УСПЕНСКИЙ С ГУРДЖИЕВЫМ

 

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПРИНЕС УЧЕНИЕ

Что может быть серьезным для человека, который сидит в тюрьме и приговорен к смерти? Только одно: спастись, убежать, все остальное несерьезно.

Г. И. Гурджиев

Георгий Иванович Гурджиев, кавказский человек, полугрек-полуармянин, странствовавший много лет по Востоку, появился в центре России между 1911 и 1913 годами. К этому времени ему было около сорока лет. За спиной у него была сложная жизнь, разобраться в которой пытались многие биографы. Сам он сделал все возможное, чтобы замести все следы, подтасовать карты и перемешать факты с легендами и аллегориями, а иногда просто с абсурдом и анекдотами. В результате он предстал перед современниками и любознательными потомками в виде некоего мифического существа — кентавра или химеры, — у которого одна только внешняя сторона поддается обозрению, но его главная составляющая остается за скобками. То, что Гурджиев обладал необычными знаниями и качествами, не вызывает сомнения у всех, знакомых с его биографией.

Речь идет об объеме его личности и знаний, значительно превышающих обычные даже по меркам ярких и талантливых российских, французских и английских интеллектуалов начала двадцатого века. Для Петра Демьяновича Успенского — известного русского писателя, путешественника и исследователя «чудесного», встретившегося с Гурджиевым в 1914 году, он был источником высшего знания и представителем того высшего человечества, поиск которого составил цель и смысл всей его жизни. Для других он был соблазнителем женщин, поработителем мужчин, лжепророком и самим дьяволом. Гурджиев немало поработал, чтобы создать свой двоящийся образ, который был одновременно раздражителем и соблазном для многих. Однако что мы действительно знаем о нем?

Он родился в г. Гулеру (Александрополе) на границе России и Турции от отца-грека и матери армянки. Известны три даты его рождения — 1872, 1874 и 1877, — по мнению исследователей этого вопроса, средняя наиболее вероятна. Детство его — до 14 лет — прошло в городе Карее. Отец, происходивший из капподакийских греков, был богатый скотовладелец, но разорился по причине неожиданной эпидемии скота, плотничал и зарабатывал мало. Семья бедствовала, у Георгия и его брата Дмитрия в юности была на двоих одна пара обуви.

Кроме них в семье были две дочери. Гурджиев-старший был неудачным ремесленником, слишком независимым и занятым высокими материями, чтобы преуспеть на ремонте предметов домашнего обихода. Он был ашоком, то есть собирателем и исполнителем древнего эпоса и вообще мудрым человеком, покорно и с достоинством несущим свою судьбу и свои неудачи. О нем Георгий позже напишет: «Я могу теперь с определенностью заявить, что несмотря на отчаянную борьбу с несчастьями, которые сыпались на него как из рога изобилия, во всех трудных обстоятельствах своей жизни он как и прежде сохранил в себе душу истинного поэта»^1. Он дружил с настоятелем Карского военного собора священником Боршем, который взял на себя заботу об образовании и воспитании мальчика Георгия, обладавшего хорошим голосом и певшего в кафедральном хоре.

1 G. I. Gurdjieff, Meeting with Remarkable Men, E. P. Dutton, N. Y., 1974, p. 42.

ОТРОЧЕСТВО

Сначала Георгий учился в греческой, потом в русской городской школе, но позже по совету священника Борша продолжил свое образование дома. Родители ожидали, что мальчик станет священником и одновременно доктором, но сам он проявлял больше интереса к механике. Телеграф и железная дорога, пришедшие в Каре в 1870-е годы, произвели на него сильное впечатление. Очевидно, что впечатления детства — песни, которые пел отец, многонациональный и многорелигиозный колорит окружавшей его жизни, железнодорожные мастерские, где он какое-то время работал, — определили многое в его дальнейшей судьбе. Главным было то, что в какой-то момент в нем возникло стремление, которое он сам определял как одухотворяющий фактор и которое выделило его из окружающего мира и направило в сторону развития в нем высших интересов и способностей. Этот момент часто бывает незаметным для окружения — до тех пор, пока серый утенок не попадает в обстановку, открывающую в нем прекрасного лебедя. Такая обстановка будет создана им самим много позднее, а пока мальчик проявлял чудеса изобретательности, чтобы заработать небольшие деньги, в частности продавая на городском базаре постриженных и покрашенных им воробьев как «американских канареек» и унося ноги, когда под первыми струями южного дождя с воробьев начинала стекать краска. Позже этому «лжепророку», «поработителю мужчин» и «соблазнителю женщин» не раз приходилось и буквально, и в переносном смысле продавать крашеных воробьев, оставаясь при этом истинным мудрецом и учителем для избранных.

Между тем мальчик рос, учился, пел в кафедральном хоре, вслушивался в сказания и легенды, которые в изобилии знал его отец, работал в столярной мастерской отца и на железной дороге и наблюдал за детьми и взрослыми, христианами и мусульманами, русскими и греками, калмыками и курдами, армянами и езидами, айсорами — ассирийскими христианами и молоканами, эстонцами и цыганами, жившими своими, не подавляемыми в Российской империи мирами. Мир лежал перед ним как большая загадка, требовавшая разрешения, а конкретные обстоятельства не позволяли ему уходить в пустые умозрения и мечтания, требовали ясности намерений и ранней зрелости души. И душа отвечала на это требование «серьезным отношением к серьезным вещам» и пренебрежением к вещам второстепенным.

Один из самых важных вопросов, возникающих в связи с Гурджиевым, и особенно в сравнении его с Успенским, является вопрос о его значительной душевной зрелости. В раннем Успенском мы видели стремительное и мощное интеллектуальное развитие и сравнительно медленный и мучительный душевный рост. Гурджиев же, будучи всего лишь на несколько лет старше Успенского, предстал в 1915 году перед ним и другими своими московскими и петербургскими последователями как зрелый и ответственный человек. Сам Гурджиев прекрасно осознавал это различие между собой и окружающими его людьми и объяснял его работой в себе особого одухотворяющего фактора. Фактор этот, по мнению Гурджиева, был сформирован в нем его отцом и его первым наставником еще в раннем детстве. Через много лет ученик Успенского и Гурджиева Джон Годолфин Беннетт, рассуждая об особом измерении времени, которое связано с «глубиной и качеством существования» и которое он определил как «способность быть», напишет: «Качество зрелости практически невозможно выразить в словах. Мы узнаем его в греческой трагедии и в произведениях великих поэтов. Шекспир вкладывает слова о нем в уста Эдгара из "Короля Лира": "Люди должны претерпеть движение сюда и обратно. Все, что они приобретают, — это зрелость"»^1.

Как это часто случается, сила воздействия на Георгия дискуссии между Гурджиевым-старшим и священником Боршем об источниках нашего знания о всемирном потопе может показаться сегодня непропорциональной содержанию этой дискуссии, однако не исключено, что это была первая встреча мальчика с областью исторических и философских обобщений и что присутствие при таком разговоре могло оказать глубочайшее влияние на формирование индивидуальности и душевного склада ребенка.

Не меньшее воздействие на него оказали и другие детские впечатления, в частности впечатления от кастусилии, которую часто практиковали его отец и священник Борш. Практика кастусилии, напоминающая диалоги между учителями дзэн и их учениками, состояла в обмене вопросами и ответами между партнерами, при котором вскрывались некоторые глубинные слои понимания реальности и образовывались неслучайные спонтанные связи. Так, неожиданно входя в мастерскую, священник Борш мог спросить Гурджиева-старшего: «Где сейчас Бог?» и получить от него мгновенный ответ: «Бог сейчас в Сари-Камыше». Все в Карее знали, что Сари-Камыш — это сосновая роща в горах на тогдашней границе России и Турции. Далее священник Борш спрашивал: «А что Он там делает?» и получал ответ: «Он строит стремянку и прикрепляет на верху ее радость, чтобы отдельные люди и целые народы могли подниматься и спускаться». Вопросы и ответы произносились так спокойно и таким деловым тоном, что, окажись при этом посторонние люди, они могли бы принять собеседников за больных, сбежавших из сумасшедшего дома. Только значительно позже, вплотную столкнувшись с подобными духовными практиками, Гурджиев смог оценить огромное влияние этих детских впечатлений на его душевное развитие.

Не менее важными для формирования его сущности были четыре принципа, вложенные в него отцом: любовь к родителям, целомудрие, независимость от внешних влияний и любовь к работе ради самой работы, а не ради платы. Гурджиев видел в своем отце, как и в священнике Борше, один из трех «аспектов своего внутреннего Бога». В описании Гурджиева, его отец воплощал в себе все самые важные для человека и отца качества: спокойное доброжелательство, надежность, радость и покорность судьбе — умение несмотря на все трудности сохранять в себе душевную ясность и отзывчивость в отношении высших импульсов и впечатлений.

В то время как автобиографичность первых двух глав «Встреч с замечательными людьми» почти не вызывает сомнений, дальнейшие главы этой книги выполняют скорее аллегорическую функцию и выводят галерею типов и ситуаций, призванных олицетворять те или иные аспекты самого героя. Так, Саркис Погосян, участвовавший вместе с Гурджиевым в поисках таинственного Сармунского братства, олицетворял аспект духовной дружбы, Богачевский — аспект объективной морали, Елов — аспект истинного интеллектуализма, а князь Любо-ведский — аспект духовного руководства. Чтение гурджиевских «Встреч с замечательными людьми» создает впечатление, что сам Гурджиев сделал все, чтобы скрыть факты своей жизни за матовым стеклом анекдотов, притч и аллегорий. Такого же рода псевдобиографический материал, скорее конструирующий, чем фотографирующий истинные факты его жизни, содержат в себе и другие книги Гурджиева, а также работы Успенского, Беннетта, Оража и других учеников Гурджиева.

Мало света на загадку ранних этапов гурджиевской жизни проливает и туманный рассказ Успенского о фотографии юного Гурджиева, которую он обнаружил в 1917 году, когда гостил в доме его родителей в Александрополе. Он увидел на ней молодого человека в черном сюртуке с зачесанными назад черными вьющимися волосами. «Портрет Гурджиева позволил мне с несомненной точностью установить, чем он занимался в то время, когда была сделана фотография, хотя сам Гурджиев никогда об этом не рассказывал. Открытие принесло мне много интересных мыслей; но поскольку оно принадлежало лично мне, я сохраню его для себя»^1, — вспоминает Успенский. Позже, в Лондоне он добавил еще одну деталь к описанию этой фотографии: Гурджиев был изображен на ней в высоком головном уборе. Такие головные уборы могли носить христианские монахи, семинаристы или дервиши ордена Мевлеви.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного. М., 1999, с. 456.

Был или не был Гурджиев студентом-семинаристом, монастырским послушником или дервишем ордена Мевлеви, он все же не избежал увлечений, характерных для молодых людей его времени, таких, как православная мистика, оккультизм, теософия и даже спиритизм. Интересовали его также айсоры, езиды, молокане и многие другие экзотические национальные и религиозные группы, обитавшие на Кавказе. Острый интерес Гурджиева и его друга Саркиса Погосяна к таинственному Сармунскому братству, по свидетельству самого Гурджиева, подтолкнул двух друзей к поиску следов этого древнего духовного сообщества в Закавказье, на Ближнем Востоке и в Египте.

Юношеский интерес к мистическому православию, запечатленный в его рассказах о священнике Борше, отце Евлам-пии и поездке в духовный центр армянской церкви Эчмиадзин, естественно объясняется влиянием русской и армянской церквей на культурную жизнь Закавказья. Известна также и позднейшая неприязнь Гурджиева к профессиональным священникам, которые, по его мнению, незаконно завладели этим высоким званием. Можно, наверное, предположить, что Гурджиев был знаком с различными христианскими течениями в Закавказье и все же, не удовлетворенный тем, что он о них знал и чему, по его мнению, мог бы в них научиться, он продолжил свой духовный поиск за пределами этой сферы. Так, после посещения Ечмиадзина он жалуется на «чувство глубокого внутреннего разочарования»¹, ибо ему не удалось там найти то, что он искал. Впоследствии Гурджиев назовет свое учение «эзотерическим христианством», тем самым отделив его от социального христианства, отношение к которому у него было вполне типичным для большинства интеллигентов того времени.

Не нашел он ответов на тревожившие его вопросы и в теософской литературе, с которой был, несомненно, хорошо знаком, и в оккультной литературе, широко распространенной в культурной среде Закавказья. Гурджиев отделил то ценное, что он почерпнул из теософских и вообще оккультных источников (так же, как он это сделал с христианством, обозначив важные для него идеи громоздким словом «легоминизм»), от различных модных форм оккультизма, представленных, по его ироническому замечанию, мошенническими бандами «великих посвященных», прошедших через «огонь и воду, и медные трубы и даже через казино Монте Карло».

G. I.Gurdjieff, Meeting with Remarkable Men. E. P. Dutton. N. Y.,1974, p. 85.

Разочарование Гурджиева в теософии и оккультизме не означает, что влиянием, полученным им из этих источников, можно пренебречь. Напротив, теософская концепция древнего посвятительного знания, утерянного человечеством, которое надлежит найти и использовать на его же благо, стала ведущим стимулом всей его дальнейшей жизни и определила ее направление на ближайшие десятилетия. Если верить его рассказам о побудительных причинах путешествия, предпринятого им в юности вместе с другом Саркисом Погосяном в страну древних ассирийцев и теперешних айсоров в поисках знания, возможно сохраненного этим народом, и о путешествии по Египту с картой Египта, каким он был до того, как его засыпали пески, — понятными становятся мотивы, которые толкнули его за пределы Закавказья и, в первую очередь, на Восток. Главным мотивом этих путешествий, несомненно, была «непреодолимая мания», или страсть найти истину в форме древнего знания, возможно сохранившегося и дошедшего до нашего времени подобно тому, как сохранилась и дошла до его отца-ашока забытая версия двадцать первой песни Сказания о Гильгамеше, та самая, которая вызвала памятный для Гурджиева спор между его отцом и священником Боршем.

В своей книге «Встречи с замечательными людьми» Гурджиев проводит четкую грань между подготовительным и ответственным возрастами человека. В подготовительном возрасте человек не отвечает за свои поступки, а за формирование его характера ответственны взрослые, на попечении которых он находится. В этот период, длящийся у молодых людей до 20—23 лет, а у девушек — до 15—19 лет, складывается, по утверждению Гурджиева, индивидуальность человека, и главная ответственность молодого человека и девушки в этом возрасте состоит в соблюдении четырех упомянутых требований: любви к родителям, целомудрия (борьбы с похотью), доброжелательности к окружающим и любви к труду ради самого труда, а не ради внешних выгод.

Если предположить, что Гурджиев родился 1874 году (а такая дата по целому ряду соображений представляется наиболее вероятной), то ответственный возраст для него наступил между 1894 и 1897 годом. К этому времени Гурджиев уже давно покинул родительский дом и был самостоятельным человеком, взявшим на себя полную ответственность за свою жизнь. Рассказывая о своем первом самостоятельном путешествии в духовную Мекку всех армян Эчмиадзин, Гурджиев не дает конкретных дат, однако эта поездка, осуществленная, очевидно, в возрасте 16 лет, т. е. в 1890 году, завершает собой также целый ряд эпизодов, связанных с его юношеским интересом к необычным формам религиозной жизни и чудесам. Поездка в Эчмиадзин и беседы с монахами и с местным церковным иерархом заканчиваются разочарованием, ибо Гурджиев-юноша не находит там ответов на вопросы о сверхъестественных явлениях, таких, как спиритизм, исцеления больных, магия и т. п., занимавших его в то время.

С этой поездки, по-видимому, начинается самостоятельная жизнь Георгия Гурджиева, связанная с его службой в компании по проектированию железной дороги между Тифлисом и Карсом. Естественно, ему приходится часто бывать в Тифлисе, культурном центре тогдашнего Закавказья, и общаться с его культурной прослойкой. Очевидно, к этому или несколько более раннему периоду относятся описанные Гурджиевым опыты археологических раскопок в районе древней столицы Армении г. Ани, а также находка и расшифровка древней рукописи — беллетристичность двух этих сюжетов вызывает сомнения в их правдоподобности, — рассказывающей о таинственном Сармунгском братстве, захватившая его воображение и толкнувшая его и Саркиса Погосяна на поиски живых следов этого братства среди потомков древних ассирийцев, айсоров, живущих в долине Изрумин. Гурджиев рассказывает о переходе через границу Российской империи, путешествии через Турцию к морю, о древней карте Египта-до-песков, найденной им у армянского священника и срисованной в тайне от доверчивого хозяина, о драке матросов в портовой таверне, в которой он и его друг Саркис Погосян принимают участие и которая становится прологом к путешествию по воде и по суше сначала в Александрию, а затем в Бомбей. Трудно отделить в этих рассказах факты от вымысла, однако они воссоздают картину романтических представлений двух юных искателей истины конца XIX столетия, одним из которых был наш герой.

Итак, в 1890 году (или около того) открывается самая туманная глава в биографии Гурджиева, рассеянный свет на которую проливают только его собственные рассказы, а также его оговорки и проговорки, свидетелями которых станут впоследствии его ученики.

История трех пулевых ранений Гурджиева, описанная им в его последней книге «Жизнь реальна только когда "Я есть"», интересна тем, что дает некоторые хронологические ориентиры в туманном двадцатилетии его странствий по миру.

Первое из этих ранений, сообщает Гурджиев, имело место на острове Крит в 1896 году, за год до начала греко-турецкой войны. Оттуда в бессознательном состоянии он был вывезен незнакомыми ему греками в Иерусалим, откуда после выздоровления он отправился пешком в Россию. Во время этого путешествия, длившегося около четырех месяцев, он перенес множество болезней, из которых Гурджиев упоминает «курди-станскую цингу» и «армянскую дизентерию». Пробыв какое-то время у родителей в Закавказье и движимый своей неумолимой «манией», он отправился в дальнейшие путешествия, во время которых ухитрился перенести новый набор болезней, из которых он называет «ашхабадскую бединку», «бухарскую малярию» и «тибетскую водянку».

Второй раз Гурджиев был ранен пулей в горах Тибета за год до англо-тибетской войны, т.е. в 1902 году. В этот раз, сообщает Гурджиев, рядом с ним оказалось пять хороших врачей, поставивших его на ноги после трех или четырех месяцев, проведенных им в бессознательном состоянии.

В третий раз он был ранен шальной пулей в 1904 году в Закавказье, недалеко от Чиатурского тоннеля, в перестрелке между повстанцами-гурийцами и солдатами. Это ранение Гурджиев называет почти что фатальным и сообщает, что очень долго приходил после него в себя в горной пещере и был впоследствии с большим трудом транспортирован за Каспий в город Ашхабад. Оттуда, испытав множество злоключений, он направился в Центральную Азию в город Янгихисар в бывшем китайском Туркестане, а затем оказался на юго-западной окраине пустыни Гоби, «единственном в своем роде кусочке твердой поверхности нашей Земли, воздух которого, то есть наша вторая пища, берет свое начало и трансформируется между силами рая и ада.., потому что на одной стороне — почва, которая почти буквально источает из себя, как из рога изобилия, всевозможные виды земной флоры и фауны и фоскалии, и сразу же рядом с этой изобильной почвой — пространство во много тысяч квадратных километров, представляющее в буквальном смысле ад, где не только ничего не растет, но все, что выросло в другом месте, случайно попадая в него, полностью разрушается за очень короткое время, не оставляя никакого следа»^1.

Три даты — 1896, 1902 и 1904 гг. — и три точки на поверхности земли — о. Крит, Тибет и Закавказье — не дают нам даже условных оснований для составления маршрутов путешествий Гурджиева. Однако Гурджиев дал своим современникам еще кое-какие подсказки, касающиеся этого вопроса.

Гурджиев говорил Успенскому, что его путешествие на Восток было предпринято вместе с группой друзей, которые назвали себя искателями истины. Среди искателей истины были люди, специализировавшиеся в различных областях знания и исследовавшие разные аспекты традиции. «Позже, — пишет Гурджиев, — когда мы собрались, мы сложили вместе все, что мы нашли».

Эти сведения были дополнены в 1921 году Сесилом Шарпом, который, по всей видимости, получил дополнительную информацию от самого Успенского и опубликовал ее в газете «New Statesman». Согласно этой публикации, экспедиция Гурджиева и его друзей началась примерно в 1891 году (Сесил Шарп пишет: «примерно 30 лет назад») и длилась пять лет, после чего группа «искателей» разделилась, и каждый член этой компании начал искать истину самостоятельно, черпая ее в различных эзотерических центрах, или «школах». Через несколько лет группа сошлась и организовала вторую экспедицию. Предполагалось, что некоторые из участников обеих экспедиций в 1920-е годы все еще находились в Центральной Азии и, возможно, не собирались возвращаться на Запад. Другие, включая Гурджиева, посвятив более двадцати лет исследованиям различных восточных традиций, вернулись в Европу и начали работать с привезенным материалом, не теряя связи с теми, кто остался на Востоке.

К этому фантастическому списку стран и городов, в которых побывал Гурджиев, необходимо прибавить не менее фантастический список языков, которыми он владел. Предполагается, что помимо греческого, армянского, русского и турецкого, которые он мог знать с ранней юности, он знал таджикский, арабский и итальянский. Кроме того, он, хотя и с трудом, мог изъясняться по-английски и по-французски. Джеймс Вебб, автор вышедшей в 1980 году книги «The Harmonious Circle», склонен считать, что заявка Гурджиева на знание восемнадцати языков, хотя явно преувеличена, скорее «ближе к правде, чем ко лжи»^1.

Нельзя не отметить разительное сходство мотивов и маршрутов путешествий Успенского и Гурджиева, «поисков чудесного» одного и поисков утраченного знания другого, в каком-то смысле воспроизводивших идею и цель путешествия их предшественницы Е. П. Блаватской. Но нельзя не заметить и различия в стиле и результатах этих поисков, имевших значительное внешнее сходство и разные исходные внутренние основания. Блаватская была первой, ее «годы странствий» приходятся на конец 1840-х — начало 1850-х гг., т.е. на период, по крайней мере на сорок лет более ранний, чем время путешествий Гурджиева, и именно она создала в новое время прецедент духовного странствия и паломничества на Восток, который был повторен не только Гурджиевым и Успенским, но и многими другими ее и их подражателями. По ее заверениям, она была принята в обучение гималайскими Махатмами и была послана ими на Запад с тем, чтобы принести западным людям «Тайную Доктрину» — знание посвященных, о котором они забыли, доверившись позитивистской науке и профанной религии. Гурджиев провел двадцать лет в таинственных монастырях Центральной Азии, обучаясь в них древней мудрости посвященных, а потом соединил свои знания со знаниями своих друзей и привез на Запад совершенно новые космологические и психологические идеи и методы духовного развития, которые он предлагал своим последователям, готовым смириться с его резкими манерами и высокой требовательностью. Что касается Успенского, то он, по его признаниям, ничего (или почти ничего) не нашел на Востоке, а принял основные идеи двух первых путешественников и внес значительный вклад в оформление и развитие этих идей, а также разработал собственный метод трансляции этого учения своим многочисленным ученикам в последний период своей жизни. Обладая более систематическим умом, чем названные его предшественники, он пользовался более адекватным и доступным языком, что способствовало распространению идей, общих для всех троих, но главным образом, учения Гурджиева, ставшего для Успенского его собственным.

Нельзя обойти молчанием и так называемую «теневую сторону» в жизни каждого из трех мастеров, вернее те тени, которые отбрасывались на них их окружением. Каждый из них при жизни и после смерти оказался окружен порочащими или занижающими их облик историями, которые, окажись они даже правдой, не умалили бы ни веса, ни исторического значения их идей, ни их глубокого влияния на современников и на культурную атмосферу нового времени. Эти темные истории, какими бы изощренными они ни были, все же не опускаются до некоторых дошедших до наших дней сальных апокрифов об Иисусе из Назарета, сыне гулящей девки и римского легионера, который совращал людей в древней Иудее, называя себя Мессией, и потому плохо кончил, однако они имеют под собой ту же психологическую подоплеку: стремление человеческой низости опустить до своего уровня то, что не поддается никакой доступной ей интерпретации.

Блаватская обвинялась в том, что она мошеннически подделывала и посылала сама себе и своим ближайшим последователям письма на рисовой бумаге от гималайских махатм. Эта история в свое время испортила ей немало крови и несомненно сократила ее жизнь, полную титанических трудов и тяжелых болезней. Зато она принесла много радости ее разоблачителям, коих и на Западе, и в России было немало.

Некоторые историки охотно объясняют работу Успенского в Британской экономической миссии при Добровольческой армии Деникина в Екатеринодаре и Ростове в 1918—1919 гг. и ту легкость, с которой он в 1921 году, живя в Константинополе на положении беженца из России, получил въездную визу в Англию, его прочными связями с английской разведкой.

Однако эти тени в биографиях Блаватской и Успенского не идут ни в какое сравнение с тем шквалом подозрений и обвинений, которыми современники и потомки опутали имя и личность Гурджиева. Достаточно вспомнить Луи Павела, автора нашумевшей в свое время книги Monsieur Gurdjieff, который, ссылаясь на некоего Денниса Уитли, утверждает, что Гитлер, Сталин и Гурджиев принадлежали к общей конспиративной структуре и что Сталин и Гурджиев учились вместе в Тифлисской богословской семинарии. По заверению Джона Беннетта, молодого человека из английской секретной службы, который, живя и работая в 1920 году в Константинополе, познакомился с Успенским, увлекся учением Успенского и Гурджиева и сумел выхлопотать для Успенского английскую визу, а впоследствии стал одним из известных последователей «четвертого пути» и автором многочисленных книг по этому вопросу, последнее утверждение (о совместной со Сталиным учебе в духовной семинарии) подтвердил при нем сам Гурджиев. Впрочем, Гурджиев мог подтвердить о самом себе и подтверждал все, что угодно, — все, что делало его таинственным и странным: например, что он по возрасту старше Мафусаила, что он прилетел на Землю с отдаленной планеты и владеет восемнадцатью языками. Вполне в характере Гурджиева было окутывать себя фантастическими историями, многие из которых он сам создавал или без зазрения совести заимствовал из известных источников, например, из сказок «1001 ночи».

Pauwels L. Gurdjieff. New York, 1972, p. 31.

На самом деле истории, рассказанные Веббом, говорят больше о самом Веббе, точнее, о детективном складе его мышления, которое, однако, в отличие от трезвого ума Шерлока Холмса, сочетавшего строгий реализм с ярким воображением, почти всегда основан на ненадежной посылке: «нет дыма без огня». Что же касается Гурджиева, нам остается лишний раз убедиться, что он сумел хорошо спрятать от самонадеянных биографов и обстоятельства своей прежней жизни, и источники своей системы.

Намного больше доверия вызывают разбросанные по книгам и выступлениям Гурджиева его собственные рассказы о путешествиях, о его тяжелых ранениях и болезнях, о повторяющихся ситуациях полного безденежья и его способах быстрого добывания денег. Общаясь на Западе с деловыми людьми, Гурджиев любил напоминать им, что он сам является бизнесменом и что помимо его миссии служения человечеству своими уникальными знаниями и умениями, на его долю пришелся тяжелый труд по созданию финансовой базы для своих многочисленных дорогостоящих проектов. Зарабатыванием денег Гурджиев занимался с подросткового возраста, работая в мастерской отца, выполняя заказы своих сверстников и ремонтируя утварь соседей. Будучи мастером на все руки, Гурджиев легко осваивал новые ремесла и с увлечением делал всякую ручную работу.

С трудолюбием и предприимчивостью Гурджиева мы сталкиваемся в многочисленных рассказах его самого о его занятиях и профессиях. В небольшом эссе под названием «О материальном вопросе» Гурджиев рассказывает историю фонографа Эдисона и вслед за тем историю финансового предприятия под названием «Универсальная мастерская на колесах», которое он создал, оказавшись без средств на пути между Баку и Ашхабадом. Истории эти открывает преамбула: рассказ о гармоничном воспитании, которое он получил в детстве и юности от отца и его друга священника Борша, и рассказ о группе друзей, к которой он принадлежал, называвших себя искателями истины и посвятивших себя поиску и изучению древнего знания, сохраненного в некоторых местах и некоторыми людьми на земле. 2 января 1900 года, сообщает Гурджиев, группа эта наметила встречу в городе Чарджоу за Каспием, и по пути на эту встречу Гурджиев покупает фонограф на бакинском базаре. Покупает из сострадания к продававшей его женщине, на лице которой он видит выражение нужды и отчаяния, и вскоре после этого, оказавшись без средств, приспосабливает этот фонограф для быстрого заработка. В городах Красноводске и Кизыл-Арвате, предварительно записав на чистые трубки фонографа местную популярную музыку, он выходит на базар и предлагает желающим послушать музыку из ящика — чудо и невидаль в тех местах и в те времена. С каждого из любопытных Гурджиев берет по пяти копеек и к вечеру собирает значительную сумму.

Вслед за этим он ставит перед собой задачу более радикального заработка и открывает «Универсальную мастерскую на колесах», которая, просуществовав какое-то время, обеспечивает его суммой, необходимой для дальнейшего путешествия. В афише этой мастерской, сообщает Гурджиев, было написано: «Мы ремонтируем все: швейные машины, пишущие машинки, велосипеды, граммофоны, музыкальные шкатулки, фотоаппараты, лампы, аккордеоны, гитары, скрипки, замки и оружие всех видов, а также мебель, пианино и гармоники, электрические звонки, телефоны, зонты, игрушки, мы выводим пятна, чистим ковры, чистим медную посуду, реставрируем картины, склеиваем фарфоровые изделия, ремонтируем самовары и т.д.». Это предприятие и многие подобные, в том числе неоднократно повторенные им операции по стрижке и перекраске местных воробьев в «американских канареек», со вкусом описанные Гурджиевым, создают иную картину его странствий и другой образ странника, отличный от веббовских политических детективов. Отсутствие каких-либо следов политического авантюризма в реальной жизни Гурджиева, проходившей на глазах его последователей в период между 1914 годом и смертью его в 1949 году, и полное соответствие его исторического образа описанному в его книгах дают нам дополнительный повод верить Гурджиеву, а не Веббу.

«Я занимался различными предприятиями, иногда очень крупными, — вспоминает Гурджиев. — Например: я осуществлял частные и государственные контракты по поставкам и строительству железных и шоссейных дорог; я открывал магазины, рестораны и кинотеатры и продавал их, поставив их на ноги. Я организовывал различные сельскохозяйственные предприятия и перегон скота в Россию из нескольких стран, главным образом из Кашгара. Мне принадлежали нефтяные источники и рыбные хозяйства, и я занимался некоторыми из этих дел одновременно»^1.

Гурджиев Г. И. Встречи с замечательными людьми. М, 1994, с. 248.

Успенский вспоминает Гурджиева, сидящего на полу и занятого ремонтом ковра у себя в подмосковном доме и его же, увлеченно ремонтирующего динамомашину брата, — занятие, за которым он застал Гурджиева, приехав к нему в Александрополь летом 1917 года. Он вспоминает, что уезжая из Александрополя, Гурджиев захватил с собой ящик шелковой пряжи, сказав, что дешево купил этот шелк оптом. Когда в 1918 году московские и петербургские последователи Гурджиева, спасаясь от грозных событий в северных столицах, собрались в Ессентуках и среди них оказались люди, не имевшие средств к существованию, Гурджиев раздал шелк женщинам и детям, чтобы они наматывали его на звездообразные картонки, которые также изготовлялись ими. «Затем некоторые из наших людей, обладавшие коммерческим талантом, продавали этот шелк лавочникам в Пятигорске, Кисловодске и в самих Ессентуках, — пишет Успенский. — Надо помнить, что это было за время. Никаких товаров совершенно не было; магазины стояли пустыми; шелк буквально рвали из рук, потому что достать такие вещи, как шелк, ситец и тому подобное, было невероятно трудно. Эта работа продолжалась в течение двух месяцев и давала нам надежный и регулярный доход, который не шел ни в какое сравнение с первоначальной ценой шелка»^1.

Характерны еще два рассказа Гурджиева из «Встреч с замечательными людьми», первый о том, как молодым человеком, страстно увлеченным дервишеской практикой (он пишет: «дервишеской чепухой»), Гурджиев приехал в Константинополь и обнаружил, что у него в очередной раз закончились деньги. Как-то, прогуливаясь по большому мосту между Пера и Стамбулом, он залюбовался ныряльщиками, вылавливающими из воды монеты, которые бросали туда пассажиры проезжавших мимо пароходов. Гурджиев тут же решил освоить эту профессию и начал практиковаться в нырянии. Он нашел себе учителя-грека, который охотно обучил его тонкостям этого дела. Сначала практика двигалась медленно, соленая вода резала глаза, но после двух недель настойчивых тренировок он начал добывать монеты из воды не хуже других ныряльщиков, а однажды сумел выловить и вернуть владельцу усыпанные бриллиантами четки. Владелец оказался знатным пашой и хотел щедро вознаградить Гурджиева за возвращенные четки, однако тот отказался. Впоследствии сын этого паши Еким Бей стал близким другом Гурджиева, увлекся его идеями, особенно гипнозом, сопровождал его в странствиях и участвовал в экспериментах по изучению человеческой психики. Второй рассказ — о том, как Гурджиев работал чистильщиком обуви в Риме и усовершенствовав технику привлечения и развлечения клиентов при помощи того же фонографа Эдисона, преуспел в этой профессии.

История гурджиевских финансовых предприятий, начиная с 1915 года и до конца его жизни, проходившая на виду многочисленных свидетелей, — торговля коврами, нефтянные и ресторанные дела, целительская и балетная деятельность и, конечно же, его учительство, не оставляют сомнений в правдивости его свидетельства в ответ на бесцеремонный американский вопрос: «What are you doing for living?» — «Я занимался добыванием денег только время от времени и только тогда, когда это было нужно для поддержания моего существования и для того чтобы обеспечивать все, что было необходимо для достижения цели, которую я поставил перед собой».

В «Вестнике грядущего добра» и во «Встречах с замечательными людьми» Гурджиев рассказывает о том, как в течение ряда лет он занимался гипнотическими опытами и публичными представлениями в качестве «факира». Гипноз занимал особое место среди интересов Гурджиева, и со временем интерес к нему стал у Гурджиева доминирующим. Вопрос о том, как помочь людям освободиться от гипнотического состояния, в котором они пребывают всю свою жизнь, оттеснил на второй план даже его первоначальную «непреодолимую манию»: стремление найти среди современников забытое древнее знание, дающее ключ к загадкам человеческого существования. Опыт изучения человека, каким он предстает пытливому наблюдателю, привел Гурджиева к убеждению, что именно подсознание и является истинным сознанием человека, с которым современный человек утратил реальную связь. Подобным же образом истинной эмоциональностью человека является его совесть, которая у большинства людей пребывает в непробужденном состоянии. Только спящая совесть позволяет людям соединять в себе вопиюще несоединимые вещи: ложь и истину, добро и зло, красоту и уродство. Дело в том, что человек пользуется для такого самоусыпления системой психологических буферов, препятствующих пробуждению в человеке и сознания, и совести. «Если человек, — утверждает Гурджиев, — весь внутренний мир которого составлен из противоречий, сумел бы вдруг одновременно почувствовать в себе все эти противоречия, если бы он одновременно увидел, что он любит все, что ненавидит, и ненавидит все, что любит, что он лжет, когда говорит правду, и говорит правду, когда лжет, и если бы он почувствовал ужас всего этого, это привело бы его к состоянию, которое называется совестью»^{1. Н}о, по словам Гурджиева, человек не может этого услышать и почувствовать, ибо он спит. Это «засыпание» происходит у человека в юности, когда в результате давления на его психику со стороны окружающей среды он оказывается вы-нужденым спрятать свое сознание в подсознании. И Гурджиев ставит перед собой задачу исследовать механизм, удерживающий человечество в состоянии сна. Для решения этой задачи он принимает решение выступить в роли «профессора-инструктора оккультизма» и лишь после трехлетней практики в этом амплуа и создания нескольких групп в нескольких городах, приезжает в Россию и обосновывается в Петербурге. Это происходит в 1911—1913 годах, а через несколько лет он встречается с русским журналистом, путешественником и исследователем области «чудесного» П.Д.Успенским. Эта встреча имела серьезные последствия для них обоих.

Успенский П. Д. В поисках чудесного. М, 1999, с. 208.

Не исключено, что реальные приключения, через которые прошел молодой Гурджиев, были не менее захватывающими, чем описанные им в псевдо-автобиографической книге «Встречи с замечательными людьми», однако вовсе не они, как и не детективные истории из секретного арсенала Джеймса Вебба, являются главным предметом нашего интереса. Этим предметом, скорее, является тот внутренний водораздел 1892 года (Гурджиеву в это время 18 лет), о котором он пишет в другой своей книге, а именно в «Вестнике грядущего добра». Если его юношеская мания до сих пор проявлялась в «неудержимом стремлении» понять «смысл жизненного процесса... и, особенно, цель человеческой жизни»¹ и если до указанного года он был одержим поиском живых хранителей древнего знания, то, не достигнув успеха в объяснении терзавшей его загадки, Гурджиев пришел к выводу, что среди современников совершенно невозможно найти то, что он искал, и потому «решил от всего отказаться и уйти на определенный срок в полное одиночество, подальше от всех проявлений внешнего мира, и попытаться посредством активного размышления достичь искомое самому или продумать до конца некоторые новые пути для своих исследований»^2.

Этот внутренний кризис, по свидетельству Гурджиева, настиг его в Центральной Азии, где случай помог ему («по рекомендации уличного парикмахера, которого я встретил случайно и с которым мы стали большими друзьями, мне удалось получить доступ в монастырь, хорошо известный среди последователей магометанской религии»³) обрести столь желанное уединение и продумать всю совокупность своих жизненных целей и установок, результатом чего значительно позже — после двадцатилетнего испытания плодов этих размышлений на практике — стала его вполне самостоятельная система идей и методов, призванных способствовать пробуждению человечества от сна массового гипноза — та, которая была привезена им на Запад и произвела мощное впечатление на его современников.

Дальнейшие странствия, а также изучение устных и письменных источников по интересующему его вопросу, продлившиеся, по словам Гурджиева, два года привели его в другой суфийский монастырь, где он полностью посвятил себя изучению материалов, находившихся в его распоряжении. После двух лет теоретических исследований во втором монастыре возникла необходимость практически проверить некоторые детали механизма функционирования подсознательной сферы человека, еще недостаточно выясненные им в теории. Предположительно в 1896 году Гурджиев обращается к применению результатов своих теоретических исследований на практике в роли целителя или, как он выражается сам, «лекаря всякого рода пороков» (и, естественно, — гипнотизера), и на протяжении последующих четырех или пяти лет (т.е., очевидно, до 1901 года) целительство и гипноз становятся его исключительным занятием. Главным итогом его странствий и трудов было открытие им

1 Гурджиев Г. Вестник грядущего добра, с. 89.

 2 Там же, с. 90.

множества важных деталей изучаемого явления (человеческого подсознания), а также убеждение, «что окончательное решение этого вопроса надо искать не в сфере подсознательного процесса мышления, но и в различных аспектах проявления бодрствующего сознания»^1. С этим последним открытием Гурджи-ев продолжает свои странствия и лечебные (и, видимо, гипнотические) опыты еще в течение двух лет (вероятно, уже идет 1903-й год) «по Азии, Европе и Африке», после чего он принимает решение о смене амплуа.

Столкнувшись с феноменом массового увлечения оккультизмом, теософией и спиритуализмом (в годы его юности эта мода, очевидно, еще не стала массовой, а затронула только узкий круг интеллектуалов), Гурджиев, который к тому времени уже достиг тридцатилетнего возраста, входит в контакт «с одной из обширных организаций, где люди встречались в попытке достичь определенных результатов путем изучения той или другой из вышеупомянутых "наук » — речь прежде всего может идти о Теософском обществе, которое после смерти Е. П.Блаватской и под руководством Анни Безант и Чарза Лидбитера, действительно стало «обширной», хотя и потерявшей глубину и пластичность организацией, — и создает в нескольких городах три небольшие группы, приобретая солидный авторитет «профессора-инструктора» в области оккультизма. С этими группами Гурджиев работает еще по крайней мере два года, безжалостно разрушая все прежние иллюзии и ошибочные идеалы у тех из входивших в эти группы людей, «в ком еще не атрофировалось предрасположение к обретению реального Бытия», после чего он основывает учреждение, которое впоследствии приобрело название «Институт гармонического развития человека согласно системе Г. Гурджиева» (предположительно, в 1905 году). Что касается месторасположения Института, Гурджиев решает, что самым подходящим для него местом могла бы стать Россия, в то время мирная, спокойная и богатая страна. Гурджиеву понадобилось еще какое-то время на ликвидацию текущих дел на Востоке (дела эти, как отмечает Гурджиев, были разбросаны по разным странам Азии), и он переселяется в самое сердце России — в город Москву. Согласно одному источнику — небольшой статье, предположительно написанной одним из ранних учеников Гурджиева, под названием «Проблески истины», это случилось в 1911 или 1912 году, согласно другому — статье Гурджиева, озаглавленной «Материальный вопрос» и датируемой 1924 годом, — в конце 1913 года.

1 Гурджиев Г. Вестник грядущего добра, с. 92.

ГУРДЖИЕВ В РОССИИ - ПЕРВЫЕ ШАГИ

Такова внутренняя канва жизни Гурджиева до его приезда в Россию. Важнейшим событием внутренней жизни Гурджиева был поворот от неоригинального теософически окрашенного романтизма его ранней юности к оригинальным идеям, обретенным и испытанным им в период между 1892-м и 1911-м годами. Эти идеи можно было бы назвать психологическими, если бы в них не было также яркого космологического, алхимического и гармонического, т. е. связанного с математикой, музыкой и танцем, аспекта. Почти 20 лет исследований и практических испытаний новой системы на Востоке подготовили Гурджиева к его западной миссии, продлившейся 38 лет — вплоть до его смерти в 1949 году. В итоге был создан «герметический всплеск», выходящий далеко за сферу влияния одного только его учения — нельзя недооценить вклад Гурджиева в новую культурную парадигму двадцатого века. Однако важнейшая трансформационная составляющая инициированного им духовного импульса, обращенная к человеческой совести и зовущая к пробуждению от массового гипноза, оказалась для многих, как это обычно и случается, едва ли замеченной.

По свидетельству Гурджиева, в начале 1910-х годов происходит еще одно важное событие: в связи с новой фазой его деятельности он определяет для себя новые задачи и новые параметры взаимоотношения с миром и людьми. Гурджиев накладывает на себя некие рамки и «обещает своей совести вести в известной степени искусственную жизнь»^1.

Так пишет о себе Гурджиев в небольшой работе, призванной служить своего рода рекламой Института гармонического развития человека, «Вестник грядущего добра», которая диктуется им в обычном для него высокопарно-ироническом стиле 13 сентября 1932 года в парижском кафе «La Mond» как «первый из семи призывов», которые, среди прочих, он «решил адресовать... современному человечеству»^2. В этой брошюре Гурджиев говорит о намерении раскрыть истинные мотивы и подлинные секреты своей деятельности, что в известной мере он и пытается сделать.

В связи с истинной мотивацией и подлинными событиями в жизни Гурджиева существует один вопрос, а именно: в какой мере можно доверять прямым и косвенным свидетельствам о том и другом событии его жизни или аспекте его деятельности и в какой мере можно доверять тому, что говорит и пишет о них Гурджиев. С самого первого своего появления на российском горизонте Гурджиев предстает перед своими знакомыми как «вещь в себе» — его прошлая жизнь, его мысли и мотивы тщательно им скрываются, а люди, с которыми он общается, получают «сделанный», искусственный образ его. Отныне перед знакомыми, и прежде всего перед учениками, предстает человек в маске, сценический герой, который к тому же не дает себе особого труда скрывать игровой и сценический характер своего поведения.

Гурджиев сознательно и почти открыто работает на впечатление, которое намерен произвести на того или иного человека, и здесь он использует две поведенческие модели: первая — работа на ожидание и подобие, вторая — создание напряжения, сшибки или шока. Мы уже видели, как Гурджиев в своих приключениях умело создавал ожидаемый образ, служивший конкретной поставленной им задаче — будь то пополнение истощенных финансовых ресурсов или решение психологической проблемы. Он был и «индейским факиром», и лекарем-целителем, и профессиональным гипнотизером, и «профессором-инструктором» оккультных наук, не говоря о его многочисленных коммерческих и производственных перевоплощениях.

1 Гурджиев Г. Вестник грядущего добра, с. 84.

В России Гурджиев умело использовал восточный колорит для привлечения к себе нужных людей. Его загородная подмосковная квартира под Москвой была обставлена как театральная сцена в полном соответствии с предлагаемым им спектаклем. Прежде всего визитер попадал в абсолютно темную комнату, из которой затем переходил во вторую, восточную комнату, обвешанную коврами и обставленную с тщательностью и вниманием. Обстановка включала статуэтки из слоновой кости, иконы, изразцовую печь, пианино, покрытое старинными вышитыми шелками, странные музыкальные инструменты, оружие. В добавок к экзотичным зрительным впечатлениям посетителя в этой комнате поражали тонкие ароматы благовоний, перемешанные с благородным табаком. Сам хозяин в узорном шелковом халате и тюрбане обычно сидел на диване со скрещенными ногами, с чашечкой кофе и игральными картами на низком столике, занятый игрой в шахматы или нарды и курением кальяна. Беседа с ним всегда была стимулирующей и увлекательной, а сам он оставался неуловимым и загадочным.

Подмосковная квартира Гурджиева — яркая иллюстрация его метода подстраивания к меняющимся обстоятельствам, особенно интересная тем, что в данном случае мы видим явную ошибку и неверный расчет. Обстановка квартиры, тщательно продуманная и старательно подобранная в восточном стиле, должна была, по первоначальной мысли Гурджиева, служить основной сценой его работы с людьми. Так, видимо, ему это представлялось издалека — из глубины Азии, — и потому по прибытии в Москву он сразу же приступил к созданию и оформлению этой сцены. Однако общение с московской культурной средой убедило его очень скоро, что восточная экзотика — благовония, шелка, ковры и статуэтки — приманка несерьезная и что намного сильней московских интеллектуалов и богему притягивают необычные идеи. Поэтому он постепенно подстраивается под ожидания и запросы новой среды, полагаясь уже не на шелка и благовония, а на интеллектуальную игру по правилам, принятым в новом месте. И здесь он также должен какое-то время перестраиваться, чтобы, наконец, создать безошибочный стиль, безупречно работающий с московскими и петербургскими кандидатами в его ученики и последователи. Вспомним, что на первой встрече с Успенским Гурджиев предлагает его вниманию литературный опус одного из своих московских учеников, в центре которого — встреча «искателя» (автора) с таинственным восточным учителем (Гурджиевым) в описанном выше подмосковном доме, и спрашивает у Успенского совета насчет возможности опубликования этого произведения в одном из московских периодических изданий. Успенский отмечает беспомощность этой работы и говорит о практической невозможности ее публикации, после чего Гурджиев больше уже не возвращается к этой теме.

Изучив интеллектуальный диапазон той среды, в которой он оказывался или которую для себя выбирал, — заметим, что способность легко определять область и границы интересов своих современников свидетельствует о его несомненном интеллектуальном превосходстве, — Гурджиев при первой же встрече с человеком умел задеть самый нерв его устремлений, страхов и забот, представая перед ним знатоком глубинных аспектов его же собственных интересов. Он говорил с музыкантами о «законе октавы», с учеными о «химии» (этим термином он обозначал особый вид алхимии), с художниками об объективном искусстве, с докторами о восточной медицине, с бизнесменами о бизнесе. С Успенским во время их первой встречи он заговорил на темы, интересовавшие в то время Успенского: о путешествиях и наркотиках, причем и в той, и в другой области он предстал человеком более опытным, чем его собеседник. При дальнейшем общении он захватывает внимание Успенского разговорами о «законе трех», «законе октав» и о «луче творения» — главных элементах его космологии.

Однако сообщение Гурджиева о новой фазе его деятельности и об «искусственной жизни», которую он обещал своей совести вести отныне и которая началась с его переселения в Россию в 1911—1913 годах, означало не только и не столько использование двух упомянутых поведенческих моделей: работы на ожидание и создание напряжений и шоков. Не исключено, что эти две линии поведения практиковались им и прежде, во время его многолетних странствий по Востоку. Перестройка жизни и поведения, которые были предприняты Гурджиевым в этот период, касаются более тонкого аспекта его работы, а именно факторов инициативы и ответственности связанных с ним людей.

Мы помним, что писал Гурджиев о наступлении у юношей и девушек ответственного возраста, когда они начинают сами отвечать за свои поступки и о древней науке «мехкенесс», означающей «снятие ответственности», из которой, по словам Гурджиева, современная цивилизация знает лишь незначительную часть под именем «гипнотизм». Мы знаем также, что в течение ряда лет, а может быть и десятилетий (с начала 1890-х годов), Гурджиев широко практиковал гипноз для своих исследований механизма сна, в который погружен современный человек и освобождение от которого Гурджиев видел как свою первостепенную задачу. Как мы легко можем увидеть, «мехкенесс» означал не только «снятие ответственности» с себя, но и «принятие ответственности» на себя — в данном случае самим Гурджиевым. Для профессионального гипнотизера-целителя, практикующего гипноз в течение двадцати лет, принятие на себя ответственности за людей, добровольно обратившихся к нему с просьбой об исцелении, становится его второй натурой и вырабатывает в нем черты, которые прочно укрепляются в его индивидуальности. Это, конечно же, такие черты, как доминирование над людьми и достижение своих целей путем прямого внушения без учета желаний или нежеланий «подгипнозных».

Новая фаза деятельности и «искусственная жизнь», которую он «обещал вести своей совести», была необходима, чтобы освободить будущих учеников от «чувства порабощенности, раз и навсегда парализующего их способность к проявлению личной инициативы, в которой я (Гурджиев —А. Р.) тогда особенно нуждался». Это решение никогда не пользоваться гипнозом для достижения своих целей было связано, по словам Гурджиева, с некоей задачей, которая «в тот момент казалась основной целью всей моей жизни и силой, побуждающей мою деятельность»^1. Комментируя это решение, Джон Бен-нетт связывает его с суфийским «путем вины», или «путем собаки», — традицией, перекликающейся с православным юродством, когда человек в целях духовного совершенствования навлекает на себя осуждение ближних. Однако эта оценка гурджиевскои мотивации отказа от доминирования над людьми и от принятия на себя их ответственности представляется искусственной и натянутой. В данном случае вполне удовлетворительно объяснение, предлагаемое самим Гурджиевым: в европейской и американской средах, где особенно акцентирована индивидуальная инициатива, сковывание такой инициативы грубым гипнотическим воздействием было бы губительно для любого начинания, а особенно такого, которое имел в виду Гурджиев.

1 Гурджиев Г. Вестник грядущего добра, с. 85.

Что же касается поставленного выше вопроса о разумных пределах доверия к откровениям Гурджиева, раскрывающего «истинные мотивы» своего поведения или рассказывающего о свой жизни и своих «замечательных» современниках, — вопрос этот оказывается тесно связанным с нашей способностью предложить более убедительную мотивацию вместо той, которую дает Гурджиев. Имеются два типичных подхода к этому вопросу: Луи Павела и Джеймса Вебба. Первый представляет Гурджиева «черным магом» и монстром, соблазнителем женщин и поработителем мужчин, использующим свои чары для удовлетворения низких наклонностей. Второй, стремясь, по всей видимости, к объективности, находит в Гурджиеве неправдоподобное соединение шпиона и гения, развратника и альтруиста, истинного циника и спиритуалиста, эгоиста и подвижника. Мы предлагаем читателю иную, очевидно, более продуктивную позицию — позицию доверия, при которой, допуская в Гурджиеве, как и во всяком человеке, множество «теней» и «масок», читатель сохраняет в себе открытость его многогранному дару и искренней мотивации.

Успенский отмечал отсутствие личного интереса во всем, что Гурджиев делал, совершенное бескорыстие, безразличие к удобствам и покою, способность не щадить себя в работе. Подкупало в нем отсутствие любого рода аффектации и желания произвести выгодное впечатление, предстать перед кем-то в ореоле святости или совершенства.

Менее всего Гурджиев походил на орудие какой-либо внешней силы, использующей его в своих целях, для осуществления своих планов. Он никогда не говорил о себе как о посланнике какого-либо духовного центра, братства или монастыря и никогда не вел себя подобным образом. Он всегда был самим собой, действовал от своего имени и сам ставил себе цели и задачи. Об истоках его учения можно судить и по характеру самого учения, и по его многочисленным рассказам об этих истоках и ссылкам на них. В истоке находились и «замечательные люди», которые повлияли на его развитие в детстве и юности, пробудив в нем «одухотворяющий фактор», или неутолимое стремление к знанию, и его друзья и спутники жизни, и монастыри, в которых он, несомненно, учился мудрому владению всем, что ему было отпущено, и иероглифы его судьбы, которые он разгадывал по мере их прочтения. Создавалось впечатление, что учение это не имело исходной формы и что форма его зависела от интересов и ожиданий, и, в конечном итоге, от нужд тех людей, которые его искали и находили. Его Институт гармонического развития человека был своего рода «Универсальной мастерской на колесах», ремонтирующей все, что у кого-либо сломалось, и на воротах шато Приорэа во Франции могло бы быть написано: «Мы ремонтируем швейные машины, пишущие машинки, велосипеды, граммофоны, музыкальные шкатулки, фотоаппараты, лампы, аккордеоны, гитары, скрипки, замки и оружие всех видов, а также мебель, пианино и гармоники, электрические звонки, телефоны, зонты, игрушки, мы выводим пятна, чистим ковры, чистим медную посуду, реставрируем картины, склеиваем фарфоровые изделия, ремонтируем самовары и т.д.». Гурджиев — человек именно такой физической и душевной кристаллизации и такой судьбы — и был той универсальной формой, в которой содержались возможности всех воплощенных и не успевших воплотиться форм этого учения. И нет никакого сомнения, что он был в значительной степени своим собственным творением, созданным счастливым стечением обстоятельств и своим собственным волевым усилием и сознательным намерением — по древним чертежам, секрет которых открывается только тем, кого отметило небо и кто заплатил за него полную цену.

Восторженно, но несомненно искренно и точно выразила этот парадокс универсальности и неуловимости Гурджиева одна из первых его учениц, приятельница Успенского, молодая пианистка Анна Бутковская-Хевитт, участвовавшая во встречах с Гурджиевым в Филипповском кафе в 1915 году и принимавшая участие в его работе на Кавказе и в Париже: «Когда я начинаю думать о том, как мне написать о Гурджиеве и его учении, и пробую представить его в той обстановке, в какой я знала его, я понимаю, как трудна поставленная задача и как слабы мои силы для того, чтобы сделать это правильно. Как должна я начать? Ведь у Истины нет ни начала, ни конца, ни правого, ни левого, ни верха, ни низа. Это все условности, изобретенные людьми подобно тому, как часы с их циферблатом не отражают ни «Время», или ноумен, ни «время», или феномен. Вот почему этот предмет такой трудный и вот почему о нем так трудно писать... эта тема обладает магическим свойством отступать по мере того как пытаешься к ней приблизиться. Это почти так же трудно понять, как поймать сказочную Жар-птицу за ее сверкающий хвост. И здесь мы стоим перед парадоксом: по мере приближения к ней, она отходит все дальше и дальше; чем больше вы хватаетесь в темноте за мерцающую, бесформенную, искрящуюся Истину, тем более она ослепляет вас, давая вам осознать беспомощность человека, живущего в хаосе различных событий. Множество форм, знакомых и незнакомых, заслоняют собой простоту Истины. Однако Истина обладает такой бесконечной силой и крепостью.., что может вынести всю неправду, все непонимание и недостаток любви между людьми»^1.

Итак, между 1911 и 1913 годами Гурджиев приезжает в Россию и поселяется в Москве. До встречи со своим первым биографом Успенским ему предстоит прожить в Москве около трех лет, в течение которых он будет занят устройством своей экзотической подмосковной квартиры и привлечением первых учеников, тех безликих молодых людей, которых видит Успенский в первую встречу с Гурджиевым. Гурджиев сам пишет о том, что перед переездом в Москву ему приходится посвятить некоторое время ликвидации своих предприятий в нескольких городах (неизвестно — каких, предположительно среднеазиатских или закавказских) и добыванию достаточных средств на устройство нового предприятия на новом месте. Начало это, очевидно, дается ему нелегко, происходит серьезная внешняя перестройка, изучение новых условий и условностей. Как обычно, Гурджиев пробует, ошибается и учится на своих ошибках. Ему предстоит штурм хорошо защищенной крепости культурного снобизма столичных русских интеллектуалов и богемы.

Он приехал в российскую столицу (практически, в обе столицы — Москву и Петербург) в период редкого расцвета русской культуры, когда эта культура — в ее религиозно-философском, литературном, музыкальном, художественном аспектах, — достигла высочайшего развития и обрела устойчивый вертикальный вектор, став одной из ведущих (если не ведущей) культур Запада. Гурджиев нес с собой восточную составляющую евразийского опыта, подобно тому как Распутин в это время принес в русскую столицу духовный опыт глубинной народной религии Сибири. Гурджиев расширял российский двуглавый западно-восточный эгрегор новым опытом — тем, что Успенскому и его друзьям представлялось синтезом практики буддийских, суфийских и тибетских монастырей, опытом Центральной Азии и Кавказа с дальнейшей проекцией на «допесочный Египет», Вавилон и Атлантиду, т.е. времени «потопа до потопа». Именно тоска по этому восполнению гнала на Восток русских путешественников и странников — от Афанасия Никитина до Блаватской, Рерихов и Успенского, и вот этот столь желанный опыт сам пришел в Россию в лице странного кавказского полугрека-полуармянина с острым пронизывающим взглядом, плохо говорящего по-русски, но уверенного, настойчивого, жесткого и готового идти в осуществлении своих целей до конца.

Однако Гурджиеву предстояло сначала решить трудную задачу: найти и привлечь к себе русских интеллектуалов и сформировать из них «ядро, способное благодаря своему уровню объективности, преданности и требованиям, предъявляемым самому себе, поддерживать то движение, начало которого было положено»¹ им. С присущими ему энергией и талантом он берется за выполнение этой задачи.

1 Гурджиев Г. И. Жизнь реальна только когда «Я есть». М., 2000, с. 5.

В России всегда существовал и по сей день существует стереотип недоверия к человеку, приехавшему в столицу из провинции, особенно из Средней Азии и Кавказа, мест, куда культурные влияния из тех же столиц доходили медленно и распространялись трудно. Такие люди обычно несли с собой плохую русскую речь, дурные манеры и понятия, на десятки лет отстававшие от модных столичных идейных и художественных веяний. Гурджиев подпадал под этот стереотип, преодолеть который ему было непросто, тем более, что в его задачу входило привлечь к себе внимание самых искушенных и требовательных представителей интеллигенции и богемы, обладающих собственными авторитетом и влиянием в российских столицах. Очевидно сначала на преодоление этого стереотипа и решение этой задачи было направленно устройство загородной квартиры, а затем создание нескольких групп учеников, сначала в более демократичной Москве, а затем и в снобистском Петербурге. Для того чтобы привлечь внимание этих кругов, один из его первых учеников пишет небольшой прозаический опус — «Проблески истины», который зачитывается Успенскому во время его первого посещения ранней московской группы последователей Гурджиева. Для той же цели в одной из московских газет помещается заметка о готовящейся постановке балета «Борьба магов» — та самая, которую прочитал Успенский и в связи с которой впервые обратил внимание на имя Гурджиева.

Более трех лет прошло между приездом Гурджиева в Москву и его встречей с Успенским, когда его усилия начали постепенно вознаграждаться вниманием привлеченных к нему Успенским людей, и все это время Гурджиев работал в практически полной безвестности без какого бы то ни было успеха. Весь его будущий размах, его влияние в России, Европе и Америке, его Институт в Фонтенбло и балетные гастроли в Америке — все это он нес в себе как сжатую пружину, которой он ни на минуту не позволял распрямиться, шаг за шагом претворяя в жизнь свои планы. Лишь постепенно собрались вокруг него нужные люди: Успенский, де Гартманы, де Зальцманы, другие. И когда, наконец, появились самые предварительные условия для осуществления его замыслов, организации Института гармонического развития человека и постановки балета, который, возможно, должен был венчать всю пирамиду его планов, в России происходит один из тех обвалов, которые являются характерной чертой русской истории, — революция 1917 года и последовавшая за ней Гражданская война, которые вынуждают Гурджиева ехать дальше на Запад в поисках более стабильного места для осуществления тех же самых замыслов, верность которым Гурджиев доказал всей своей жизнью.

Балет «Борьба магов», замысел которого впервые появился в России и о котором сообщалось в газете, но который претворился в жизнь, хоть и в незаконченной форме, позже во Франции и Америке, раскрывает перед ними новые и неожиданные грани необычайного гения его создателя — не только композитора, балетмейстера, постановщика и режиссера, но и социального философа и психолога, сумевшего в самом начале 1910-х годов выделить и обозначить тему, которую одновременно с ним в западной философии, но со значительно меньшей внятностью разрабатывали Густав Лебон, Освальд Шпенглер и Ортега-и-Гассет.

Речь идет об идее гипнотического сна человечества, «отказавшегося от своей ответственности», «отдавшего» ее своим правителям, «магам», о механизмах этого сна и мотивации этих «магов», находящихся в состоянии перманентной борьбы друг с другом за области влияния и контроля, о борьбе с этим сном некоторой части человечества, бодрствующих, живущих в соответствии с космическими принципами, или законами. Эти идеи были особенно актуальны на фоне Мировой войны, этой бойни народов, бессмысленно втянутых в нее, мирового безумия, результатом которого должен был стать новый передел мира, победа одних и поражение других «магов», ценой чего были миллионы жертв с каждой из воюющих сторон. Но у этой войны был еще один смысл: разрушение каркаса традиционного мира, расчистка поля для создания нового мирового порядка: массового общества, откуда изгнана даже память о вертикальном принципе и о высших функциях человека.

Борьба «черных магов» развернулась в полную силу во Второй мировой войне, наиболее страшной из всех человеческих войн, в которой на полях сражений на земле, в воздухе, в воде и под водой столкнулись три мировые системы, претендующие на единовластное господство над миром. Две из них вышли из нее победителями и тотчас же начали между собой «холодную» войну, длившуюся около полувека и закончившуюся на наших глазах победой наиболее хищного из магов. Не были ли в это время «белые маги» одиночками, сострадающими безумцам, ненавидимыми и преследуемыми монолитными станами ослепленных врагов?

«Мой балет, — говорил Гурджиев Успенскому в 1915 году, — не мистерия»¹, очевидно, имея в виду средневековые мистерии, иллюстрирующие исзестные библейские сюжеты, а также претенциозные декадентские спектакли того времени, наполненные тайнами, ужасами, вампиризмом, сатанизмом и «магией» в дурном смысле этого слова. И далее Гурджиев говорил о вращении небесных сфер и об «определенных движениях танцующих, в видимой форме воспроизводящих определенные законы, понятные тем, кто их знает. Такие пляски называются "священными плясками"»². Из слов Гурджиева Успенский понял, что предполагался не балет в строгом смысле этого слова, а скорее серия драматических и мимических сцен с пением, музыкой и танцами, в которых «важные сцены изображают школы "белого мага" и "черного мага", упражнения учеников обеих школ и борьбу между ними»³.

На дальнейшие вопросы Успенского о балете — как все это соотносится с идеей самоизучения, кто будет танцевать в этом балете и кто напишет для него музыку, — Гурджиев отвечал, что все это еще далеко не решено, что все может выйти совсем по-другому.

Только через восемь лет этим планам Гурджиева удалось осуществиться в самом общем приближении. Но Успенский не принял в них участия.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного. М., 1999, с. 21.

2 Там же, с. 22.

3 Там же.

УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИК

В ноябре 1914 года известный русский путешественник, писатель и исследователь «чудесного» Петр Демьянович Успенский вернулся в Петербург после длительного путешествия по Египту, Цейлону и Индии. В Европе и России в это время уже шла война, которая оказалась роковой и для Европы, и для России. Для России она закончилась катастрофой — большевистской революцией 1917 года, а в Европе началась агония продолжительностью в четверть века, завершившаяся предсказанным ей Освальдом Шпенглером закатом. После Второй мировой войны цивилизации, именовавшейся Западной, больше не существовало, а на бывшей ее территории появилась иная примитивная формация, сохранившая от прежней лишь название.

В 1914 году Успенскому шел 37-й год. Он уже совершил несколько значительных путешествий на Восток в поисках таинственных «школ», несущих в себе посвятительное знание древних, и опубликовал с полдюжины книг, предлагавших ключи к загадки мира и разъясняющих феномены четвертого измерения, оккультизма, йоги и сверхчеловека. В Петербурге (теперь он назывался Петроградом) и в Москве он начал читать публичные лекции о своих путешествиях по Индии под названием «В поисках чудесного» и «Проблема смерти», которые собирали тысячи людей. Ему звонили, его забрасывали письмами восторженные поклонники его таланта, так что ему уже казалось, что «на основе "поисков чудесного" можно объединить немало людей, не способных более разделять общепринятые формы лжи и жить во лжи»^1.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 8.

Однако успех не обманывал его самого. Он знал, как он сам далек от внутреннего равновесия и ясности, которые могли бы свидетельствовать о том, что он на правильном пути и что у него вообще есть путь. Он знал, что его путешествия на Восток «в поисках чудесного» не дали никакого результата. Для него самого не было ясно, что он искал. «Я не мог выразить этого ясно.., — пишет Успенский в своей посмертно изданной книге под названием «В поисках чудесного», — я воображал, что можно установить контакт со школами далекого прошлого, со школами Пифагора, Египта, строителей Нотр-Дама и так далее»^1.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 6.

Школы, с которыми ему удалось придти в соприкосновение во время его путешествий, Успенский разделил на ряд групп. Школы религиозного или полурелигиозного характера не привлекли его потому, что такого рода путь, если бы он его искал, он мог найти и в России. Школы морально-религиозного типа с налетом аскетизма, как, например, школы последователей Рамакришны, по мнению Успенского, не обладали истинным знанием. Школы йоги и другие, основанные на обретении состояния транса, также не вызывали у него доверия: по его мнению, они были основаны на самообмане или на том, что православные мистики называют «искушением», или «прелестью». Наконец, были школы, которые обещали много, но и очень многого требовали. Войти в такую школу означало бы для Успенского отказаться от возвращения в Европу и от собственных планов и идей. Успенский не был готов пойти на такой радикальный шаг и искал школы более рационального типа, веря, что человек имеет право — хотя бы до определенной степени — знать, куда он идет.

Вернувшись из путешествия, Успенский привычно окунулся в газетную работу и публичную суету. Однажды в одной из московских газет он обнаружил заметку о сценарии балета «Борьба магов», который, как утверждала газета, принадлежал некому «индийцу». Действие балета происходит в Индии и создает картину восточной магии, чудеса факиров, священные пляски и т. п. Сочтя заметку любопытной, Успенский перепечатал ее в своей газете и вскоре после этого уехал в Петроград.

После Пасхи 1915 года Успенский снова приехал в Москву, где встретил своего приятеля московского художника и скульптора Дмитрия Меркулова, который рассказал ему о таинственном кавказском греке и о его оккультной группе. Успенский не был воодушевлен этим рассказом, он был под дурным впечатлением от «оккультизма» теософов, и согласился на встречу с греком только после настойчивых рекомендаций Меркулова. По мнению Джеймса Вебба, Гурджиев появился в Петербурге в 1910—1911 годах и прожил там до 1914 года, а в 1914 году переехал в Москву. Более вероятно, что он приехал в Россию между 1911 и 1913 годами и заметил Успенского еще в 1912 году.

Позже Гурджиев рассказал Успенскому, что, когда газеты сообщили, что Успенский отправился на Восток «в поисках чудесного», он велел своим ученикам прочитать книги Успенского и определить, что он может найти на Востоке, что они и сделали. Так он «вычислил» Успенского еще задолго до знакомства с ним. Впоследствии Успенский узнал, что Гурджиев внимательно изучал свое окружение, находил и привлекал людей, нужных ему для его целей. Так он привлек к себе Томаса де Гартмана, Стерневала и других. Через Меркулова Гурджиев встретил музыканта Владимира Похла. Похл в свою очередь представил его Успенскому.

Первая встреча Гурджиева и Успенского в описании Успенского вошла в классику эзотерики ХХ-го века. Встретились два самых значительных персонажа одной из интереснейших драм эпохи. С этой встречи Гурджиев, собственно, и вошел в историю. Успенский так описывает эту встречу:

«Мы вошли в небольшое кафе на шумной, хотя и не центральной улице. Я увидел человека восточного типа, уже немолодого, с черными усами и пронзительными глазами; более всего он удивил меня тем, что производил впечатление переодетого человека, совершенно не соответствующего этому месту и этой атмосфере. Я все еще был полон впечатлений Востока; и этот человек с лицом индийского раджи или арабского шейха, которого я сразу представил себе в белом бурнусе или в тюрбане с золотым шитьем, сидел здесь, в этом крохотном кафе, где встречались мелкие дельцы и агенты-комиссионеры. В своем черном пальто с бархатным воротником и черном котелке, он производил странное, неожиданное и почти пугающее впечатление плохо переодетого человека, вид которого смущал вас, потому что вы понимаете, что он — нет тот, за которого себя выдает, а между тем вам приходится общаться с ним и вести себя так, как если бы вы это не замечали. По-русски он говорил неправильно, с сильным кавказским акцентом; и самый этот акцент, с которым мы привыкли связывать все, что угодно, кроме философских идей, еще больше усиливал необычность и неожиданность впечатления». Они беседовали о путешествиях Успенского и о наркотиках — вопросах, интересовавших Успенского. Затем они вместе отправились на собрание группы последователей Гурджиева. Гурджиев объяснил Успенскому, что он тратит много денег на квартиру, куда к нему приходят известные «профессора» и «артисты».

Квартира, куда они приехали, оказалась казенной едва меблированной квартирой школьного учителя, а люди, бывшие там, — мало интересными: три-четыре молодых человека и две девушки, похожие на учительниц. Ему прочитали рассказ «Проблески истины», но из этого рассказа он мало узнал о самой «работе» группы. Успенского заинтересовал тот факт, что рассказ начинался с истории о том, как та же заметка о балете «Борьба магов», на которую ранее обратил внимание Успенский, попала в руки автора этого рассказа. Сам рассказ не понравился Успенскому, его явно писал человек, не имевший никакого литературного опыта. В дальнейшем разговоре Гурджиев сказал, что он занимается «химией», а один из молодых людей говорил невнятно о «работе над собой». И хотя на этой встрече не было известных «профессоров» и «артистов» и Гурджиев не назвал «известных танцоров», которые будут танцевать в его балете, Успенский был под большим впечатлением от этого вечера.

Они продолжали встречаться в том же кафе и вести различные разговоры. Однажды зашел разговор о деньгах. Гурджиев сказал, что он берет со своих учеников «за работу» 1000 рублей в год. Успенский отметил, что это слишком большая сумма. «Я не могу тратить на "работу" свои собственные средства, — возразил Гурджиев и добавил, что если человек не может заработать эту сумму, значит он слаб или вял и не годится для работы. Знание не ценят, если за него не платят.

Через неделю Успенский вернулся в Петроград по делам, связанным с изданием и переизданием его книг. Гурджиев сообщил ему, что иногда бывает в Петрограде. Успенский погрузился в свою работу, успокаивая себя тем, что он всегда сможет поехать в Москву и увидеть Гурджиева. Осенью того же 1915 года он услышал в телефонной трубке голос Гурджиева, который приехал в Петроград. Он встретился с ним в Филипповском кафе, и на эту встречу Успенский привел нескольких своих знакомых. С этого времени составилась так называемая «петербургская группа».

Некоторые интересные детали о встречах тех лет с Гурджиевым можно найти и в воспоминаниях Анны Бутковской, которая встретила Успенского в Теософском обществе еще до его экспедиции на Цейлон, и после его возвращения стала одной из самых активных участниц «петербургской группы». Она вместе с Успенским и Волынским бродила по ночному Петрограду, когда Успенский рассуждал на тему «поисков чудесного», а днем они встречались в Филипповском кафе на Невском недалеко от квартиры Успенского. Успенский познакомил ее с Гурджиевым, который, по его мнению, мог привести их обоих туда, куда Успенский не смог придти сам даже после своих путешествий по Индии. Описание первой встречи Анны Бутковской с Гурджиевым в Филипповском кафе на Невском, куда ее привел Успенский, вторит описанию Успенского:

«Когда я вошла в кафе, я увидела человека за столиком в углу в обычном черном пальто и высокой астраханской шапке, которую русские носят зимой. В его изящных сильных чертах и во взгляде, который пронизывал вас (хотя он не нес в себе ничего неприятного), можно было различить его греческое происхождение. У него была овальной формы голова, черные глаза, оливковая кожа и черные усы. Его манеры были тихими и спокойными, и он разговаривал без жестикуляции. Просто сидеть рядом с ним было приятно. Хотя русский не был его родным языком, он говорил на нем бегло, хотя в несколько странной манере, очень точно и образно. Иногда он говорил «ленивым» голосом, и вы чувствовали, что каждая фраза была составлена тщательно и специально для данного случая, не как готовые фразы, которыми мы пользуемся в разговорах... У него был дар экспрессивного сочетания слов. Я сидела здесь и чувствовала, что я нахожусь по крайней мере в присутствии Учителя»^1.

1 Anna Butkovsky-Hewitt. With Gurdjieff in Petersburg and Paris. Routlege & Kegan Paul, London & Henley, 1978, p. 36.

Вокруг Успенского, Анны Бутковской и их учителя начала формироваться группа, встречавшаяся в Филипповском кафе. Именно Успенский создал то, что стало «петербургской группой» Гурджиева. В 1937 году он говорил своим английским ученикам, что тогда в Петербурге ему было абсолютно ясно, что он должен привлекать людей к Гурджиеву. Эта группа могла существовать благодаря тому, что к нему как автору и журналисту стекались люди и через него приходили к Гурджиеву. Гурджиев, в свою очередь, относился к Успенскому как к своему помощнику и главному после себя человеку. Успенский и Анна Бутковская считались «любимыми учениками» Гурджиева. Работа этой группы в последующие 18 месяцев описана Успенским в его книге «В поисках чудесного».

В эту группу входили инженер Антон Марковский, другой инженер Андрей 3. и финн доктор Леонид Стерневал, специалист по нервным болезням. Доктор Стерневал интересовался гипнозом и на этой почве познакомился с Гурджиевым. Он проявлял по отношению к Гурджиеву фантастическую, почти рабскую преданность. Доктор Стерневал, в свою очередь, так же, как и Успенский привел к Гурджиеву многих своих друзей. Шестым посетителем Филипповской булочной и членом так называемого внутреннего круга Гурджиева был пожилой пациент д-ра Стерневала. Встречи также имели место в доме доктора Стерневала, на квартирах его пациентов, иногда на финской даче одной очень состоятельной дамы г-жи Максимович. К январю 1916 года в «петербургскую группу» собралось уже около 40 человек, и Гурджиев начал регулярно приезжать в Петроград, иногда вместе с учениками из своей московской группы.

Среди учеников Гурджиева были две загадочные фигуры, ставшие позже известными на Западе как «мадам Успенская» и «мадам Островская». О Софье Григорьевне Успенской известно очень немного. Она родилась в 1874 году, на четыре года раньше Успенского, и до Успенского была замужем дважды, первый раз за 16-летним студентом, второй раз — за горным инженером, с которым она много ездила по России. От второго брака у нее был рано умерший сын и взрослая дочь, которая сделала Успенского «дедушкой» в 1919 году. Успенский привел ее к Гурджиеву, и она быстро вошла в «работу» и сошлась с Успенским, хотя вряд ли они были официально зарегистрированы как муж и жена. Ходили слухи, что Гурджиев отговаривал Успенского от этого брака, двусмысленное положение этой женщины рядом с Успенским создавало немало напряжений в годы Гражданской войны и эмиграции. Ситуация эта была хорошо известна среди его и ее друзей в России, на Западе же их отношения с самого начала принимались за то, чем они на самом деле и были: деловым партнерством.

Другой таинственной фигурой была женщина, известная как жена Гурджиева, мадам Островская. Беннетт утверждает, что она была знатной польской дамой из императорского двора, в то время как де Гартман пишет, что прошлое ее было горьким. Не исключено, что некоторые ее черты легли в основу образа мадам Витвицкой из гурджиевской книги «Встречи с замечательными людьми». Сама она старалась казаться обычной ученицей, а не женой Гурджиева, однако ее привилегированное положение в «работе» выдавало ее истинную роль. Позже она занимала ведущую роль в гурджиевских «движениях» и танцах.

Успенский рассказывает, что, работая со своими московскими и петербургскими последователями, Гурджиев создавал множество трудностей, которые казались абсолютно ненужными и непонятными. Он любил назначать встречи с учениками без предупреждений в тот же день, и некоторые люди не успевали перестроиться и приехать, до других было невозможно дозвониться. Гурджиев также часто менял свои планы, оставался в городе, хотя собирался уезжать, и наоборот. Если кто-то оказывался занят, он пожинал плоды своей занятости, лишая себя участия в интересных и важных беседах. Но Гурджиев не стремился облегчить людям знакомство с его идеями. Наоборот, он считал, что только путем преодоления трудностей можно научиться ценить идеи.

Гурджиев излагал свои идеи понемногу, будто бы оберегая их. Предлагая какую-то новую тему, он обычно давал сначала лишь самые общие понятия, часто скрывая самое существенное. Во второй раз он раскрывал больше, в третий — еще больше. Объяснения занимали обычно довольно много времени. Он любил щедрые многолюдные застолья, хотя многие замечали, что сам он ест очень мало. Он охотно играл различные роли, особенно с посторонними, например роль торговца коврами или нефтяного магната из Баку, но играл их так, что большинство учеников видело, что это «игра». Это никогда не было игрой в «святость» или в «обладание чудесными силами», но эта игра вызывала у присутствующих впечатление силы и привлекала своим юмором. И в то же время ученики сознавали, что сам Гурджиев остается закрытым от них и что они его, возможно, никогда не увидят.

Известен случай, рассказанный Успенским Оражу: Успенский организовал выступление Гурджиева в Петербургском географическом обществе. Темой выступления была пустыня Гоби. Гурджиев произвел на собравшихся географов большое впечатление серьезным и содержательным началом своей лекции. Однако далее он начал говорить о низине посреди пустыни с такими крутыми склонами, что никто не мог в нее спуститься. Эта низина была вся усыпана бриллиантами, и местные жители научили ястребов приносить им куски сырого мяса, которые они сбрасывали туда и к которым прилипали драгоценные камни. Аудитория была шокирована и разошлась с возмущением. Некоторые из «академиков» узнали историю из «1001 ночи», которую Гурджиев переиначил и вставил в свою лекцию, очевидно, чтобы посмеяться над ними. Гурджиев объяснил Успенскому свое поведение следующим образом: видя, что присутствующие не воспринимают важные сведения, которые он им сообщил, он решил пробудить в ней недоверие ко всему сообщению. Был ли это урок для «академиков» или же для «академика» Успенского, высоко ставившего свое научное ремесло?

Несколько слов о книге Успенского «В поисках чудесного». Успенский называл эту книгу «Фрагментами неизвестного учения» и не отдавал ее издателям при жизни. Когда после смерти Успенского книга была напечатана, это название было использовано в качестве подзаголовка. Вебб называет эту книгу исключительно искренней и исключительно обманчивой. Перед самой своей смертью по настоянию близких ему людей Гурджиев прочитал эту книгу и одобрил ее содержание. Книга, действительно, воспроизводит события 1915—1918 гг., какими их видел Успенский, и дает аккуратный образ Гурджиева этого времени. До сих пор она является наиболее полным, систематическим и глубоким изложением учения Гурджиева, как оно было представлено последним перед его российскими последователями.

Книга была впервые опубликована в 1950 году, т.е. через три года после смерти Успенского и через год после смерти Гурджиева. Она говорит столько же об Успенском, сколько о Гурджиеве. Книга эта дает прекрасный пример самонаблюдения, которое является одним из опорных пунктов гурджиевского метода «работы». Она показывает восточного мистика глазами русского интеллектуала и русского интеллектуала глазами восточного мистика. Тон лекций и бесед Гурджиева характерен для российского периода его деятельности, но не типичен для Гурджиева других периодов. Гурджиев использовал особенности контекста, места и времени для наиболее продуктивной передачи слушателям своих идей. Он умел, отталкиваясь от конкретной ситуации и от конкретных вопросов, поворачивать учеников к важным темам, ставить их лицом к лицу перед самими собой. Так, воспоминания Успенского о машинности Лондона навели разговор на тему человека-машины, а вопрос одного из учеников Л. Л. Заменхофа об эсперанто обернулся разговором о трех универсальных языках, отражающих уровень понимания духовного искателя. И это в свою очередь вело к проблеме отношения между бытием и знанием. Так он поступал с каждым учеником, и с Успенским в первую очередь.

Вообще гурджиевское обучение происходило по странной и непривычной схеме. Как мы знаем, Гурджиев раскрывал свои идеи очень скупо и в обрывочном виде, так что ученикам приходилось многое додумывать самим и задавать новые и новые вопросы. К пониманию приходили в результате трудной работы и серьезных собственных усилий. «Система» Гурджиева состояла из космологии, психологии, теории бытия и знания, теории искусства, но все это вместе производило впечатление чего-то незаконченного, составленного из «фрагментов». Шаг за шагом члены петербургской группы подходили к тому, что Гурджиев называл «пропастью, которая не может быть никогда преодолена человеческим разумом».

1915—1917 годы стали для Успенского периодом интенсивного вхождения в логику «системы», преодоления установочных и психологических стереотипов — тем, что Гурджиев называл емким словом «работа над собой», или просто «работа». Реализация новых идей оказалась связанной с новой терминологией, необходимой для выражения психологического и космологического учения, сообщенного ему Гурджиевым.

Идеи Гурджиева оказали мощное воздействие на слушателей благодаря необычайной способности Гурджиева соотносить их с обычными понятиями и теориями и давать этим теориям новый, часто значительно более углубленный и парадоксальный смысл. В этом смысле интересна трансформация известной йоговской концепции «кундалини», которая на Востоке означает латентную энергию духовного пробуждения. У Гурджиева в петербургский период «кундалини» несет совершенно иную смысловую нагрузку, она означает силу воображения, фантазии, которая удерживает человека в состоянии сна и препятствует его пробуждению. Позже в «Рассказах Вельзевула своему внуку» эта идея связывается с концепцией «буферов». «Кундабуфер» означает гипнотическую силу, которая держит человечество в глубоком сне.

Не менее интересно обращение Гурджиевым материализма против материализма. Этот метод был адресован людям с позитивистским, материалистическим складом ума. Благодаря этому методу эзотерические концепции «одевались» в понятия позитивной науки и первоначально развивались в рамках саентистской логики, в дальнейшем выводя таких людей к идеям иного порядка. Примером может служить использование Гурджиевым названий химических элементов «углерод», «кислород» и «азот» для обозначения активной, пассивной и нейтральной сил, комбинация которых производила материю более высокого порядка — «водород».

Далее, гурджиевское учение поражало Успенского и его друзей своим неожиданным музыкальным аспектом. Вселенная оказывалась построенной по законам музыкальной гармонии, несла в себе сложную гармоническую идею, которая странным образом перекликалась с ее «химическим» аспектом. Успенский, увлекшись этими аспектами учения, составил сложную схему корреляции «химических» элементов и музыкальных нот, в которой только концептуальная основа принадлежала Гурд-жиеву, а все детали и расчеты — самому Успенскому.

Вообще учение, принесенное Гурджиевым, отличалось от всех известных в те годы петербургским интеллектуалам оккультных учений, и прежде всего от теософского учения, отсутствием в нем вымученной патетики, высоких фраз и грандиозных заявок. Оно как нельзя более отвечало ожиданиям поколения молодых русских современников мировой войны, смертельно уставших от громких слов и умозрительных теорий — на фоне продолжавшейся и усугублявшейся европейской бойни, — и стремившихся к конкретным духовным шагам и конкретному практическому опыту. В языке, которым пользовался Гурджиев, была особая новая простота и алгебраическая условность, освобождавшая от прямой ассоциативной зависимости от психологически и культурно перегруженных образов, как обобщенный алгебраический символ, например «х», «у» или «z», освобождает нас от конкретики чисел, легко подставляемых вместо него. Многозначительные и вместе с тем содержательно бедные теософские понятия, часто заимствованные из индуистско-буддийского или саентистско-го арсенала, такие, как «астрал», «девакан» или «эволюция», были заменены общими и свободными от избитых эзотерических ассоциаций идеями (например, учение о четырех путях и трех центрах, о законе случайности, луче творения и т.п.). Успенский определял идеи Гурджиева как «полностью самодостаточные... и до настоящего времени совершенно неизвестные». Сам Гурджиев относил их к «эзотерическому христианству», хотя обычно представлял их как «четвертый путь», или «путь хитрого человека». Хитрый человек пользуется любой возможностью оставаться духовно бодрствующим. Хитрым, т. е. предприимчивым, отважным человеком был сам Гурджиев, которого его последователи часто сравнивали с хитроумным Одиссеем, ушедшим из всех ловушек и достигшим в конце концов своей цели. Постепенно главным содержанием деятельности каждого участника группы стала «работа над собой», заключавшаяся в «самонаблюдении» и «самовоспоминании».

Между тем отношения между Гурджиевым и его петербургскими и московскими последователями становились все более тесными, и влияние на них Гурджиева усиливалось. Успенский теперь ясно осознавал Гурджиева своим учителем и понимал, что он, наконец, нашел то, поисками чего были наполнены многие годы его жизни, — учителя и «школу». «Я прекрасно понимал, — пишет Успенский о своем отношении того времени к Гурджиеву и его учению, — что должно пройти много времени, прежде чем я смогу правильно представить всю систему в целом... и вот теперь, когда я начинал понимать, какой огромной ценностью обладают его (Гурджиева — А. Р.) идеи, меня буквально приводила в ужас мысль о том, что я легко мог пройти мимо них, или вообще ничего не узнать о существовании Гурджиева, или потерять его из виду... ж¹

Успенский вспоминает эпизод, когда он пригласил в группу своего старого приятеля. Приятель пришел, проговорил три часа, в то время как Гурджиев и все присутствующие молчали. Когда он ушел, вполне довольный интересным разговором, Гурджиев сказал: «Возможно, это был единственный случай в его жизни, когда он мог узнать истину, а он проговорил три часа».

Незаметно для себя Успенский глубоко вошел в созданное Гурджиевым пространство и стал частью гурджиевского сценария. Однако Гурджиев оставался для него и его друзей по-прежнему неуловимым и требовал от них методичного и серьезного вхождения в ту новую область, в которую он их вводил, добиваясь от них сознательных усилий в заданном направлении.

В августе 1916 года во время совместного пребывания Гурджиева и группы его учеников на финской даче, принадлежавшей мадам Максимович, Успенский испытал «чудесное» переживание, которое окончательно убедило его в том, что он на правильном пути, и, возможно, окончательно определило его духовную зависимость от Гурджиева. В течение полутора лет со дня их первой встречи весной 1915 года Успенский не просто регулярно знакомился с идеями Гурджиева, встречаясь с ним и с другими его учениками практически ежедневно, но с полной самоотдачей включился в систему психологических упражнений, предложенных Гурджиевым и связанных с новым методом «самонаблюдения» и «самовоспоминания». Эти методы Успенский сочетал с традиционными опытами ночного бдения, поста и православной «умной молитвы». Он привык и к непредсказуемой спонтанной манере поведения Гурджиева, к частым переменам его настроения, к его постоянной «игре» в самые разные роли. На даче, куда Успенский приехал в очень уязвимом хрупком состоянии, Гурджиев первоначально повел себя по отношению к нему и к другим прибывшим туда ученикам строго и неприветливо, однако позже предложил Успенскому, Стерневалу и А. А. Захарову участвовать в демонстрации некоторых «движений», из тех, которым он начал обучать своих учеников лишь в 20-е годы во Франции. Успенский утверждает, что Гурджиев никогда не гипнотизировал его ни прежде, ни в тот раз, но он начал «слышать» мысли Гурджиева.

По описанию Успенского, сначала это были общие инструкции, которые Гурджиев громко давал трем своим ученикам. После этого Успенский начал «слышать» голос Гурджиева в области груди и к удивлению своих коллег стал отвечать на них вслух. Этот «разговор» произвел на Успенского сильнейшее впечатление. Не сообщая деталей разговора, Успенский пишет, что разговор касался каких-то требований Гурджиева, который ставил его перед выбором: принять эти требования или уйти и оставить «работу». После этого «разговора» Успенский ушел в лес, где провел некоторое время, погруженный во внутреннюю борьбу, и вернулся, полностью согласный с обвинениями Гурджиева, связанными с его слабостями и непониманием ситуации.

Ночью телепатическое общение между учеником и учителем продолжилось. В последующие три дня это явление не прекращалось и даже стало утомлять Успенского. Когда он заговорил об этом с Гурджиевым, тот заметил ему, что это состояние означает «пробуждение», что совпадало с ощущениями самого Успенского. Явление это продолжалось еще несколько недель. Во время его поездки в поезде и далее в Петрограде телепатическая связь временами возобновлялась, а временами исчезала. Гуляя по Петрограду, Успенский с пугающей остротой отмечал, что все прохожие вокруг него спали. Он вдруг увидел себя в царстве спящих и воспринял это ощущение как еще один знак пробужденности.

В 1916 году в круг последователей Гурджиева вошел новый яркий человек, композитор Томас де Гартман, русский аристократ и внучатый племянник Эдуарда фон Гартмана, автора знаменитой «Философии бессознательного». Его жена Ольга де Гартман была дочерью губернатора. Он родился в 1886 г. и уже в 1906 г. его балет «Красавица и чудовище» был с успехом исполнен в Петербурге, а через год другой его балет «Розовый цветок» с Павловой, Фокиным и Нежинским в главных ролях был поставлен в Оперном театре и исполнялся в присутствии Николая II.

С 1908 по 1911 гг. де Гартман жил в Мюнхене, где изучал дирижирование. Он также был увлечен «поиском чудесного» и так же, как Успенский, не был удовлетворен результатами своих поисков. В Мюнхене он был в тесной связи с кругом Кандинского, который в то время серьезно увлекался антропософией. В Петербурге он дружил со Скрябиным и брал уроки игры на фортепиано у теософки Анны Есиповой.

Де Гартманы жили в Царском селе, когда в декабре 1916 г. один из учеников Гурджиева, Захаров, познакомил его со своим учителем. Де Гартман был, вероятно, заинтригован таинственностью приготовлений к встрече и требованием высокой платы за нее, но когда в сопровождении Захарова он пришел в угловое кафе на Невском, обычно посещаемое проститутками, он был, очевидно, крайне растерян. Гурджиев, явившийся на встречу с доктором Стерневалем и Меркуровым, оглянулся вокруг и, желая еще больше сконфузить аристократа, громко заметил: «Обычно здесь бывает больше проституток...» Как и Успенский, де Гартман увлекся Гурджиевым против своей воли. Когда он предложил Гурджиеву 1000 рублей за обучение, деньги не были приняты последним, который сказал ему, что придет время, когда де Гартман будет рад предложить ему все, что у него есть.

Шквал событий в России между тем нарастал. 8 и 9 марта 1917 года в Петрограде была расстреляна демонстрация. 15 марта от трона отрекся царь Николай II. Началось дезертирство из армии, терпевшей поражения на всех фронтах.

Успенский собрал петербургскую группу и предложил ей эмигрировать за границу, однако реакция большинства ее членов была нерешительной. Многие все еще надеялись на чудо. Вскоре пришла открытка от Гурджиева, сообщавшая, что он находится на пути в Александрополь и намерен пробыть на Кавказе до Пасхи. Из этой открытки было ясно, что Гурджиев едва ли знает о последних событиях в Петрограде. В мае от Гурджиева пришла короткая телеграмма, сообщавшая о его прибытии в Александрополь, и вслед за ней — вторая : «Если хотите отдохнуть, приезжайте ко мне».

Успенский пять дней добирался на поезде до Тифлиса. Россия «без власти» представляла собой любопытное зрелище. Было ощущение, что все держится только на инерции. Поезда еще двигались по расписанию, а на станциях часовые выгоняли из вагонов толпы встревоженных безбилетных людей, бежавших от грозных событий, надвигавшихся с севера. В Тифлисе на платформе проходил митинг: митинговали пьяные дезертиры с Кавказского фронта, судили и расстреливали «преступников», выносили резолюции. Успенский провел день в Тифлисе, а утром следующего дня он уже был в Александрополе.

Александрополь напомнил Успенскому города Северной Индии и Египта: дома с плоскими крышами, на которых росла трава, на холме древнее армянское кладбище, в центре города восточный базар с медниками, которые работали тут же, на открытом воздухе. Вдали виднелась покрытая снегом вершина Арарата. Гурджиева он застал увлеченным починкой динамомашины брата. Успенский познакомился с отцом и матерью Гурджиева. Отец его был крепкий старик лет 80-ти в каракулевой шапке и с неизменной трубкой во рту. По-русски он говорил очень плохо. Успенскому редко удавалось поговорить с Гурджиевым, тот был постоянно занят. Зато со своим отцом Гурджиев старался проводить все свое свободное время.

Успенский видел, что Гурджиев чего-то дожидается и сомневается относительно дальнейших действий: первоначально он предполагал вернуться в Петроград и продолжить там работу, потом стал подумывать о поездке в Персию, но по ходу событий изменил свое решение и предложил Успенскому самому поехать на север и как можно быстрее привезти оттуда учеников. «Сделайте остановку в Москве, затем поезжайте в Петербург, — сказал он Успенскому. — Скажите всем нашим в Москве и в Петербурге, что я начинаю здесь новую работу. Желающие работать со мной могут приехать. Советую вам долго там не оставаться»^1.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 458.

Успенский съездил в Москву и Петербург, передал своим тамошним знакомым приглашение Гурджиева и менее чем за две недели вернулся на Кавказ. Он привез с собой новые впечатления от разворачивающихся в столицах событий, вести о безволии Временного правительства и о цинической безответственности рвущихся к власти большевиков. Вскоре ученики Гурджиева начали съезжаться из Москвы и Петрограда, а к августу 1917 года на Кавказе вокруг Гурджиева собрались, кроме Успенского, двенадцать человек.

Следующий шестинедельный период связан с городом Ессентуки на Северном Кавказе. «Всякий раз, когда мне случается разговаривать с кем-то из бывших там, они с трудом могут поверить, что все пребывание в Ессентуках длилось шесть недель. Даже в шесть лет трудно было бы найти место для всего, связанного с этим временем, — до такой степени оно было заполнено»^1, — вспоминает Успенский.

Половина людей жили вместе с Гурджиевым на окраине города, другие приходили к нему в дом рано утром и оставались до глубокой ночи. Спали по четыре часа. Ученики выполняли всю домашнюю работу, остальное время было заполнено беседами и упражнениями. Несколько раз устраивались экскурсии в Кисловодск, Железноводск и Пятигорск. Гурджиев оказался прекрасным поваром, умевшим готовить сотни восточных блюд. Каждый день устраивался обед в стиле какой-либо восточной страны: Персии, Тибета и т.п.

В Ессентуках Гурджиев развернул перед группой план работы в целом. Ученики впервые увидели перед собой широкую панораму «всех методов, всех идей, их звенья, связи, направления»^2. Гурджиев дал ученикам множество упражнений для управления мышечным напряжением, а также позы, принятые в школах при молитве и созерцании, дал упражнения для расслабления тела и всех его мускулов, начиная с лица, упражнения на ощущение рук, ног, пальцев и т. д. Тогда же впервые Гурджиев познакомил своих учеников с упражнением «Стоп!», заявив, что без него невозможна никакая серьезная работа, ибо оно одно способно освободить человека от автоматизма движения. Эти упражнения сочетались с опытами поста и безмолвия.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 462.

 2   Там же, с. 463.

Чем больше участники понимали сложность и разнообразие методов работы над собой, тем яснее становились для них трудности пути. Они понимали, какое огромное знание и какие серьезные усилия необходимы им, чтобы достичь желаемого. Но прежде всего, говорил им Гурджиев, человек должен знать, как далеко он желает идти и чем готов пожертвовать. Иллюстрацией человеческой привязанности к старым ценностям была рассказанная Гурджиевым армянская сказка про раскаявшегося волка.

Однажды волк почувствовал угрызения совести за растерзанных им овец и принял твердое решение измениться. Он пришел к священнику и попросил его отслужить по этому случаю молебен. Священник служил, а волк стоял в церкви и плакал от искреннего раскаяния. Служба была длинная, и, устав, волк выглянул в окно. Он увидел, что пастухи гонят домой овец, не выдержал и зарычал:

— Кончай, поп, а то всех овец загонят домой и оставят меня без ужина!

В другой раз Гурджиев дал своим последователям яркий пример духовной конкретики. В те дни среди учеников велись оживленные дискуссии на темы астрологии. Гурджиев объяснял, что планеты влияют только на тип, но не на индивидуальность человека. Однажды во время одного из местных ритуалов — прогулки по ессентукскому парку — Гурджиев обронил свою трость — черную палку с серебряным кавказским набалдашником. Один из шедших сзади учеников наклонился, чтобы поднять трость, и подал ему. Гурджиев повернулся к остальной группе и сказал: «Вот это и была астрология». И он попросил каждого рассказать о своей реакции на упавшую трость. После этого он обобщил: «В одной и той же ситуации один видит одно, другой — другое, третий — третье, и каждый действует в соответствии со своим типом».

Вскоре Гурджиев объявил, что прекращает всякую работу и лишь с одним из учеников едет к Черному морю. Впрочем, он не возражал, когда и другие захотели к ним присоединиться. Однако Успенский был удивлен этим решением, он не мог понять, почему Гурджиев решил прервать работу в самом начале, почему он не учитывает трудностей, в том числе и материальных, некоторых членов группы. «Должен признаться, что с этого момента мое доверие к Гурджиеву начало колебаться, — пишет об этом эпизоде Успенский, — Но факт остается фактом: с этого момента я стал проводить разделение между самим Гурджиевым и его идеями, а до сих пор я не отделял одно от другого»^1. В конце августа Успенский последовал за Гурджиевым в Туапсе, а оттуда он отправился в Петербург, собираясь закончить там свои дела.

На этот раз Успенский пробыл в Петербурге дольше, чем предполагал и уехал оттуда за неделю до Октябрьского переворота. Свои впечатления от Петербурга он суммировал следующим образом: «Оставаться дольше было совершенно невозможно. Приближалось что-то отвратительное и липкое. Во всем можно было ощутить болезненное напряжение и ожидание чего-то неизбежного... Никто ничего не понимал, никто не мог вообразить, что произойдет дальше»^2.

По возвращении он нашел Гурджиева на даче к югу от Туапсе, в 25 км от Сочи. Гурджиев купил двух лошадей, снял дачу с видом на море и жил там с небольшой группой людей. В группе начались напряжения. «От атмосферы Ессентуков не осталось и следа», — писал Успенский. Он снова был недоволен Гурджиевым: он ожидал от Гурджиева логически последовательного поведения, однако тот редко учитывал его и чьи-либо еще ожидания.

Затем неожиданно Гурджиев принял решение переехать в другoe место. Компания собралась в Туапсе, и был снят дом к северу от Туапсе, но в декабре поползли слухи о том, что часть Кавказской армии движется по берегу моря. Кроме того, в соседних городках стали активизироваться большевики, участились убийства их реальных или потенциальных противников. Было принято решение снова вернуться в Ессентуки и продолжить там работу. Успенский поехал туда первый, за ним потянулись остальные. В феврале 1918 года Гурджиев разослал циркуляр всем членам московских и петроградских групп, и к лету из голодных российских городов в Ессентуки приехали все, кто смог туда добраться, — около сорока человек.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 492—493.

2 Там же, с. 494-495.

Начался второй период совместной жизни в Ессентуках, наполненный, как и первый, трудами, беседами и учебой. Гурджиев впервые начал работать с ритмами и танцами дервишей. Были также упражнения, гимнастика, беседы, лекции и работы по дому — и беспощадные эксперименты с людьми. Для Успенского это время означало начало первого разрыва с Гурджиевым, неизбежность которого он давно уже слышал в самом себе. «Я ничего не мог возразить против методов Гурджиева, кроме того, что они мне не подходят, — пишет Успенский об этом новом своем отношении к работе Гурджиева и далее продолжает: — Решение оставить работу у Гурджиева и его самого потребовало от меня большой внутренней борьбы... Но ничего другого не оставалось»^1.

Впервые Успенский понял неизбежность разрыва с Гурджиевым летом 1917 года, и уже через год после этого первый разрыв между ними стал реальностью. Они еще оба жили в Ессентуках, но Успенский перебрался из дома, где жил Гурджиев, в отдельный дом. Иногда Успенский встречал Гурджиева в парке или на улице, иногда Гурджиев заходил к нему, но сам он старался «дом» не посещать. Целых семь лет (1917— 1924) окажутся заполненными серией разрывов, после чего еще на одно семилетие (1924—1931) отношения разрыва станут перманентной фикцией, сложным и двусмысленным клубком; с 1931 года (во всяком случае, по мнению Джеймса Вебба) и до самой их смерти Успенский и Гурджиев больше не встречались.

Однако убеждение Успенского, что, оставаясь с Гурджиевым, он «не должен идти в том же направлении, в каком шел прежде», он распространял теперь не на себя одного — Успенский пришел к выводу, что «все члены нашей группы, за малыми исключениями, оказались в сходном положении»^2.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 502.

2 Там же, с. 501.

Между тем, ситуация на Северном Кавказе резко ухудшилась. В Ессентуках свирепствовали эпидемии, каждую неделю город переходил из одних рук в другие, и каждая «власть» под предлогом расправы с «враждебными элементами» не упускала случая грабить и насиловать. Устраивались налеты на поезда, реквизировались вещи и ценности, молодые люди мобилизовывались в солдаты. Люди оказались полностью отрезанными от центра и не знали, что делается в мире.

Когда в Ессентуках установилось большевистское правление, Гурджиев, который давно уже раздумывал о наименовании для своей группы, звучащем вполне в большевистском духе — со словами «интернациональный» и «революционный», — заявил властям, что он и его друзья являются «Интернациональным идеалистическим обществом». Однако положение общины духовных практиков оставалось крайне шатким.

В начале августа 1918 года Гурджиев и большинство обитателей «дома» уехали из Ессентуков. Первоначально он планировал доехать железной дорогой до Майкопа и оттуда добраться также поездом до побережья Черного моря в районе Туапсе. Но события распорядились по-своему: группа застряла в заброшенном хуторе под Майкопом. Совсем недавно в битве под Майкопом белая армия одержала временную победу над красными, и Гурджиев со спутниками неожиданно оказались в раю: изобилие (в сравнении с Ессентуками) продуктов, стабильная власть и даже купания в Белой речке. Однако Гурджиев был далек от беспечности, он постоянно создавал трудовые напряжения для участников своей группы и при первом же удобном случае покинул оазис. Нагруженная предметами первой необходимости и продовольствием группа двинулась в направлении гор, и это было более чем своевременно: через день после их отъезда Майкоп был захвачен красными. Это была последняя щель для беженцев — не воспользовавшись ею, Успенский и ряд других членов гурджиевской группы застряли на захваченной красными территории еще более чем на год.

Первые несколько дней путь Гурджиева и его спутников пролегал по густонаселенной местности; затем они подошли к горам и двинулись в направлении юго-запада, рассчитывая рано или поздно выйти к морю в районе Сочи. Здесь путь их стал действительно опасным и полным приключений. На встречу им стали попадаться разрозненные банды белых, красных и других всевозможных расцветок. Чтобы избегать ежеминутных опасностей, Гурджиев должен был мобилизовывать все свои внимание, играть на психологических слабостях и «идейных убеждениях» бандитов. Для членов группы каждый такой выход из западни был чудом. Однажды очередные бандиты «реквизировали» все имущество у группы, в которой была г-жа де Гартман. Не потеряв самообладания, она потребовала у них документ, удостоверяющий факт «реквизиции», и список того, что было у них отнято. Не меньшим испытанием был и сам горный переход с рюкзаками и ручной кладью для непривычной к такого рода путешествиям московской и петербургской публике. Как-то по пути они встретили монаха со спутниками, скрывавшихся от большевиков в горной пещере. В другой раз посвятили время изучению долменов — каменных шатров, предположительно указывающих направление к древнему посвятительному центру.

Наконец, после тяжелых испытаний группа спустилась к морю в районе Сочи вдали от поля боевых действий. Один из участников экспедиции заболел и оказался в больнице, многие, включая Томаса де Гартмана, сбили себе ноги. Спасение отпраздновали ужином в гостинице. Однако раскол группы был неизбежен. Раскол этот приблизил сам Гурджиев, заявивший, что у него кончились средства. В Сочи с Гурджие-вым остались г-жа Островская, де Гартманы, д-р Стерневал с женой и еще один-два человека. Уехали инженер П. и Захаров. В середине января 1919 года Гурджиев и его уменьшенная группа через порт Поти добралась до Тифлиса. Впоследствии все участники перехода Майкоп—Сочи вспоминали его как «спасение евреев из Египта и переход через пустыню».

После отъезда Гурджиева из Ессентуков там осталось около десяти человек; все они прошли через серьезные испытания. Успенский радовался тому, что его семья почти не пострадала от грабежей, никто не умер, у него был заработок и только двое членов семьи переболели брюшным тифом. На его руках были его жена Софья Григорьевна (впоследствии фигурировавшая под именем мадам Успенская) и ее дочь госпожа Свентицкая с двумя детьми.

Сначала Успенский устроился привратником в частном доме, а потом получил должность учителя в гимназии. Кроме того, ему удалось спасти реквизированные большевиками книги городской библиотеки, и он перенес книги в здание гимназии и назначил себя на должность городского библиотекаря, повесив вывеску «Советская библиотека г. Ессентуки». Когда в январе 1920 года белые казаки захватили город, Успенский под пулями бегал вокруг гимназии, сдирая с вывески слово «советская», из-за которого библиотека могла быть подвергнута повторному разгрому — теперь со стороны казаков.

В это время он принял твердое решение эмигрировать и даже определил, что именно Лондон является тем местом, где он сможет продуктивно работать. Однако до того, как это намерение смогло осуществится, ему и его близким пришлось пройти через множество испытаний. Только в середине 1919 года он смог уехать из Ессентуков. Сначала он поехал в Ростов, потом попытался устроиться в Екатерине даре, затем — в Новороссийске и снова вернулся в Екатеринодар. В Екатеринодаре благодаря содействию своего знакомого Оража, редактора лондонского журнала «New Age», он смог на время устроиться в Британской экономической миссии при армии Деникина, для которой он составлял регулярные сводки событий. Тогда же он напечатал в «New Age» серию «Писем из России»^1, из которых первое датировано 25 июня 1919 г., что свидетельствует о его более или менее регулярных контактах с живущим в Англии Оражем. В Ростове и Екатеринодаре Успенский впервые начал читать лекции, излагая слушателям систему Гурджиева.

1 P. D. Ouspensky. Letters from Russia 1919. Routlage & Kegan Paul, London and Henley, 1978.

В «Письмах из России» Успенский пробует донести до Запада то новое понимание современной истории, которое он и его современники получили ценой дорогих утрат и прежде всего ценой утраты страны, бывшей еще совсем недавно само собой разумеющимся пространством их жизни и творческой работы. Теперь на месте старой России был кровавый хаос, и все это стало возможным из-за иллюзий интеллигентных людей и, в частности, иллюзии, связанной со словами «социалистическое и революционное движение». Большевизм, который воспользовался этой иллюзией, оказался страшным перевертышем, готовым одевать любые маски, чтобы только захватить власть, и готовый на любую ложь и любое преступление, чтобы эту власть удержать. Большевизм, по Успенскому, — это «диктатура криминального элемента». Цитируя древние Законы Ману, он определяет его как «царство безбожных людей, в котором нет дваждырожденных обитателей» и предсказывал, что это царство «скоро погибнет от голода и болезней»^1. «Письма из России» — это крик отчаяния из глубины тонущей России, обращенный к Западу как предупреждение и предостережение. Успенский тщетно надеется, что на Западе найдутся люди, которые его услышат и придут на помощь.

1 Законы Ману, глава VIII, строка 22.

Однако развал России усугублялся, под ударами красных отступала армия Врангеля и армия Деникина терпела все новые поражения, разъедаемая изнутри отсутствием ясной цели, невежеством, продажностью и пьянством. Британская экономическая миссия отступала вместе с армией Деникина в Ростов, и Успенский вслед за нею перебрался в Ростов. В Ростове Успенский встретил нескольких членов гурджиевской группы и поселился с одним из них, А.А.Захаровым, который мечтал о поездке в Тифлис к Гурджиеву.

В конце 1918 года Успенского нашел в Ростове переводчик, писатель и сотрудник «New Age» Карл Бехофер Роберте, встречавшийся с Успенским в Адьяре (в Индии) и в Петербурге в самом начале войны. С Робертсом и Захаровым Успенский встретил Рождество, радуясь чудом раздобытому углю для печки-буржуйки и спирту и гадая о том, где они будут через месяц. Через месяц Карл Бехофер Роберте записал в своем дневнике: «Я в Новороссийске. Успенский, я думаю, в Екатеринодаре, пытается вывезти жену к Черному морю, а Захаров три дня назад скончался от оспы. В Ростове большевики».

Хотя Успенский и радовался тому, что в эти страшные годы его семья почти не пострадала от грабежей и что никто не умер, ему, несомненно, достались суровые испытания, из которых он сумел с достоинством выйти. Перед тем как попасть в Лондон, ему пришлось провести еще полтора трудных года в Константинополе, где он занимался частным преподаванием английского и математики, а также вел занятия по системе Гурджиева. В своих интеллектуальных странствиях по Востоку, в скитаниях в годы Гражданской войны и эмиграции — в Константинополе, в Англии и в Америке и до самых последних месяцев и недель своей жизни — Успенский сохранял педантический внутренний порядок, который только частично проявился в его книгах и выступлениях. Эта система Успенского была тем фундаментом, который помог ему не только самому не потерять внутреннюю цельность и сохранить направление усилий, но и стать опорой и дать направление сотням и тысячам нуждавшихся в нем людей.

Летом и осенью 1919 года в Екатеринодаре и Новороссийске было получено два письма от Гурджиева из Тифлиса, куда тот добрался с четырьмя своими учениками. Гурджиев писал, что он организовал в Тифлисе Институт гармонического развития человека с обширной учебной программой, и приглашал Успенского принять участие в работе института. Также он писал о том, что готовит к постановке балет «Борьба магов». Гурджиев прислал Успенскому программу Института, в которой утверждалось, что эта система «уже применяется в целом ряде больших городов, таких, как Бомбей, Александрия, Кабул, Нью-Йорк, Чикаго, Осло, Стокгольм, Москва, Ессентуки, и во всех отделениях и пансионатах истинных международных и трудовых содружеств...»

Не без грустной иронии читал Успенский этот текст, одновременно видя всю его претенциозную браваду и находя оправдание Гурджиеву в понимании того, какому читатею адресованы подобные тексты. Эту склонность к помпе и фальши он успел увидеть в Гурджиеве за годы тесного общения с ним, и именно эти и подобные его черты отталкивали его от учителя. В то же время его непреодолимо тянуло к Гурджиеву, который так много дал ему и в плане самопознания, и в плане понимания происходящего в окружающем мире. Он знал, что его отношения с Гурджиевым еще далеко не исчерпаны, но от поездки в Тифлис отказался.

Тем временем Гурджиев и его спутники прибыли в Тифлис. Крушение Германии в 1918 году привело к тому, что турки ушли из Закавказья и три маленьких народа — грузины, армяне и азербайджанцы — праздновали свою ненадолго обретенную независимость. Карл Бехофер Роберте, оказавшийся в это время в Тифлисе, увидел в городе «все, что осталось от русского общества: поэтов и художников из Петрограда и Москвы, философов, теософов, танцоров, певцов, актеров и актрис». На террасе одного кафе он встретил Гурджиева в обществе модного грузинского поэта Паоло Яшвили и его друзей. Гурджиев оказался в самой гуще тифлисской богемы, он проводил время в духанах и тавернах с поэтами и художниками, обсуждал планы на будущее со своими спутниками и одновременно налаживал бизнес по торговле коврами. Он нашел время показать англичанину тифлисские серные бани и колоритные духаны и очаровал его тем, что не вел с ним ожиданных «теософских» разговоров, а наслаждался покоем и гостеприимством знакомого ему с юности южного города.

Де Гартманы также быстро нашли свое место в этом Вавилоне: Ольга де Гартман начала петь в тифлисской опере, а Томас де Гартман — преподавать в консерватории. Художником оперного театра был некто Александр де Зальцман, с которым де Гартман познакомился в Мюнхене. Александр де Зальцман был сыном государственного деятеля из Прибалтаки. Он учился в Тифлисе и Москве и долго жил в Мюнхене, где подружился с Рильке и Кандинским. Там же он стал членом художественной группы Jugendstil и публиковал рисунки и репродукции своих картин в журналах Jugend и Simp/ids-simus. В своих работах он соединял элементы гротеска и плаката со стилем Art Nouueau. В 1911 г. оставив Мюнхен, де Зальцман переехал в Хеллерау, небольшой город под Дрезденом, где он начал сотрудничать с Эмилем Жак-Далкрозом, основателем школы эвритмии, и где проявил себя как талантливый художник, работая с театральными декорациями и освещением. Там же в Хеллерау он встретил свою жену Жанну Аллеманд, тогдашнюю ученицу школы эвритмии, и вместе с ней в 1914 году покинул Германию. В 1919 году бурные события в Европе и России привели де Зальцманов в Тифлис, где они встретили Гурджиева и вскоре стали его горячими поклонниками и последователями его экзотического учения. Этому обстоятельству в немалой степени способствовал духовный кризис, который переживала жена Александра Жанна. Будучи дамой от искусства, преподававшей в Тифлисе эвритмию, она искала в истории искусства оригинальные проявления художественного гения и видела везде лишь подражания и заимствования. Гурджиев оказался человеком, который объяснил ей, почему спящий человек не может сам ничего «делать», и пробудил в ней страстное желание вспомнить себя и проснуться. Его идеи объективного и субъективного искусства покорили ее окончательно. Вскоре Гурджиев целиком перенял у Жанны де Зальцман основанную ею в Тифлисе школу эвритмии и начал обучать ее воспитанниц своим «движениям» и танцам, а еще через некоторое время Александр выхлопотал для Гурджиева рабочую комнату в Тифлисском оперном театре, и тот начал работу над постановкой балета «Борьба магов».

Когда осенью 1919 года Гурджиев, де Гартманы и де Зальцманы оказались вместе в Тифлисе и гурджиевская торговля коврами начала приносить финансовые плоды, Гурджиев предложил оформить их совместную деятельность как Институт гармонического развития человека, что вскоре было сделано с разрешения Министра образования, и рекламный проспект института был составлен, напечатан и разослан по всем нужным адресам. (Мы помним, что проспект этот дошел и до Успенского, жившего в это время в Екатеринодаре, однако не вызвал в нем большого энтузиазма.) В работе института главное место отводилось танцам и ритмическим упражнениям, упражнениям для развития воли, внимания, внимания, памяти, слуха, мышления, эмоций. Центральным в работе Гурджиева становился балет. Балет, по мнению Гурджиева, должен был стать «школой». Участники балета должны были изучить себя и учиться управлять собой, продвигаясь таким образом к раскрытию высших форм сознания.

С большим трудом под институт было получено соответствующее здание, в котором начались репетиции будущего балета. Гурджиев увлеченно вел занятия с танцорами, одновременно работая над сценарием балета и рисуя декорации. Не знавший нотной грамоты, он насвистывал де Гартману музыкальные темы, которые должны были лечь в основу балета, а де Гартман их записывал. Александр де Зальцман работал вместе с Гурджиевым над костюмами, а Жанна де Зальцман — над хореографией. Гурджиев сам шил многие костюмы и делал эскизы декораций. Параллельно он занимался торговлей коврами, но денег на постановку не хватало, их не хватало даже на костюмы.

Нестабильность местных режимов выражалась в стремительной девальвации местных денег — заработанные на ковровом бизнесе деньги мгновенно обесценивались. В этой обстановке Гурджиев предпочитал хранить деньги не в обесцененных рублях, а в коврах, но расплачиваться коврами за постановку было невозможно. Между тем, политическая обстановка в Тифлисе становилась все более неспокойной, и хотя большевики пришли в Грузию лишь в январе 1921 года, Гурджиев принял решение покинуть Тифлис уже летом 1920 г. — Институт просуществовал несколько месяцев. Разделив ковры — их единственное богатство — между своими учениками, Гурджиев двинулся с ними в сторону моря.

В июне 1920 года на попутном пароходе компания, состоящая из Гурджиева и его многочисленных спутников, отплыла из Батума в Константинополь — город, который он знал с четырнадцати лет. Часть его учеников вернулась в Москву и Петербург, часть осталась на Кавказе.

В начале 1920 года Успенскому удалось уехать из России. Путь его лежал в Константинополь. Он был уверен, что Гурджиев скоро приедет туда. И действительно, Гурджиев приехал в июне с компанией своих старых и новых учеников. Успенский обрадовался Гурджиеву, пригласил его на свои лекции и передал ему всех посещавших эти лекции людей.

В Константинополе Гурджиев сразу же оказался в тисках новых финансовых забот. Дело в том, что во время плавания все их ковры были реквизированы пиратским судном, а других средств у Гурджиева и его спутников не было. Ковровый бизнес пришлось начинать с самого начала. Одновременно Гурджиев начал организовать в Константинополе в районе Пера продолжение своего тифлисского Института гармонического развития человека. В этом ему активно помогал Успенский. В Институте помимо ритмических движений, лечебной гимнастики, древних восточных танцев, Гурджиев читал лекции «по вопросам религии, философии, науки и искусства с эзотерической точки зрения», в которых особое внимание уделял «системам изучения человека и теориям сверхчеловека».

Это было время нового сближения Успенского с Гурд-жиевым. Они вместе работали над сценарием балета, посещали текки дервишей, бродили по константинопольским базарам. Однажды они провели целую ночь, занимаясь расшифровкой и переводом одной из песен дервишей для балета «Борьба магов». Балет снова стал фокусом, объединившим вокруг себя таланты и усилия многих людей, связанных с гурджиевской «работой».

Балет представлялся его создателям символическим спектаклем, основанным на гурджиевских «движениях» и сочиненной им музыке. Сценарий был соединением мистики и мелодрамы. В первом акте, действие которого происходит в шумном и пестром восточном городе, благородный Гаффар влюбляется в прекрасную Зейнаб. Во втором акте обнаруживается, что Зейнаб — ученица белого мага, здесь она и другие ученики изучают в танцах «космосы» Гурджиева и символ энеаграммы. В третьем акте воспламененный любовью Гаффар прибегает к помощи черного мага, чтобы преодолеть упрямство Зейнаб. Далее действие перемещается в пещеру черного мага, где его ученики, страшные и уродливые, танцуют дикие танцы, отображающие всевозможные человеческие страсти. Черный маг наводит свои чары на Зейнаб, вынуждая ее покориться Гаффару. В конце балета белый маг разрушает чары своего противника и приказывает Гаффару и Зейнаб предстать перед ним. Они являются к нему в сомнамбулическом состоянии, но он оживляет их, и все заканчивается их радостным воссоединением и молитвой Творцу, который помог им избежать злых чар и духовного рабства.

Но постепенно в процессе работы с Гурджиевым перед Успенским стали возникать те же трудности, что и в Ессентуках. Он снова разошелся с Гурджиевым, хотя странным образом продолжал с ним общаться и читать лекции в его институте в Пера. Однако институт в Пера просуществовал очень недолго. Политическая ситуация в Турции становилась пугающей — в стране активизировались младотурки. В начале лета 1921 г. Гурджиеву пришлось закрыть свой институт в Пера, и он начал готовится к переезду в Германию. Выбор Гурджиевым этой страны в немалой степени определялся расчетами на немецкие связи де Зальцманов.

Неожиданно в июне этого года Успенский получил гонорар за публикацию перевода его книги Tertium Organum в Америке, сделанного без его ведома. Успенский поблагодарил своего издателя Клода Брагдона за публикацию и вежливо поинтересовался, не может ли он помочь ему и его семье перебраться в Англию или Америку. Конечно, это было не в силах скромного американского издателя, но неожиданно он получил телеграмму от виконтессы Розермер, жены влиятельного английского издателя. Телеграмма гласила: «Книга Tertium Organum очень заинтересовала меня. Очень хотела бы встретится с вами. Выезжаю из Англии в конце месяца». Навестив издателя Успенского в Штатах, леди Розермер отправила Успенскому в Константинополь телеграфом 100 фунтов. В другой ее телеграмме говорилось: «Нахожусь под глубоким впечатлением от вашей книги Tertium Organum. Хотела бы встретиться с вами в Нью-Йорке или Лондоне. Оплачу все расходы».

Однако нерешенным оставался вопрос о визах. Этот вопрос Успенскому помог решить молодой работник английских спецслужб Джон Г. Беннетт, который, живя в это время в Константинополе, дружил с русским аристократом и толстовцем М.А.Львовым, из идейных соображений бесплатно чинившим обувь русским эмигрантам, и с Томасом де Гартманом, выступавшим в роли дирижера. Однажды Львов попросил Джона Беннетта об одолжении: он сказал, что его старый друг П. Д. Успенский ищет помещение для собраний и спросил, не мог бы

«Было, наверное, уже половина десятого, когда появился Гурджиев. Без тени смущения он вошел, приветствовал князя по-турецки с акцентом из странной смеси культурного осман-ли и какого-то грубоватого восточного диалекта. Когда нас знакомили, я взглянул в самые необычные глаза, которые я когда-либо видел. Глаза отличались один от другого настолько, что я решил, что дело в освещении. Но, как выяснилось потом.., дело было в выражении глаз, а не в их форме или каком-либо дефекте. Он носил длинные черные усы, свирепо закрученные кверху, на голове был колпак — астраханская шапка... Когда после ужина он снял головной убор, я увидел, что его голова была выбрита. Роста он был небольшого, но очень крепкого сложения. Я подумал, ему должно быть около пятидесяти»^1.

1  Джон Годолфин Беннетт. Свидетель, или история поиска. 1999, с. 59.

Когда возникла нужда в визах, Джон Беннетт сумел выхлопотать визы для Успенского и его семьи, но не для Гурджиева, о котором у английских властей оказалось самое нелестное мнение. В августе документы Успенского были готовы. К этому времени Гурджиев и его спутники были уже в Германии.

В августе 1921 года, получив с помощью Джона Беннетта английскую визу, Успенский уехал в Лондон, и почти одновременно с ним Гурджиев со своими спутниками через Румынию и Венгрию уехал в Германию. Он прибыл в Берлин с де Зальцманами, де Гартманами и мадам Успенской, ее дочерью и внуками. Доктор Стерневал с женой были отправлены в Финляндию с задачей продать там свое имение и вернуться в Берлин. В пригороде Шмагердорфа было арендовано большое помещение, в котором все они временно разместились, и Гурджиев начал объезжать Германию, подыскивая возможное место для Института. Этот период длился год, и о нем известно очень мало.

Германия в начале 1920-х годов была Меккой мистицизма. Вышедшая с поражением из Первой мировой войны, эта страна искала оправдания и осмысления своего настоящего и будущего, а также всевозможных идей, способных вдохнуть в нее жизнь и энергию. Популярным был мистический национализм разных оттенков, антисемитизм шел рука об руку с антибольшевизмом, подвергались нападкам массонство и антропософия. Не исключено, что идеи Гурджиева могли просочиться в немецкие мистические круги через эмигрантов из России и заинтересовать некоторых будущих нацистских функционеров, однако об этом имеются только косвенные свидетельства. Более вероятно, что основные связи Гурджиева были с художниками и интеллектуалами, а также с эмигрантами из России. В одном из своих черновиков Гурджиев упоминал о некоей баварской группе своих последователей, но больше об этой группе нет никаких сведений.

Любопытный эпизод произошел в делькрозовской школе эвритмии в Хеллерау, куда Гурджиев приехал с намерением арендовать ее здание для своего Института. Аренду перехватили конкуренты, с которыми Гурджиев судился и проиграл процесс. Однако он успел дать несколько классов ученикам этой школы и увлек некоторых из них своими «движениями» и ритуальными танцами, а также своими идеями о возвращении человечества к состоянию, в котором оно было до грехопадения — они оставили школу Делькрозе и последовали за Гурджиевым. Гурджиев вышел из этого эпизода с новым амплуа — учителя танцев, которое стало его новой ролью в последующий период его жизни. После неудачи в Хеллерау Гурджиев вернулся в Берлин и начал готовиться к поездке в Англию к Успенскому.

Он прибыл в Лондон в феврале 1922 года и встретился с учениками Успенского. На этой встрече он говорил главным образом о «впечатлениях» и «энергиях». По воспоминаниям Оража, Гурджиев говорил о том, что только дети обладают способностью получать новые впечатления, однако по мере взросления способность получать новые впечатления слабеет. Аналогичное происходит и с энегрией: с возрастом новая энергия добывается и используется нами механически. Однако имеются методы получения новой энергии. Гурджиев сделал в этом выступлении ряд интересных наблюдений, однако напугал некоторых слушателей своими идеями, манерами, а может быть и своим видом — он приехал в Англию бритоголовым. Во второй раз он встретился с учениками Успенского через месяц — в марте. На этот раз он говорил о сущности и личности, а также о гипнозе. «Личность не является нашей собственностью, — сказал он в своей парадоксальной манере, — мы не рождаемся с ней. Мы приобретаем ее в процессе общения со спящими людьми, и потому она спит. Она не хочет пробуждаться, она хочет оставаться под гипнозом. В отличие от личности сущность — это наша подлинная собственность, это то, с чем мы рождаемся. Она не на поверхности и изменить ее очень трудно, а иногда невозможно. На личность же повлиять просто — она поддается любому внушению. Для того чтобы говорить с сущностью, нужен новый язык. Через самонаблюдение можно узнать, что нужно именно этому члео-веку, но в работе над собой ему нужна помощь. Для каждой сущности нужна индивидульная программа работы». В узком круге продолжились разговоры об Институте. Но обосноваться в Англии Гурджиеву тоже не удалось. Несмотря на хлопоты английских друзей, Гурджиев не получил визу. Впрочем, ему было поставлено условие, которое он не принял: он мог получить визу один, без спутников, приехавших с ним из Тифлиса и Константинополя.

Летом 1922 года на деньги, собранные учениками Успенского в Лондоне, Гурджиев купил замок Шато Приорэ в Аво-не, близ Фонтенбло, и открыл в нем свой Институт. Туда к Гурджиеву устремились константинопольские и лондонские ученики Успенского. Работа Гурджиева в этот период была посвящена главным образом методам изучения ритма и пластики. В декабре 1923 года Гурджиев устроил в Париже, в театре на Елисейских полях демонстрацию плясок дервишей, ритмических движений и упражнений. Через месяц после этого он вместе со значительной частью своих учеников уехал на гастроли в Америку. В день отъезда Успенский был в шато Приорэ. По возвращении в Лондон он объявил своим лондонским ученикам о своем окончательном разрыве с Гурджиевым.

В 1920-е годы собрания Успенского в Лондоне проходили на Варвик-стрит 38 в Южном Кенстингтоне. Особняк этот до сих пор гордо и независимо стоит на своем месте, являясь приютом одной из групп последователей П.Д.Успенского.

Кеннет Уолкер, хирург, который пришел к Успенскому в 1923 г., вспоминает о неизменном формате собраний на Вар-вик стрит. Посетителей впускала г-жа Евгения Кадлубовс-кая, жена бывшего русского дипломата, которая исполняла роль секретаря и администратора Успенского. На собраниях царила строгая напряженная атмосфера средней школы, аудитория в молчании ждала лектора, который всегда опаздывал, что было частью общего стиля также Гурджиева и Оража. Успенский входил молча и почти незаметно и произносил свое неизменное «Well».

Именно вопросами Успенский и его петербургские и московские друзья вынуждены были в свое время извлекать информацию из Гурджиева. И именно этот метод направленных умственных усилий Успенский считал наиболее продуктивным для своих новых слушателей в Лондоне. Метод лекций, вопросов и ответов несомненно производил глубокое воздействие на слушателей. Когда Успенский впервые встретил систему Гурджиева, ему понадобилось два года напряженных усилий для того, чтобы, наконец, поверить, что он понимает Гурджиева и помнит себя. Странным образом в Лондоне все происходило быстрее и эффективнее. Присутствующие на лекциях и дискуссиях на Варвик-стрит позже отмечали, что лекции Успенского вместе с вопросами и ответами, которые следовали за ними, действовали в акселерированном темпе. Его ученик Родни Коллин-Смит вспоминал о быстром «странном пути развития возможностей, который проходил через лекции Успенского». Ром Ландау также отмечал быстрые практические результаты «даже за один год работы».

Для Успенского концепция системы была неотделима от концепции школы. И та, и другая имели в его представлении определенную структуру. Система, которой учили в школах, требовала от учеников дисциплины. «Где нет правил, там нет школы», — утверждал Успенский. Правила создавали напряжение и способствовали усилиям по преодолению негативных эмоций. Ученик должен был отдать себя в руки учителя, то есть отказаться от определенного количества собственной воли. Правило не говорить с посторонними о «работе» было создано для того, чтобы предотвратить помехи в «работе». Болтовня должна была повлиять на самооценку учеников: болтая о «работе» с посторонними, они рисковали не только исказить идеи, но и обесценить то, что предназначалось для внутренней работы.

Некоторые из этих правил были связаны с самой «работой», другие были инициированы Успенским в знак протеста против хаотичности Гурджиева. Ученики не должны были называть друг друга по имени, а должны были пользоваться обращениями «господин», «госпожа». Приезжая на Варвик стрит, они должны были оставлять свои машины за несколько кварталов от места встречи, чтобы не привлекать внимания к зданию. Если они встречались где-нибудь в публичном месте, они не должны были узнавать друг друга, чтобы не быть втянутыми в разговор о работе в присутствии посторонних. Они должны были различать друзей по «работе» и друзей вне «работы». Было множество других, часто непонятных и утомительных правил, однако трудность их выполнения была частью работы.

Правила должны были создавать напряжение и атмосферу тайного общества, и это приводило к курьезам. Чтобы встретиться с другом по «работе», нужно было соблюсти много предосторожностей. Например, нельзя было договариваться о встрече по публичному телефону, так как была вероятность быть подслушанным телефонисткой. Иногда правила имели неприятные стороны. Если человек выходил из группы и отходил от «работы», остальные должны были подвергнуть его остракизму. Гурджиев в свое время объяснил, что смысл такого правила состоит в том, чтобы беглый ученик не боялся вернуться, хотя такое отношение к беглецу наверняка способствовало еще большему его отчуждению. Соглано Успенскому, это правило должно было внушить беглецу, что он умер для своих старых друзей.

Последователи Успенского хором отмечают, что при всей своей показной строгости он был милейшим и добрейшим человеком. Однажды, когда его ученик сообщил ему о помолвке с его ученицей, он расплылся в широкой улыбке и сказал: «Для такого случая нет никаких правил». Вообще, по сравнению с гурджиевскими методами, его методом была сама мягкость. Один из американских учеников Успенского определил это так: «Омлет Успенского — не очень крутой». Другой ученик заметил: «Он был безукоризненно вежлив, но если это нужно, он мог и заорать по-московски, криком, который звенел в воздухе и пробуждал ученика, к которому он был обращен».

Успенский редко пользовался театральными приемами, которые очень любил Гурджиев, и ощущение, что он играет роль, редко присутствовало на его встречах с учениками, но у него были на вооружении словесные приемы, которые имели тот же эффект. Если при этом учесть его прекрасное понимание психологического состояния ученика, то можно быть уверенным, что он добивался не меньших результатов меньшими усилиями. Вот воспоминание одного из учеников о встрече с Успенским, на которой он раскрывал концепцию многих «я»:

«Он ругал нас, требуя, чтобы мы никогда не произносили слово "я"», если мы не знаем, что мы говорим. Я возразил: «Но, г-н Успенский, Бог сказал Моисею на горе Табор: "Я есть кто Я есть". Я сидел в первом ряду. Он остановился, посмотрел на меня и затем сказал очень мягко: "Да. Но вы, видите ли, не Бог. В вас нет "Я". Вам нужно работать. Работать, чтобы иметь Я'. "Если бы только у меня было достаточно сил для работы!" — искренне сказал я. "У вас есть эта сила. — заверил он меня. — Вы только тратите ее на споры". Он посмотрел на меня долгим взглядом и улыбнулся».

За суровой фигурой Успенского периода Варвик стрит стоит мягкий и очаровательный Успенский, проглядывающий сквозь его решимость «к серьезным вещам относиться серьезно». По воспоминаниям близких к нему учеников, он умел радоваться вину и поэзии и обладал неотразимым юмором. В Лондоне он был завсегдатаем китайского ресторана на Оксфорд стрит, и его отменный вкус сделал его почетным дегустатором чаев фирмы «Твайнингс». Некоторые из его учеников не могли увидеть его без пьедестала. Джон Беннетт вспоминает, что когда он сопровождал Успенского в магазин для покупки гравюр с изображением Петербурга для его квартиры, он долго не мог поверить, что это была не учебная экспедиция и что его мастер нуждался в отдыхе и развлечении. «Очень трудно подружиться с Успенским», — сказала как-то мадам Успенская. То, что можно было бы воспринять как недостаток, рассматривалось его учениками как тайна учителя.

Успенский принимал своих учеников частным образом в своей квартире на Гвендвер род, по словам Кеннета Уолкера, в «торжественном викторианском доме на жалкой улице». Его описание комнаты учителя дает ощущение типичной для Успенского безбытности: «Там были диван-кровать, книжный шкаф, два кресла возле газового камина и большой стол, на котором были пишущая машинка, письменные принадлежности, фотоаппарат, гальванометр и некоторые неизвестные научные приборы. На подоконнике стояла открытая коробка сардин, остатки буханки хлеба, тарелка, нож, вилка и остатки сыра». Однако эти черты холостяка и богемного человека Успенского можно было увидеть только у него дома — на лекциях он всегда был собран и подтянут.

Обстановка нестабильности, выразившая себя в мировой войне и революции, бессмысленность и жестокость социальных катаклизмов обострили для Успенского вопрос о кармических последствиях зла. Нравственный императив (или, по словам Беннетта, «аскетическое пуританское начало») Успенского столкнулся с тем, что представлялось ему гурджиевским нравственным релятивизмом. В гурджиевском понимании современный спиритуалист и материалист, святой и преступник оказывались одинаково далеки от источника традиционного знания и понимания «смысла и назначения человеческого существования на земле». Эта позиция была чужда Успенскому. Идеал «просвещенной духовности», которому он оставался верен, привел его к болезненному разрыву с Гурджиевым, которого в своей системе понятий он определил как «загрязненный источник». Осенью 1930 года он сообщил Беннетту и другим близким ученикам, что, поскольку он не дождался результатов, которые он ожидал от работы Гурджиева, разрыв с последним больше не будет влиять на его собственную работу.

Шато Приорэ стоит на холме в деревне Авон на окраине Фонтенбло. Это трехэтажный дом с большой гостиной в стиле ампир, малой гостиной и библиотекой на первом этаже, с роскошными спальнями на втором — для хозяина, мадам Островской и избранных гостей и с малыми спальнями — на третьем, где на матрацах, брошенных на пол, спало большинство учеников, обычно по четыре человека в комнате. Перед домом был круглый бассейн с фонтаном, другой бассейн, который использовался для купаний, находился за домом.

Позади шато был сад, за садом шла липовая аллея с лужайками и скамейками по сторонам. Аллея заканчивалась круглым прудом, полным водяных лилий. При Гурджиеве справа от аллеи появилось Учебное здание, слева — каменоломня. Тут же были загоны для коров, овец, коз и кур и строилась русская баня. За загонами шли поля в направлении Сены, которые заканчивались еловым, дубовым и буковым лесом. Дорога через лес вела к лесопилке, где ученики Гурджиева рубили деревья и распиливали их на доски.

Сначала, в 1922 году, шато Приорэ был взят в аренду, а после был приобретен Гурджиевым при помощи средств, собранных лондонскими учениками Успенского. В октябре 1922 года он въехал туда с толпой учеников, и сразу же там развернулась бурная деятельность. Прежде всего был напечатан проспект по-французски, извещавший публику об открытии «Института гармонического развития человека Георгия Гурджиева». Проспект начинался с рассказа об «искателях истины» и о российских приключениях Гурджиева и заканчивался внушительным аргументом: указанием на число, которое достигало пяти тысяч последователей Гурджиева. В англоязычном проспекте, который появился позже, Гурджиев напустил еще больше тумана. Там говорилось об изучении методов усовершенствования человеческого «я» в соответствии с теориями европейских и восточных научных школ, о применении психологических методов к различным наукам, о космической психологии и вселенской механике, о теории относительности, нумерологии, астрофизике, алхимии, древней и современной восточной медицине, о психологии искусства, древней и новой философии, о гармонических ритмах и медицине. Медицинский раздел включал длинный список «терапий»: гидротерапию, фототерапию, электротерапию, магнетотерапию, психотерапию, диетотерапию и даже некую «дулиотерапию». Кроме того, проспект сообщал, что в институте открыты психометрический, химико-аналитический и психо-экспериментальный кабинеты...

Половину обитателей шато Приорэ составляли «русские эмигранты», включавшие, кроме русских, поляков, армян, грузин и даже одного сирийца. Вторую половину составляли «англичане», среди которых было четыре доктора: Николл, Ал-кок, Юнг и Белл, столько же или еще больше теософских дам, Ораж, австралийка Кетлин Менсфильд, литераторы Роланд Кении и Розамунд Шарп и несколько дипломатов. Было несколько гостей, приезжавших на выходные дни, среди них Джон Беннетт, Клиффорд Шарп и вездесущий Бехофер Роберте, встретивший Новый 1918 год с Успенским в Екатери-нодаре и посещавший с Гурджиевым тифлисские серные бани и духаны в 1922-м.

В шато царила атмосфера экзальтации. Ходило множество рассказов о невероятных переживаниях, которые испытывали обитатели этого места. Частым гостем в шато был приезжавший сюда из Лондона Успенский. Ораж, критик, журналист и издатель авангардного литературно-художественного журнала «New Age», не знавший прежде никакой физической работы, нарастил мощные мускулы и приобрел здоровую грубую кожу крестьянина. Морис Николл, психоаналитик и впоследствии автор многотомных «Комментариев к учению Гурджиева и Успенского», превратился в рабочего, а его жена — в кухонную прислугу. Александр де Зальцман работал на лесопилке, передвигая бугром огромные бревна. На чердаке коровника на сеновале доживала свои последние недели знаменитая австралийская писательница Кетрин Менсфильд, которой Гурджиев предписал это место обитания как

метод лечения от туберкулеза. Многие богатые и аристократические ученики Успенского, командированные к Гурджиеву их учителем, работали в имении землекопами и посудомойками. Русские жили в домиках в глубине парка, англичане и прочие — в маленьких клетушках на третьем этаже шато.

Рабочий день начинался в шесть часов утра и заканчивался в шесть часов вечера с перерывами на завтрак и обед. Завтрак разносился по рабочим местам около восьми утра и обычно состоял из хлеба, масла, джема и каши. Обед был в полдень и состоял из хлеба и супа. Еда была невкусная и малосъедобная, часто ее не хватало и многие ходили голодными.

Новички начинали с работы на кухне, что было в обычае у дервишей мевлеви и в других подобных общинах. В их обязанности входило мытье полов и посуды, раздача завтраков и множество подобных дел. Далее новичка посылали работать на лесопилку, где он учился пилить огромные стволы длинной двуручной пилой — из этих стволов получались длинные доски, нужные в строительстве. Работа была изнурительная, на солнцепеке, и делалась вся вручную. Темп работы задавал де Зальцман. После лесопилки наступала очередь каменоломни, где неимоверно тяжелый известняк разбивали при помощи кувалды, долота и лома для строительства русской бани. Огромные каменные глыбы вытесывались для дверных и оконных перемычек. Дамы, в основном англичанки средних лет, копали землю и выкорчевывали корни деревьев, срубленных мужчинами, так как эта работа считалась легкой. Работа проходила на фоне различных видов голодания, которые обитатели шато брали на себя добровольно. Обычно голодание сопровождалось различного рода умственными упражнениями, например, заучиванием наизусть длинных списков тибетских слов. Бумажки со списками этих слов дамы засовывали себе под браслеты, и время от времени вытаскивали их и читали, а потом снова набрасывались на работу.

Гурджиев мелькал тут и там, вмешивался в работу, помогал раскалывать тяжелые глыбы, двигать и пилить бревна, возводить стены или же просто кричал: «Скорее, скорее!» Во время пожара в декабре 1922 года, спалившего две комнаты в шато, его запомнили в языках пламени, с огромной кувалдой, ломающим горящие стены. Фриц Перец, ребенком попавший в Приорэ и проживший там какое-то время в роли «кофейного мальчика» при Гурджиеве, пока его американские родители решали в Нью-Йорке свои психологические проблемы, вспоминает, как один из обитателей шато острым кухонным ножом до самого локтя разрезал себе руку и как случайно вошедший на кухню Гурджиев, не секунду не думая, схватил пораненную руку испуганного и истекающего кровью человека и поднес ее к открытому пламени из печи, в результате чего кровотечение остановилось, а через несколько дней на руке не осталось и шрама. Гурджиев складывал печи, чертил строительные чертежи, проводил оросительные системы, кроил костюмы для танцоров и строил коптильни для сельди — все это в порыве импровизации и из подручных материалов. Он торопил: «Скорее, скорее!», и все, кто был рядом, чувствовали, что нужно пересилить себя и доказать себе, что они способны победить в себе лень, сон, механичность.

После ужина все собирались в Учебном здании, где проходили занятия «движениями». Учебное здание был около тридцати метров в длину и десять метров в ширину и могло вместить в себя до 300 человек. На одном его конце находилось возвышение, напротив возвышения — галерея и ложи. Длинный диван, который тянулся вдоль стен, был покрыт коврами. Потолок был украшен орнаментом, в котором энеаг-рамма была центральным элементом. По углам били фонтаны, а вручную разрисованные окна напоминали витражи. Надписи на стенах гласили: «Помни, что работа не цель, но средство» и «Мы можем только стремиться быть христиана- ми». Корреспонденту лондонской «Daily News» Гурджиев го- ворил, что заказал для Учебного здания уникальный орган, в котором октавы содержат клавиши для четверть-тонов, что фонтан в центре залы будет каждый час распространять но- вые ароматы и что эти и другие созданные им средства смогут привести в полную гармонию тело и эмоции.

Музыка Гурджиева, которую исполнял де Гартман или сам Гурджиев на ручном органе, воспринималась большинством из обитателей шато как музыка сфер. Утверждалось, что его «храмовая музыка» вызывала отклик в высших сферах. Другие считали, что эта музыка пробуждает сущность и непосредственно воздействует на человеческие эмоции, возбуждая радость, сожаление, страх и мощное стремление к «пробуждению». Третьи связывали его музыку с традицией Скрябина или Дворжака. Музыка шла рука об руку с «движениями» и «храмовыми танцами», создавая совместно новый язык гурджиевского учения, столь непохожий на его лекции 1910-х годов в Москве и Петербурге так же, как и на лондонские лекции Успенского, которые во многом воспроизводили форму, давно оставленную Гурджиевым.

Обучение обычно заканчивалось далеко заполночь, так что редко кому удавалось поспать больше трех-четырех часов. По теории Гурджиева, люди, которые спят по семь часов, теряют половину этого времени на некачественный сон, и только глубокий сон, связанный с физической усталостью, длящийся три-четыре часа, приносит человеку настоящий отдых.

Такой ритм создавал сверхнапряжения, срывавшие все психологические защиты и «буферы», с которыми люди живут в обычных условиях. Люди болели. Многие не выдерживали и сдавались: собирали свои вещи и уезжали. Гурджиев никого не удерживал, напротив, часто сам выпроваживал непригодных. Другие погружались в фантазии, жили во сне. Некоторые сходили с ума, были случаи самоубийств. Но общее воодушевление, связанное с «борьбой со сном» было преобладающим настроением. «Вы приехали сюда, — говорил Гурджиев в одной из своих лекций, — бороться с собой и только с собой». И эту борьбу с собой Гурджиев называл истинным христианством. Шла борьба с самим собой, со своим инертным телом и упрямыми эмоциями, с хаотичным блужданием мыслей, борьба, которая означала для многих возрастание уровня бытия, прорыв из времени в вечность, связь с Аккумуляторами космической энергии, дающая силу выносить все искусственные тяготы, добровольно взятые на себя состоятельными и интеллигентными людьми. Так решалась задача, как от «желать» и «мочь» перейти к «быть». И борьба эта в ряде случаев приносила чудесные результаты.

«Гурджиев стоял, внимательно наблюдая за нами. Время потеряло значение до и после. Не было настоящего и будущего, только агония, заставляющая двигаться мое тело. Постепенно я понял, что Гурджиев сосредоточил все внимание на мне. Это было немое требование и в то же время ободрение и обещание. Я не должен был сдаться — даже если это убьет меня. Внезапно я наполнился потоком безграничной силы. Мое тело словно бы превратилось в свет. Я не ощущал его в обычном смысле. Исчезли усилия, боль, слабость, даже вес. Я чувствовал огромную благодарность, обращенную к Гурджиеву и Томасу де Гартману, но они уже тихо ушли, увели с собой учеников и оставили меня одного»^1.

1 Джон Годелфин Беннетт. Свидетель или история поиска. 1999, с. 110-111.

Подобные переживания испытывали многие, и они оставались самыми высокими пиками состояний до конца их жизни. Такие переживания были для них невозможны в обычных условиях их жизни и без Гурджиева, на котором все держалось. Вообще вся жизнь в шато Приорэ, весь ее безумный и искусственный ритм держались на его железной воле и целенаправленной деятельности, на его знании, чего он хочет, и знании человеческой природы. Все работало против механистичности, против сна, против отождествления, и каждый человек был поставлен в ситуацию «борьбы против себя». Гурджиев только помогал людям в этой борьбе, создавал для нее наилучшие и единственные в своем роде условия. Так, Морису Николлу было запрещено читать, человеку, боявшемуся крови, было поручено резать животных для еды, все занимались черной работой, часто не имевшей никакого смысла, кроме единственного — «борьбы против себя». Это и было сознательное страдание — добровольное погружение в то, против чего восставала механическая

природа человека. Это добровольное страдание поддерживалось надеждой выйти из круга повторений — беличьего колеса, в котором кружатся все люди, освободиться от фальши и стать самим собой, а не тем, каким человек себя представляет. «Знаете ли вы, — спросил как-то у Гурджиева один из его гостей, французский писатель Денис Сара, — что некоторые из ваших учеников близки к отчаянию?» «Знаю, — ответил Гурджиев, — в этом доме есть что-то зловещее, и это необходимо»^43.

В субботние вечера шато Приорэ преображался. Там принимали гостей и устраивали для них показательные выступления. Готовился праздничный стол, и Гурджиев развлекал гостей. Гости попадали в волшебный мир загадочных декораций, дервишеских танцев и музыки сфер — роскоши и изыска для вкуса, зрения и слуха. Кроме того, в 1923 году было организовано несколько демонстраций «движений» и танцев в Париже—в театре на Елисейских полях и в ряде других театров. Французские, английские и американские газеты публиковали сенсационные рассказы о «лесных философах», о «новом культе» и о «черном маге», который управлял покорными овцами, гипнотизируя мужчин и женщин из общества, опустошая их кошельки и заставляя их работать по 12 часов в сутки в условиях, на которые не согласился бы ни один уважающий себя рабочий. Гурджиев искал популярности у публики и приглашал для участия в своих представлениях фокусников, перемежая их номера с исполнением «священных танцев» и «религиозных церемоний». Присутствовавший на этих представлениях Успенский, еще с Ессентуков испытывавший смешанные чувства по отношению к своему учителю, видел ненатуральность этой новой роли Гурджиева — роли фокусника и балетного импрессарио — и мучительно пытался определить линию своего отношения к тому, что делал в это время Гурджиев.

1 Denis Saurat. «Visile a Gurdjieff» in Nouvelle Revue Franaaise. November 1933.

Между тем финансовые заботы не оставляли Гурджиева, который вынужден был искать дополнительные доходы для поддержания жизни в шато Приорэ. Обычные обитатели платили за пребывание в шато по семнадцать с половиной фунтов стерлингов в неделю с человека, а те, кто занимал роскошные спальни второго этажа или приезжал к Гурджие-ву лечиться, платили по сорок фунтов. Этих денег Гурджиеву явно не хватало, тем более, что половину обитателей шато составляли эмигранты из России, которые не могли за себя платить и целиком зависели от его милости. В 1923 году Гурд-жиев выписал из Александрополя свою семью: мать, сестру и брата, которые поселились в шато. Гурджиеву пришлось снова заняться нефтяным бизнесом, войти в долю двух ресторанов на Монмартре, кроме того, он занимался целительством, «психотерапией» и лечением пациентов от наркомании и алкоголизма. Но денег все равно не хватало.

Его поездка в Америку в 1924 году стала одной из попыток выйти из неразрешимой финансовой ловушки, в которой он оказался, и разведкой боем новой территории для своей деятельности. Он поехал туда с большой труппой, с огромной помпой, на гигантском атлантическом лайнере, после того как визит этот был широко разрекламирован международной прессой, в ожидании больших денег, большого успеха и тысяч новых последователей из Нового света, которые дадут ему возможность говорить непосредственно со всем человечеством, исказившим естественные пути и утратившим свою сущность, и сделают его самым нужным человеком на земле.

После отъезда Гурджиева Успенский вернулся в Лондон и собрал своих лондонских учеников. Он сказал им: «Я попросил вас придти, чтобы сообщить, что решил порвать все отношения с мистером Гурджиевым. Вы можете уйти и работать с ним или остаться со мной. В последнем случае вы должны пообещать, что не будете тем или иным способом общаться с Гурджиевым или его учениками».

На вопрос о причинах такого резкого разрыва Успенский ответил: «Мистер Гурджиев — человек экстраординарный, и его возможности превышают таковые каждого из нас. Но и он может ошибаться. Он сейчас переживает кризис, последствия которого невозможно предвидеть... Сейчас, в разгар битвы, находиться рядом с ним крайне опасно... Он может сойти с ума или навлечет на себя несчастье, в котором пострадают все окружающие».

Вскоре после этого, вернувшись из Америки во Францию, Гурджиев попал в аварию: он врезался в дерево, возвращаясь на автомобиле из Парижа в Фонтенбло на огромной скорости.

Ч.С.Нотт со слов своего приятеля Ф.С.Пиндера сообщает, что после своего визита в Лондон в феврале 1922 года Гурджиев совершил еще одну поездку туда той же зимой, взяв с собой Пиндера как переводчика. На встрече с учениками Успенского Гурджиев смутил их тем, что, обернувшись к Успенскому, разделал его в пух и прах. Успенский слишком рассудочен, сказал Гурджиев, если он хочет что-либо понять, он должен начать с азов и «работать над собой». В другой раз, во время визита Успенского в Фонтенбло, Гурджиев использовал Пиндера как переводчика своей лекции в Учебном доме. Когда Успенский не согласился с некоторыми местами пиндеровского перевода, Гурджиев резко его оборвал: «Пиндер переводит для меня, а не для тебя!»

Пиндеровско-ноттовская версия причины разрыва Гурджиев и Успенского состояла в том, что Успенский не понимал внутреннего смысла учения Гурджиева. Оба они считали, что Успенский был религиозным философом школы Владимира Соловьева и был намерен любой ценой основать свою собственную школу со своими учениками. Нотт вообще верил в то, что поездка Гурджиева в Лондон зимой 1922 года окончательно определила их разрыв. Он вспоминает слова Гурджиева, сказанные им на обратном пути в поезде: «Сейчас им придется выбирать себе учителя».

Пиндеровско-ноттовский подход основан на обличении Успенского как «лентяя» и «вора». Нотт писал об Успенском

следующее: Успенский был писателем, когда он встретил Гурджиева, и он остался писателем, «укравшим» материал Гурджиев и создавшим из него «систему», хотя материал этот не предполагался быть систематизированным и даже быть публичным. Успенский, утверждал Нотт, относился к тем людям, кого Гурджиев называл «хаснамусами», т.е. людям без совести и каких-либо принципов. Кроме того, по словам Нотта, у Успенского была нелюбовь к «движениям», и он отказывался от них как от непродуктивных.

Другие авторы видели в Успенском человека, не выдержавшего экзамена, которые ему дал Гурджиев. Он, дескать, не мог выдержать гурджиевских насмешек над его рассудочностью и гордыней. Многие тем не менее симпатизировали Успенскому: «шоки» Гурджиева были порой недопустимо грубыми, а Успенский был мягким человеком, чье самолюбие могло быть задето любой из гурджиевских шуток. Частью гурджиев-ской дисциплины были нападки на учеников: Гурджиев обрушивал на них обвинения, которые для них были крайне неприятными и которых они в данный момент не могли вынести и даже понять. Трудно представить, как далеко это могло заходить, и здесь безусловно бывали трагические случаи. Тут мог быть простой конфликт между понятиями и ценностями Успенского — которых он сам мог не сознавать — и сознательными действиями его непредсказуемого учителя. Возможно, со стороны Гурджиева имели место какие-то аморальные, непростительные или даже преступные действия, которых Успенский был свидетелем и которые он не мог принять.

Однако тот факт, что Гурджиев сознательно инициировал разрыв и с де Гартманом, и с Оражем, противоречит мнению Пиндера—Нотта. Разрыв с ним Успенского мог быть как раз тем, чего хотел Гурджиев, а не результатом какой-либо вины или недостатков Успенского. Первый раз Успенский разошелся с Гурджиевым в Ессентуках, но воссоединился с ним в Константинополе и возобновил совместную работу в Лондоне и Париже. Возможно, вплоть до середины 20-х годов Успенский не научился стоять на своих собственных ногах или, может быть

В строгой и доктринально фиксированной атмосфере лондонских групп Успенского «Г» (так отныне среди лондонских учеников Успенского именовался Гурджиев) стал считаться несуществующим, хотя Успенский никогда не отрицал, что то, чему он учил, было получено им от этого «Г». В ряде случаев Успенский повторял то, что сказано в книге «В поисках чудесного» о разрыве с мастером. Во всяком случае, справедливым представляется мнение, что Успенский должен был порвать с Гурджиевым оберегая то, чему он научился у последнего, а не выступая против этого.

В книге «В поисках чудесного» Успенский подчеркивает разницу между человеком Гурджиевым и идеями Гурджиева. Ораж также делал это различение. Успенский писал: «Я ясно видел в это время, что я ошибался относительно многих вещей, которые я приписывал Г.» И хотя «тот, кто знает» и «от кого было получено учение», знал еще очень много, в трактовке Успенского он теперь выглядел менее привлекательным, чем прежде.

Идея совершенного мастера пришла к Успенскому из теософии. Успенский посвятил значительную часть своей жизни поиску высшей породы человечества, людей высшего типа. «Живой сверхчеловек настоящего времени... сообщает душам высший принцип, — писал Успенский в книге «Внутренний круг. О последней черте и о сверхчеловеке», опубликованной в Петербурге еще 1913 году. — Когда человек начинает искать сверхчеловека вовне, он находит его внутри себя». Очевидно, Успенский хотел видеть в Гурджиев представителя сверхчеловечества. Общение с реальным сверхчеловеком Гурджиевым обратило его к сверхчеловеку в самом себе — к своим высшим возможностям, к своему высшему «я», которое он должен был отстаивать в трудные годы революции, Гражданской войны и эмиграции.

Разорвав с Гурджиевым в 1918 году, Успенский обратился к своим старым интересам и к «поискам чудесного». То же произошло с ним после окончательного разрыва с Гурджиевым, когда он снова вернулся к работе над сводом своих идей — «Новой моделью Вселенной». Когда в 1931 году вышла эта книга Успенского, он заметил Кеннету Волкеру, что с ее помощью он надеется установить связь с «эзотерическими школами».

Возникает вопрос: чем, по мнению Успенского, была его учеба у Гурджиева? Ораж называл шато Приорэ эзотерической школой, хотя сам Гурджиев неоднократно говорил, что это лишь внешнее кольцо некоего оккультного центра. Очевидно Успенский не захотел примириться с расколом между учителем и учением, и образ эзотерической школы был разрушен для него, когда был разрушен образ его учителя. Успенский принял решение и порвал с Гурджиевым, считая, что для такого разрыва у него достаточно оснований. Однако еще около тридцати лет ему предстояло нести в себе груз этого разлада, и только перед самой своей смертью в 1947 году он сумел сбросить его с себя окончательно.

В феврале 1923 года, когда лондонская газета Daily News интервьюировала Успенского, тот спокойно говорил: «Гурджиев и я достигли теперешнего состояния в результате долгой и трудной работы в далеких странах». Интервьюировавший его журналист добавлял: «В Гурджиеве он (Успенский— А.Р.)

нашел родственную душу — человека, который пошел дальше по определенному пути». В этом интервью Успенский определенно констатировал, что идет с Гурджиевым разными путями и что их путь совпал только на небольшом отрезке, но «Гурджиев пошел дальше по определенному пути». Целью Успенского было достижение космического сознания и выход во вселенную множества измерений. Гурджиев же утверждал: «Учение само по себе не может иметь никакой цели. Оно может только показать путь человеку, который ставит перед собой определенную цель».

Успенский соединял в одно целое свои идеи и идеи Гурджиева. Он и его ученики оказались втянутыми в эту двойственную систему. Однако, оставаясь человеком, для которого то, что он получил от Гурджиева, заслонило результаты его собственных поисков (если не считать умозрительных теорий его «Новой модели Вселенной»), он должен был продолжать учить своих учеников идеям Гурджиева и, с другой стороны, заниматься вместе с ними «поисками чудесного». Много лет он основывал свою деятельность на мнении, что идеи системы были истинными, но источник (Гурджиев) был загрязненным. Следовательно, нужно было искать источник, из которого сам Гурджиев получил свою систему.

В частном разговоре 1924 года Успенский со стоическим пессимизмом отвечал на восторженное утверждение Джона Беннетта, что система может привести к «сознанию и бессмертию»: «Вы говорите, что уверены, что работа может привести к сознанию и бессмертию. Я в этом не уверен. Я ни в чем не уверен. Но я знаю, что у нас нет ничего, и поэтому нам нечего терять. Для меня это не вопрос о надежде, а вопрос об уверенности в том, что нет другого пути. Я слишком много испробовал и слишком много видел, чтобы во что-то верить. Но я не отказался от борьбы. В принципе я верю, что возможно достичь того, что мы ищем, но я не уверен, что мы нашли путь. Однако бесполезно ждать. Мы знаем, что у нас есть что-то, полученное из Высшего источника. Возможно, что что-то еще придет из того же источника».

Успенский не только отделил человека-Гурджиева от идей Гурджиева, он отделил свои собственные надежды от системы Гурджиева. Публично он никогда не критиковал своего учителя, но в частных разговорах он говорил о некорректном поведении Гурджиева в рамках гурджиевских понятий. Осенью 1935 и затем в октябре 1937 года он уточнил свой подход к этому вопросу. В самом начале, сказал он, Гурджиев предложил три принципа работы, которые вступили в противоречие с его последующим поведением. Первый: человек не должен делать ничего без понимания того, что он делает. Второй: ничто не брать на веру, но проверять каждое утверждение учителя своим собственным опытом. Третий принцип: лидер не должен вызывать в своих учениках поклонение. Успенский прямо заявил, что в Ессентуках Гурджиев пренебрег всеми тремя принципами, требуя и принимая веру, слепое послушание и поклонение со стороны своих последователей. Этим он нарушил договор, который связывал с ним его учеников, и изменил самому себе.

Помимо моральных претензий к поведению Гурджиева Успенский называл другую причину своего разрыва с Гурджиевым: Гурджиев начал принимать в работу людей, абсолютно непригодных для работы. Успенский сказал, что помощь, которую он оказал Гурджиеву в 1922 году, была последней проверкой того, что выйдет из того направления работы, которое выбрал Гурджиев. С самого начала у него были большие сомнения по поводу Института в Фонтенбло. Он собрал для Гурджиева деньги и посылал к нему людей с ожиданием провала. Деятельность этого Института он считал провалом. Все эти объяснения были достаточно умеренными и походили на информацию для внешнего пользования. Внешняя лояльность Успенского по отношению к Гурджиеву была экстраординарной, и только в узком круге он позволял себе большую свободу выражений.

Джеймс Вебб, в свойственном ему стиле драматизации и преувеличений, представляет отношения между Успенским и Гурджиевым как мистическую схватку — борьбу магов. Но кто же из них «черный маг»: «вор» Успенский или Гурджиев? Ситуация оказывается сложнее, чем она представлялась ее пристрастным оценщикам. И здесь Джеймс Вебб предлагает неожиданный ключ к решению запутанного вопроса о взаимоотношениях «двух магов»: новую информацию об их подлинных взаимоотношениях. По мнению Вебба, хотя в 1923 году Успенский утверждал, что разрыв с Гурджиевым был полным, он продолжал встречаться с ним время от времени. Он часто ездил в Париж, где под наблюдением баронессы Рауш де Траубенберг переводились его книги «Новая модель Вселенной» и «В поисках чудесного», и этот повод для поездок Успенский использовал для того, чтобы скрыть свои контакты с Гурджиевым от своих учеников. Гурджиев не менее Успенского был заинтересован в сокрытии этих контактов от поселенцев шато Приорэа. Маргарита Андерсен была удивлена, когда обнаружила Успенского в Фонтенбло весной 1924 года после того, как разрыв между ними уже произошел. Успенский был там снова на похоронах жены Гурджиева мадам Островской в 1926 году. На протяжении 1920-х годов Успенского видели в Фонтенбло и в ряде других случаев. Гурджиев не желал, чтобы Успенский общался с его учениками, и принимал его за закрытыми дверями. Впрочем, отмечает Вебб, здесь не исключены были и промахи в их конспирации.

По сведениям Джеймса Вебба, последний раз Успенский был в Париже в 1931 году. На этот раз Гурджиев не подпустил его близко, и они встретились в кафе «Генрих IV» в Фонтенбло. Эта встреча обозначила окончательный разрыв в большей мере, чем их видимый разрыв в 1924 году. С этого времени Успенский открыто и горько выражал свое разочарование в Гурджиеве. Он говорил о гурджиевском «провале» как о катастрофе более серьезной, чем русская революция. Одному ученику, задавшему ему вопрос о Гурджиеве, он сказал: «Видите ли, он просто сошел с ума».

Другая сложность в развитии их отношений создавалась той ролью, которую играла жена Успенского Софья Григорьевна в этом конфликте. Когда в 1921 году Успенский впервые поехал в Лондон, жена его не поехала с ним. До 1924— 1925 гг. она жила в шато Приорэ. Затем Гурджиев отослал ее в Англию, сказав ей, что она нужна мужу. Мадам Успенская покинула Фонтенбло, но не поехала в Англию, страну, которую она не любила, а сняла квартиру в Азниере под Парижем. Позже Софья Григорьевна установила деловые отношения со своим мужем: некоторые из его лондонских учеников ездили в Париж по вопросу перевода его книг и составили парижскую группу под руководством мадам Успенской.

Когда в 1927 году мадам Успенская отважилась приехать в Англию — в первый раз она приехала только на короткое время летом, — отношения между супругами оставались деловыми и холодными. В Англии мадам Успенская постепенно взяла в свои руки всю организационную сферу работы своего «мужа», устроив ее на манер гурджиевского Фонтенбло. Она всегда говорила, что ее учителем является Гурджиев. В сельских коттеджах, где им приходилось жить вместе с учениками, у них всегда были отдельные комнаты.

Однажды они сняли дом в Верхнем Викомбе, другой раз — в Тросли в Кенте, а в 1930 году большое количество учеников съехалось в дом в Вендовере. В этих сельских поселениях главной ролью мадам Успенской было в бесцеремонной гурджиевской манере нападать на предрассудки и «образ себя» у учеников Успенского, иными словами, создавать необходимое напряжение для применения принципов работы, которые подчеркивал и Успенский. Она открыто общалась с Гурджиевым: Нотт и мадам де Зальцман служили ей в этом общении курьерами. Успенский, как и его жена интересовавшийся историями из шато Приорэа, по воспоминаниям учеников, закрывал глаза на «гостей» от Гурджиева к мадам Успенской.

Джеймс Вебб настаивает на том, что «разрыв» между двумя мастерами был предметом их общей договоренности, как, возможно, это было и у Гурджиева с Оражем. Это был спектакль и, по мнению Вебба, скорее всего не для непосредственных их учеников, а для будущих историков. Коллизия «битвы магов» создает мистическое напряжение — ив балете, и в жизни. Этот сюжет неоднократно разыгрывался в древних священных историях, трагедиях и посвятительных драмах. Здесь, по мнению Вебба, тоже был разыгран спектакль, который должен был стать основой новой сакральной драмы. Согласно этой точке зрения, не исключено, что еще в российские времена Успенский мог взять на себя задачу персонификации и объективации тех трудностей, которые возникали у Гурджиева с его учениками в связи с его методом. Такая роль могла иметь видимость коварства, воровства и предательства. Не исключено, что Успенский мог видеть себя Иудой в отношении Гурджиева—Христа, каким его видел и как его трактовал Гурджиев.

В «Рассказах Вельзевула» Гурджиев утверждал, что общепринятый взгляд ни Иуду абсолютно ошибочен. По его мнению, на самом деле Иуда был ближайший и наиболее преданный ученик Христа. То, что Иисусу предстояло умереть, знали все его ученики: это был необходимый элемент в той драме, которая должна была быть сыграна. Без Иуды, который знал, что он войдет в историю как предатель, и который добровольно принял эту роль, драма не могла придти к своему необходимому завершению.

Любимым ругательством Гурджиева для учеников, которые начинали сами учить других, было «Иуда Искариот». Успенский был типичный «Иуда Искариот», на котором Гурджиев опробовал свои укусы. Если оба они участвовали в этой драме, не исключено, что Успенский был и оставался ближайшим и вернейшим учеником Гурджиева, несмотря на всю видимость конфликта.

Успенский мог считать, что Гурджиеву нужен противник, и мог сам дать Гурджиеву эту идею и этот план. Незадолго до своей смерти Успенский сказал одному ученику непонятную фразу: «Она поймет (он не сказал, кто и что поймет), если она читала "Листки старого дневника"». Речь идет о шеститомной истории теософского движения Г. С.Олькотта, и, возможно, разгадка лежит в самом начале первого тома, в предисловии к этой книге, где автор раскрывает причины своего творческого намерения:

«Главный импульс для написания этих страниц состоял в желании бороться с усиливающейся тенденцией в Обществе обожествлять мадам Блаватскую и придавать ее обыкновенным литературным опытам квазиинспирационный характер. Ее очевидные недостатки были просто незамечаемы, и законная критика ее поступков была запрещена. Те, кто меньше всего мог похвастать ее доверием и кто меньше всего знал ее истинный характер, были главными двигателями в этом направлении. Слишком ясно, что если я не скажу то, что знаю я один, истинная история нашего движения никогда не сможет быть написана и не смогут стать известны и подлинные заслуги моей чудесной коллеги».

Но, может быть, продолжает Джеймс Вебб, причина лежала в обоих: в том, что дало основание Гурджиеву называть Успенского «слабым человеком», и в том, что Успенский, защищаясь, называл «паранойей» Гурджиева. Они могли бросать друг в друга комья грязи, думая, что они действуют на благо друг друга. Не исключено, что первоначальный план, если такой и существовал, был искажен обоими, что оба они увлеклись своими ролями. Гурджиев стал обличителем своего ошибающегося ученика, а Успенский — разочарованным учеником. И хотя в книге «В поисках чудесного» Успенский соглашается с гурджиевской интерпретацией образа Иуды, в «Новой модели Вселенной» он совершенно по-другому истолковывает это образ, видя в Иуде человека незрелого, случайно оказавшегося рядом с Христом и не вынесшего напряжения его высокого присутствия. И Успенский настаивал на своем прочтении коллизии: Христос—Иуда Искариот.

Главная трудность понимания идеи пути, по Гурджиеву, заключается в том, что очень трудно понять, что «путь начинается на значительно более высоком уровне, чем жизнь»¹, ибо там, где начинается путь, кончается царство случая и вступает в силу закон судьбы. «Учитель, — говорил Гурджиев, —

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного. М., 1999, с 264.

всегда соответствует уровню ученика: чем выше ученик, тем выше оказывается учитель»¹. Чтобы быть учеником Иисуса Христа, напоминал он своим слушателям азбучные духовные истины, надо находиться на уровне апостолов. Но в жизни, констатирует он, человек, «не стоящий и медного гроша», желает иметь учителем самого Иисуса Христа, не понимая, что не может возникнуть резонанса между таким человеком, как он, и таким высоким учителем, как Иисус.

Гурджиев напоминал, что «закон восхождения человека»² основан на соблюдении нескольких законов в отношениях «учитель—ученик»:

а) ученик не может знать уровня своего учителя, ибо никто не в состоянии видеть выше своего уровня;
б) ученик не слишком высокого уровня не может рассчитывать на учителя очень высокого уровня;
в) если расхождения в уровнях учителя и ученика превосходят определенную границу, трудности на пути ученика становятся непреодолимыми;
г) учитель необходим для ученика, и ученик необходим для учителя;
д) ученик не может идти вперед без учителя, и учитель не может идти вперед без ученика;
е) нравственный парадокс учительства: отдай то, что получил, и обретешь больше, — иначе лишишься того, что тебе уже дано; и, наконец,
ё) кто выше — тот и учитель.

Гурджиев разъяснял, что достижение «первого порога», или встреча ученика — человека, который «ищет путь»³, — с учителем — человеком, стоящим на пути, — возможна только после создания в ученике магнитного центра. На этом этапе важна правильность кристаллизации магнитного центра, формирование которого зависит от таких факторов, как: а) условия жизни ищущего,
б) складывающиеся обстоятельства,
в) силы его магнитного центра,
г) силы его внутреннего тяготения к поискам пути.

Чтобы магнитный центр работал полноценно, необходимо, чтобы он а) получал достаточно питания, б) не встречал сильного противодействия со стороны других аспектов личности человека ив) оказывал правильное влияние на ориентацию человека. Иначе, предупреждал Гурджиев, поиски пути могут занять много времени и ни к чему не приведут.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 270.
2 Там же, с. 271.
3 Там же.

При правильной работе магнитного центра и при серьезности намерений со стороны ищущего, уточнял Гурджиев, даже если его поиски и не очень активны, но он «правильно чувствует», тот, кто «ищет путь», может встретить человека, «который знает путь и готов ему помочь»^1.

Именно на этом этапе и произошла знаменательная встреча Успенского с Гурджиевым, после которой Успенскому хотелось смеяться и прыгать, как ученику, удравшему с уроков. Гурджиев определял этот этап в работе как выход ищущего из-под власти закона случая и превращение его в человека, жизнь которого начинает определяться законами судьбы. Восприятие ищущим сознательного влияния третьего рода (влияния «работы») Гурджиев сравнивал с прохождением по лестнице, которая отделяет жизнь от «пути»: «Человек может вступить на путь лишь пройдя по "лестнице"»^2.

На этом этапе он не может обойтись без помощи руководителя. Сами его достижения неустойчивы, «даже если он поднялся по лестнице достаточно высоко»³ — он может оступиться и оказаться в позиции, с которой он начал свое движение и в одно мгновение утратить все плоды своей работы. Несмотря на любого рода сомнения в руководителе, на этом этапе ученик не может обойтись без него, без его знаний и силы.

Период ученичества Успенского у Гурджева был, используя понятия последнего, временем преодоления разрыва между жизнью и «путем». Словно читая сомнения Успенского на этом и последующем этапах его жизни, Гурджиев заранее определил для него весь спектр мучивших его вопросов и сомнений по поводу учения и учителя.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 266.
2 Там же, с. 267.
3 Там же, с. 268.

На вопросы о правильном и ложном пути, правильном и сомнительном учителе, словно бы дразня Успенского, Гурджиев отвечал в свойственной ему парадоксальной манере: «Распознать ложный путь, не зная правильного, невозможно. А это значит, что не стоит беспокоиться по поводу того, как распознать ложный путь. Нужно думать о том, как найти правильный путь: именно об этом мы все время и говорим»^1.

По поводу рассуждений о качестве учителя и о характере его связи с эзотерическим центром Гурджиев с самого порога отвергал способность ученика судить об этом, поскольку в большинстве своем, объяснял он, люди начинают свои поиски с того пункта, «когда им известна только одна ступень выше их уровня. И только по мере собственного развития они начинают видеть дальше и узнавать, откуда пришло то, что они знают»^2.

Человек, «принявший на себя роль учителя», — продолжал развивать эту тему Гурджиев, — может знать путь прямо или косвенно, он может быть связан с «центром, из которого исходят создавшие магнитный центр идеи»^3, или получать их от человека, владеющего этими знаниями. Главное не в том, откуда пришло знание, а в том, чтобы идеи, с которыми работает учитель, действительно — Успенский выделил курсивом слово, которое Гурджиев выделил интонационно, — исходили от эзотерического центра и чтобы учитель умел различать формирующие магнитный центр эзотерические идеи от просто философских и научных.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 270.
2 Там же, с. 267.
3 Там же, с. 269.

Словно ведя прямой разговор с Успенским и адресуясь непосредственно к его пока не высказанным сомнениям, Гурджиев говорил о случаях неправильного формирования магнитного центра, при которых в нем оказываются непреодоленными противоречия или когда в него включены искаженные влияния второго рода (влияния от философии, религии, искусства) или даже — первого рода (влияния от «сырого» потока жизни) под маской влияний второго рода. «Такой неправильно сформированный центр не способен дать правильной ориентации»^1, — предупреждал Гурджиев одного из самых любимых своих учеников, имея в виду его пристрастие к логическим спекуляциям. Не случайно именно Успенского попросил он повторить идеи о связи магнитного центра и пути. И не случайно именно Успенский рисовал ему диаграмму, в которой рядом с истинным учителем, сознательно передающим влияния третьего рода и связанным с эзотерическим центром, как призрак, возникает «человек, обманывающий себя или других и не имеющий прямой или через посредника связи с эзотерическим центром»², — тема следующего драматического этапа их отношений. Ведь не секрет, что полнотой и последовательностью раскрытия основных головокружительных концепций Гурджиева мы обязаны именно Успенскому. Здесь, как нигде в другом случае, наглядной оказалась мысль Гурджиева о прямой связи и взамозависимости между человеком пути и искателем — «учитель всегда соответствует ученику: чем выше ученик, тем выше оказывается учитель»³. И не случайно именно на московский период — период сближения Успенского с Гурджиевым пришлась вся интеллектуальная нагрузка и полнота выражения идеи «четвертого пути».

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 269.
2 Там же, с. 272.
3 Там же, с. 270

Подводя итог сказанному, можно перечислить рассмотренные различными авторами причины разрыва Успенского и Гурджиева. Среди них называют:

а) разрушительное влияние на Успенского созданной Гурджиевым атмосферы, отсутствие пространства рядом с Гурджиевым для его самостоятельной работы;
б) нежелание Гурджиева, которого Успенский называл «загрязненным источником», терпеть рядом с собой сильного человека с устойчивыми нравственными критериями;
в) неспособность Успенского подвергнуться трансформационным процессам и подняться по «лестнице» к пути;
г) разрыв был спровоцирован Гурджиевым для развития самостоятельности Успенского;
д) столкновение или сговор «двух магов».

Наиболее вероятной причиной разрыва некоторые исследователи называют толчок, данный Гурджиевым Успенскому в сторону самостоятельной инициативы для «реализации своего бытия». Гурджиев, естественно, различал среди своих учеников людей зрелых и духовно одаренных, или, как говорил Беннет, потенциальных посвященных, самым любимым и обещающим среди которых был Успенский, и людей заурядных, к которым у Гурджиева были совсем другие требования.

Этим, по-видимому, объяснялось то пристрастие, с которым относился учитель к своему любимому ученику, и то утрирование различий между «путем позора», которым шел учитель, и путем высокого интеллектуализма и нравственной ответственности, которому следовал ученик. Гурджиев доводил это различие до разрушительной степени и потому в качестве одной из наиболее вероятных причин разрыва многие исследователи усматривали нежелание Гурджиева видеть рядом с собой человека со строгими принципами и правилами, которые Успенский распространял также и на Гурджиева и которые неизбежно ограничивали свободу проявлений последнего; стремление Гурджиева подчинить все стороны жизни и «работы» своему единоличному контролю и отсутствие рядом с ним места для самостоятельной работы. Другие, беря сторону Гурджиева, видели причину разрыва в неспособности и нежелании Успенского идти по пути, который предлагал ему Гурджиев и который означал полную отдачу себя учителю. Третьи полагали, что разрыв был спровоцирован Гурджиевым, который извлек из него для себя двойную пользу, ибо Успенский, не мешая ему, продолжал издали искренне служить Гурджиеву.

Интересно, что разрыв между учеником и учителем, столь драматично воспринимавшийся Успенским, оказался плодотворным для обоих — он сделал Успенского самостоятельным духовным учителем, а Гурджиев, оказавшись без поддержки Успенского и обвиняя его в желании уйти от своих обязанностей, был вынужден стать писателем.

| НАЗАД | СОДЕРЖАНИЕ | ВПЕРЕД |