Восток велик. Он простирается от Средиземного моря до Тихого океана и насчитывает в два раза больше жителей, чем во всем остальном вместе взятом мире. Куда мне направиться? Я решил, что бесполезно ехать в страну, языка которой я не знаю. Единственным восточным языком, которым я владел действительно хорошо, был турецкий. Я знал не только оттоманский и современный турецкий, но и несколько центральноазиатских диалектов. В широком смысле турецкий - это lingua franca, знание которого позволяет путешествовать от Балкан до Китайского Туркестана, от Волги до Нила - везде найдется кто-нибудь, кто поймет вас.

Хотя со времен войны и произошли огромные перемены, те, к кому я ехал, принадлежали к старому поколению. В туркоязычных странах я буду чувствовать себя как дома. Я решил провести несколько месяцев в Турции, Сирии, Ираке и Иордании, а затем определить, куда отправиться дальше. Ничто не задерживало меня в Англии. Хотя моя жена была почти совсем привязана к своей комнате, она оставалась на попечении любящих людей и полагала мою поездку необходимой. Я также хотел избежать надвигающегося на меня положения незаменимого лидера. От такой опасности я избавлялся любой ценой, даже если нужно было бросить всех и все.

Один ключ у меня был. Тридцать три года назад в Константинополе я познакомился с Али Хайдаром, последним шерифом, или стражем священного города Мекки, прямым потомком пророка Мохаммеда. У него было пятеро сыновей примерно моего возраста, один из которых, князь Абдул Меджд, был моим хорошим другом. Благочестие и бескорыстная доброта этих людей древней крови поразили меня, и я очень сожалел о, с моей точки зрения, гибельном влиянии Лоренса из Аравии, который поддерживал молодую ветвь рода и препятствовал возвращению законного шерифа по окончании Первой мировой войны. История наших отношений с арабами могла бы быть гораздо более благоприятной, поддержи мы шерифа Али Хайдара, который знал, как обращаться с Вахабистами. Все это, однако, теперь дело прошлое. Али Хайдар умер, а его сын теперь служил своему двоюродному брату, королю Иордании.

Некоторое время он был иорданским министром в Лондоне, но в 1953 году переехал в Париж.

Я отправился навестить его и рассказал о своем стремлении отправиться в Юго-Западную Азию и о причинах этого. Будучи правоверным мусульманином, он сказал: «Несомненно, на то есть Воля Бога, так как это пришло к тебе без твоих просьб. Как ты знаешь, я суфий и дервиш в сердце. Во время войны, когда удача отвернулась от меня, в Дамаске я встретил замечательного шейха. Это очень благочестивый и мудрый человек. Несомненно он сделает все для моего друга. Его имя Эмин Чикхоу.» Князь продолжал, рассказывая мне о дервишеском ордене Накшбенди, процветавшем все это время, с шейхами и группами мюридов, разбросанными по всему мусульманскому миру от Марокко до Индонезии. Он знал, что я последователь Гурджиева, и по моему приглашению присутствовал год назад на нашем выступлении в театре «Фортуна». Он сказал, что орден Накшбенди должен заинтересовать меня, потому что его члены не прячутся в текках и не используют открытые упражнения, как Руфайи и Мевлеви, но исполняют все свои мирские обязанности, не переставая почитать Бога в своих сердцах.

Доброта князя очень тронула меня, но я не мог себе представить, что так запросто можно встретиться с подлинным источником эзотерической традиции Ислама. Я решил начать с Турции и, следую своему давнему желанию, заехать в Конию, родину величайшего из исламских писателей-мистиков, Джалаледдина Руми, основателя мевлевского ордена, в котором в начале двадцатых годов у меня было много друзей.

Я не планировал свой маршрут, но поставил перед собой три задачи. Во-первых, я взял с собой кинокамеру, чтобы мои близкие могли разделить со мной некоторые впечатления от путешествия. Во-вторых, я решил вести подробный дневник. И, в-третьих, я решил изучить постройки, старые и новые, которые использовались христианами, мусульманами и более мелкими сектами Юго-Западной Азии. Я хотел обнаружить, если это возможно, способ, благодаря которому в закрытых помещениях концентрировалась психическая энергия. В результате теоретических исследований я пришел к выводу, что размеры и форма здания и распределение массы воздействуют на психическое состояние присутствующих.

Я отправился в путь 15 сентября 1953 года, проехал через Рим, где сделал двухдневную остановку. В Истамбуле я встретился с князем Мухиддином Хаидари, с которым познакомился, когда он еще был ребенком, во дворце его отца. Слушая пение его жены, возможно, лучшей из ныне живущих исполнительниц старой турецкой музыки, я осознал суть той связи, которая объединяет меня с азиатским народами. Я чувствовал себя как дома и в то же время был очень смущен, подобно юноше, возвратившемуся домой и не знающему, что сказать своей семье.

Каждый день я пешком бродил по Истамбулу. Рядом со стенами старого рынка под сенью мечети Султана Байязида я нашел локанту кебабжи Киамила, в которой я едал кебаб в апреле 1919, работая в Турецком Военном Министерстве. Старый Киамил и его сын умерли, но двое его внуков приветствовали меня. Я вышел из старого города через Адрианопольские ворота и нашел монастырь Мевлевских дервишей, частым гостем которого я был в 1920. Хотя он был заброшен тридцать пять лет назад вместе с изгнанием дервишей, в нем ничего не изменилось. Я нашел охранника, и он открыл мне Сема Хан, и на меня нахлынули прошлые воспоминания. Я удивлялся своей слепоте. Стоя на пыльном полу и глядя на осыпающиеся деревянные стены, я осознал, что значил для турков дервишеский образ жизни в течение более семисот лет. Дервиши служили оплотом практическому мистицизму, который спасал религиозную жизнь Турции от формализации. Я задался вопросом, разрушили ли тридцать лет правления Кемаля Ататюрка глубинные религиозные чувства турков.

Перед тем, как покинуть текку, я измерил Сема Хан и сделал расчеты. Позже я проделал тоже самое в Мевлевском Хане в Пера, теперь полицейском участке, и обнаружил, что основные размеры совпадают. В сумерках я отправился к великой мечети Сулеймана, шедевру Синана Мимара из Каусери, одного из величайших мировых архитекторов и математиков, имя которого почти неизвестно на Западе. За эти годы мое зрение стало более острым, и я стоял перед внешней стеной, восхищенный тонкими чудесными очертаниями ее куполов и башенок, спускающихся каскадами вниз в гармонии, объединяющей небо и землю. Насколько безжизненными выглядят на фоне этого изумительного здания наш огромный собор Св. Павла на Ладгейт-Хилл или бессмысленная церковь Св. Петра в Риме. Этим высшим произведением искусства Синан Мимар исполнил обещание, данное им Величайшему Сулейману, превзойти византийских архитекторов Св. Софии. Я вошел внутрь и услышал голос муэдзина, нараспев читающего стихи из Корана. Вновь чистота звука вызвала слезы на моих глазах, но на сей раз я осознавал присутствие звука внутри звука и понимал, что архитектор построил духовный храм внутри земного.

Двадцать второго сентября я отправился в Конию. Я решил путешествовать как турок и тратить как можно меньше денег. Найти отель оказалось нелегко, но Беледий, офицер городской управы, помог мне. Отель явно не был рассчитан на иностранцев. В старые времена, когда не было отелей, при караван-сараях располагались постоялые дворы, называемые конаками, или «местами для спешившихся всадников.» Турки, по натуре своей остающиеся кочевниками, спали вместе в больших комнатах, как в палатках. Никто не требовал отдельной спальни. Я привередливо потребовал для себя отдельную комнату и заплатил шесть шиллингов за помещение с тремя кроватями, но без какой-нибудь другой мебели. Турки, как и все правоверные мусульмане, чрезвычайно чистоплотны, и пол тщательно вымывался каждый день. Но эта чистота, однако, никак не затрагивала живность, в основном блох и клопов, которые населяли матрасы и пледы. Турки считают нас грязнулями, ведь мы не моем несколько раз в день свои половые органы. Они привередливы, но иначе, чем мы. Мы же, со своей стороны, считаем грязнулями их, так как их санитарные нормы весьма отличаются от наших принципов.

К тому времени, как я устроился в гостинице, с минаретов Конии раздался призыв к полуденной молитве, и я отправился в Селимскую мечеть. Город никогда не терял своей глубокой религиозности еще со времен сельджукских султанов. В полдень закрываются все магазины, и владельцы отправляются в мечеть молиться. Я записал: «Слыша повторяющиеся возгласы «Бог Всемогущ!», я осознал искренность этого порыва отдать себя Воле Бога. Мне открылась необходимость постоянно выполнять этот внутренний акт подчинения и отказа от собственной воли, и я понял, что могу этому здесь научиться.»

В Конии я каждый день ходил в большую Мевлевскую текку, дом поэта Джалаледдина Руми, основателя Ордена Мевлеви. Сема Хан был построен в 12 веке под руководством его сына, султана Веледа, сельджукскими королями Конии. Она служит прототипом 365 похожим зданиям, разбросанным по Юго-Западной Азии. Изучая ее, я пришел к выводу, что размеры и пропорции здания проистекают из утерянного ныне искусства концентрации психической энергии, которая влияла на внутреннее состояние приходивших сюда молиться.

Пока я сидел и делал пометки в блокноте, ко мне подошел хранитель могилы Мевлана и указал на старого турка, который хотел поговорить со мной. Я заметил его еще днем раньше, как и то, что он наблюдал за мной. Со времен Абдула Хамида страну наводнили полицейские в штатском, а уничтожить шпионов не может ни одна революции. Я решил, что за мной наблюдают как за иностранцем странного поведения. Я был рад, что ошибся. Он оказался дервишем и правоверным мусульманином. Мы отправились в чайхану и выпили чай. После нескольких осторожных замечаний он сказал: «Страна не может существовать без дервишей. Один настоящий дервиш может искупить грехи тысячи людей.» Я спросил, в чем разница между дервишем и истинно верующим, но не дервишем. Он ответил: «Последний живет в одном мире, а дервиш - в двух. Есть видимые молящиеся, которых вы видите в мечетях, но есть также и невидимые молящиеся в сердцах своих.» Дервиш относится и к тем, и к другим.» Я сказал, что читал о молитве сердца, но чтобы практиковать ее, нужен Муршид, или тот, кто показывает путь. Это было то, чего он явно ждал, и, доверчиво глядя на меня, заметил: «Конечно, ничего нельзя сделать без муршида, но учителя есть везде.» Мы немного обсудили наличие учителей в Турции, и он, с некоторым колебанием, сказал: «В Адане есть один Великий Учитель, но я его не знаю.» Он замолчал, и я, в свою очередь, признался, что собирался в Адану и что одной из причин моей поездки было проверить, следуют ли еще в Турции и Сирии древним путям суфизма. Он сказал, что знает нескольких учеников Великого Учителя и попытается связать меня с ними.

Позднее, в тот же день, он сказал мне, что человек, которого он имел в виду, на время уехал из Конии, но вернется через несколько дней. Больше я его не видел, хотя расспрашивал о нем в хаммаме и чайхане.

Все, что я пережил в Конии, уместится разве что в очень длинной главе. Казалось, я сбросил одну кожу и влез в другую. Я больше чувствовал себя турком и мусульманином, чем англичанином и христианином. Однажды, когда я отдыхал в хаммаме, я вдруг увидел Сема Хан в Кумб Спрингс, «выстроенный нашими руками.» Я написал, что «это может занять два или три года, но само строительство станет великим делом. Я не должен бояться идти вперед, и шаг за шагом нам будет открываться продолжение.»

Из Конии на поезде я медленно добрался до Аданы. Проезжая через дикие Тауруские горы, я увидел золотого орла. Силицийское ущелье, проходящее через горы близнецы, разделенные всего несколькими сотнями футов, ведет от ледяных склонов к равнине с цветущим хлопком и зреющими бананами.

В сентябре Адана утопает в солнце. После Конии я попал в процветающий город со 130000 жителями, центр турецкой текстильной промышленности. Следуя своему плану, я остановился в отеле «Багдад», который даже не отмечен в путеводителях, но несколькими классами выше моего конака в Конии. В полдень я направился в ближайшую мечеть. Стоя сзади, я наблюдал, как опоздавший отправлял ритуал и присоединился к молитве. Меня привлекло его явное благочестие. Когда все расходились, этот молодой человек подошел ко мне и пригласил на чай. Когда мы уселись, он сказал: «Я понял, что вы иностранец и, может быть, даже не говорите по-турецки, но почувствовал, что должен поговорить с вами, потому что вы так искренне следовали за нашей молитвой. Должен сказать, что я молился за вас и просил Бога открыть ваше сердце мусульманской вере.»

Без обычных околичностей мы заговорили о вере. Он сказал: «Я простой человек и не могу объяснить вам наш путь, но если вы пойдете со мной, я познакомлю вас с тем, кто может. « В этот момент он поднял глаза и, увидев старого турка с бородой и в грубой деревенской одежде, окликнул его и предложил присоединиться к нам. Он представил его как Хассан-эффенди. Старик был выше среднего роста, одет в неопределенное ветхое одеяние. У него были тонкие узловатые руки, прямая осанка и величественный взгляд из-под нависших бровей. Его седая борода была длинной, но тщательно расчесанной. Он производил впечатление совершенно спокойного человека, и каждый его жест и слово были наполнены умиротворением. Выяснилось, что Хассан-эффенди - ученик того самого Великого Учителя, о котором я слышал в Конии. Он пригласил меня провести следующий день в саду, недалеко от города. Мы провели вместе три дня, за которые я узнал от него столько, что хватило бы на несколько томов. Это был настоящий святой, хотя и очень простой человек в поношенной одежде, зарабатывающий на жизнь торговлей на рынке.

Через три дня я отправился в Дамаск, где задержался на несколько недель. Я выбрал гостиницу, в которой жили только турки и сирийцы. Полвека назад это был лучший отель в Дамаске, но теперь он затерялся в неудобной и старой части города. Дамаск восхитил меня сверх всякой меры. Встав пораньше, я наблюдал за работой ремесленников: ткачей, слесарей, плотников, корзинщиков, кожевников. Образ их жизни казался мне совершенным настолько, насколько это вообще возможно. Отцы учат сыновей, вся семья работает, поет, смеется и живет вместе. Но образованные сирийцы стыдились старых кварталов. Студенты не давали мне снимать или даже бродить по задворкам. Дамаск был разделен на сложно организованную современную часть, раболепно имитирующую английский или французский образ жизни, и простые старые кварталы, верные себе и никому не подражавшие. Идя по улице даже с закрытыми глазами, нельзя было не заметить разницы между угрюмыми, подозрительными, несчастными на вид обитателями новых кварталов и радостными, но серьезными, естественными и открытыми жителями старого города. Дни шли, и я все больше и больше влюблялся в Дамаск.

Вскоре после приезда я занялся поисками Эмина Чикхоу. Я меня не было адреса, я знал только, что он живет в Мухагиринском квартале, там, где разрешалось жить мусульманам-эмигрантам из стран, оставленных Турцией на Кавказе и Балканах. Оттоманское правительство в XIX и начале XX века поселило там тысячи беженцев, мало заботясь об их благосостоянии. Мухагирин простирается на две или три мили вверх по склонам холмов в северной части города. После трех дней поисков и приключений я нашел Эмина, и с того дня каждый день проводил с ним и его учениками. Эмим Чикхоу - шейх, или вождь неортодоксальной ветви великого дервишского Ордена Накшбенди. По национальности он принадлежал не к арабам, а к курдам и служил офицером в турецкой армии, поэтому в совершенстве знал турецкий, но как и я, много лет не говорил на нем. Несмотря на это, мы без труда понимали друг друга. Только в Дамаске в те дни у него было около двухсот учеников, в основном молодых людей, а остальные рассеялись по всей юго-восточной Азии. Он подробно рассказал мне историю своей необычной жизни, подчеркивая, что его вела и направляла Священная Мудрость. У него я научился теории и практике духовных упражнений дервишей Накшбенди. Я не сомневался, что при должной практике эти упражнения очищают природу и пробуждают внутреннее осознание ученика. Я согласился выполнять одно упражнение по полчаса каждый день, но оно не принесло тех немедленных результатов, на которые он явно рассчитывал.

Центральной темой учения Эмина Чикхоу в наших с ним беседах было Новое Освобождение, которое он связывал со Вторым Пришествием Христа. Часами он показывал мне пророчества, сохранившиеся в высказывании Мохаммеда и мусульманских святых, указывавших на то, что конец эпохи наступит, когда человек покорит энергии природы. Я сообщил ему, что, в свою очередь, убежден в том, что человечество вступает в Новую Эпоху своей истории, но не воспринимаю буквально пророчество о Втором Пришествии, Армаггедоне и Тысячелетии Справедливости. Хотя я и не принимал его буквальную эсхатологию, как человек он произвел на меня глубокое впечатление. Я говорил с ним так, как ни с кем -даже с Гурджиевым. Он попросил меня рассказать ему о моей жизни, и я припомнил множество эпизодов, описанных в этой книге, и других, слишком личных, чтобы о них писать. Его комментарии, всегда неожиданные, проливали истинный свет на то или иное событие. Много раз он обращал мое внимание на необычные совпадения в наших жизнях, и не раз звал учеников и переводил им на арабский то, о чем мы говорили. Говоря о некоторых событиях моей жизни, он отмечал: «Будь уверен, что такое происходит не с каждым. Есть люди, в которых Бог различает способность отвечать, и их Он обучает особо. Другие люди живут, как им вздумается, и не видят последствий, пока не станет слишком поздно. Но ты выбран Богом для служения великой цели, поэтому Он непосредственно занимается твоим обучением.» Он утверждал, что в видении к нему приходил пророк Мохаммед и говорил, что конец века наступит еще при его жизни. Он уверял меня, что я стану свидетелем прихода Силы Господа и что моя особенная роль заключается в том, чтобы подготовить народы Запада к восприятию этой Силы. Я не мог заставить себя серьезно относиться к этим пророчествам, но все же Эмин Чикхоу произвел на меня глубокое впечатление. Он позволил мне присутсвовать на нескольких собраниях его учеников. Почитание, которое они ему оказывали, было в порядке вещей среди суфиев, так как они считают шейхов, или муршидов, наместниками Бога. Меня захватила превалирующая над всем гармония и преданность учеников идеалу служения ближним. Я наблюдал, как они заботятся о больных и беспомощных и как богатые делятся с нуждающимися в помощи. Позже я встречал учеников Эмин-бея в далеком Мосуле на Тигрисе и убедился, что ощущение братства преодолевает разделенность в пространстве и времени.

Несомненно, по плодам своей работы Эмин Чикхоу - выдающийся духовный руководитель и человек острого ума. Я не мог не согласиться с его верой в приближение Нового Освобождения, поэтому должен был серьезно принять его утверждение о моей особой роли.

Однажды я был на кладбище, где похоронен святой, отдавший свою правую руку за спасение ученика. Идя между надгробиями, я вдруг перенесся на тридцать три года назад, в тот вечер, когда на кладбище в Скутари мне открылось, что великий момент в моей жизни наступит не раньше, чем я достигну шестидесяти лет. Сейчас мне было пятьдесят пять, а Эмин Чикхоу уверял меня, что в течение четырех лет произойдет великое событие и что я должен буду сыграть в нем особую роль. Однако он настаивал, что событие произойдет в Дамаске, что подтвердит вековое поверье о том, что Иисус появится в Дамаске и махди, глашатай, объявит об этом с минарета великой мечети Умайяд.

В его речах пугающе перемешались вдохновение и здравый смысл, широкий современный взгляд и невосприимчивость к другим мнениям, архаичные убеждения, древние традиции, которым приписывалась значимость Священного Откровения, проницательность с наивностью, незамысловатое благочестие с экстравагантной оценкой его собственной миссии. Я не мог ни принять, ни отвергнуть то, что он говорил, но через три недели я убедился, что ему не хватало того глубинного внутреннего видения, которое отличало Гурджиева от всех известных мне учителей. Возможно, если бы у меня было больше времени и терпения, я многому бы научился от Эмина Чикхоу, но с помощью его одного я не нашел бы ту древнюю суфийскую традицию, которая, несомненно, хранилась в Юго-Западной и Центральной Азии. Надеюсь, что, приводя его высказывания обо мне, я не создал впечатления, что считаю себя «выбранным каналом.» Напротив, я находился в замешательстве, так как остро осознавал не только свои моральные недостатки, но и духовную невосприимчивость.

В Дамаске я посетил Джебельскую Друзу. Мне повезло обнаружить там нескольких стариков, говорящих по-турецки, которые поведали мне, что в Китае есть миллионы друз, которые в назначенный час пересекут степи Центральной Азии и спустятся на запад и освободят своих единоверцев в Сирии и Египте. Народы Юго-Западной Азии отличаются широким распространением и вариабельностью эсхатологических верований. В Лебаноне я встретил группу христиан, ожидающих Второго Пришествия Христа в течение своей жизни. Только евреи, казалось, потеряли интерес к мессиям.

До отъезда из Сирии я на несколько дней заехал в Иерусалим. Основным ощущением был контраст между человеческими, сверхчеловеческими и субчеловеческими силами, действующими в Святом Городе. Это рвало на части мое сердце, так как я одновременно чувствовал святость и злобу, недоумевал, ужасался и удивлялся тому, как столь священное место может быть настолько осквернено теми, кто вроде бы здесь молится. Это было тем более мучительно, потому что я различал в самом себе те же противоборствующие силы и понимал, что не вправе никого судить.

Из Иерусалима я вернулся в Дамаск, а оттуда через несколько дней отправился в Багдад. За моей спиной в Лебаноне село солнце, всю ночь я провел в пути, а утром я вновь увидел солнце, восходящее над Ефратом. Позднее я летел по тому же маршруту самолетом и понял, насколько мы обедняем наш опыт в угоду скорости и удобству.

Я побывал в Вавилоне и Уре, Мосуле и Ниневии. В каждом месте я что-нибудь узнавал, особенно, если я был один и мог окунуться в жизнь местных жителей. Опишу только несколько случаев. В Мосуле Росс-Томас из Британского консульства отправился со мной к шейху Ади, главному почитаемому святому езидов. Эта секта всегда очень интересовала меня, поскольку их обычно называют «дьволопоклонниками», но они знамениты высокими моральными установками и стойкой верой. Пятнадцать сотен лет назад их преследовали и убивали тысячами, но до сих пор они твердо хранят преданность своим верованиям и практикам. Познакомившись с Кемалем, постоянным шейхом, или хранителем Святыни, я не сомневался, что рядом со мной духовно пробужденный человек. Он один из немногих езидских шейхов, которые, в связи с особой святостью их задачи, хранят чистоту и Целомудрие. С большим трудом и с помощью курдского переводчика я мог задать и получить ответы на интересующие меня вопросы.

Я понял, что религия езидов по сути своей является подлинным митраизмом, который в таком виде сохранился в течение пятнадцати сотен .чет после падения Сассанианской Империи. Езидов неверно называют Дьяволопоклонниками, потому что они верят, что земную часть жизни человека Ьог отдал в распоряжение своего противника Аримана - Великого Ангела, как они его называют. У них есть две эмблемы: Черная Змея и Серебряный Пив;! пи. Я увидел выдолбленную в скале змею рядом с третьим порталом их святилища. Священного Павлина видят только шейхи, и то после особого обряда очищения. Как я понял из объяснений шейха Кемаля, суровые моральные нормы являются защитой от Змеи, а ритуальное очищение и молитвы возносятся Павлину, символу небес. Беседуя с шейхом Кемалем, я вспомнил рассказы Гурджиева о езидах и увидел, что они живой нитью соединяют нас с давно минувшими днями. Я понял также, что приезжие, пытающиеся узнать их тайны, никогда не смогут проникнуть в них глубоко, так как самыми важными являются не их доктрины или практики, но внутренний опыт, позволяющий им поворачиваться лицом к преследователю и даже убийце.

Второй случай связан с моим первым посещением развалин Вавилона. Все, кого бы я ни встречал: и англичане, и иракцы, предупреждали меня, что я буду разочарован. «Смотреть там не на что, кроме непотребной статуи льва, совокупляющегося с женщиной.» «Взгляните на Иштарские ворота и поворачивайте обратно, больше там ничего нет.» Так звучали типичные комментарии моих друзей.

Я нанял машину, и водитель предложил объехать Вавилон, Кербелу и индийскую плотину на Ефрате. Мы начали до восхода солнца, чтобы избежать его палящих лучей в разгаре дня, когда в тени было 120 градусов по Фаренгейту. Сбывалась мечта всей моей жизни, но я был готов и к разочарованию. Вместо этого я был ошеломлен. День напролет я бродил между остатками германских раскопок, проводимых незадолго до моего рождения. Город ожил, я сознавал присутствие людей и их выдающиеся достижения в искусстве и науке, их религиозные верования и духовные поиски. Я увидел, сколь велик был Вавилон, и что его величие сохранилось, несмотря на уход людей и разрушение стен. Я осознал, почему Гурджиев в молодости провел так много времени в развалинах Вавилона и почему действие своих наиболее драматических произведений он поместил в Вавилоне в дни его величия. С того раза я еще бывал в Вавилоне и всегда ощущал присутствие жизненных сил, которые наполняют развалины города.

Во время поездки я придерживался своего решения не общаться с европейцами и тратить как можно меньше денег. Порой это было нелегко, но неделя за неделей я словно бы приобретал другую кожу и обновлялся. Каждый день я писал жене и отправлял ей дневники, которые они читала вслух жившим вместе с ней в Кумб. За сто дней я написал более тысячи страниц рукописи. Когда я их перечитываю, мои приключения кажутся мне более необычными и важными, чем в то время. Весь мой опыт оказался подготовкой к новой жизни, начавшейся тремя годами позже.

Самообновление достигло кульминации, когда я отправился из Мосула в Алеппо поездом по старой железной дороге. Далеко на востоке я мог разглядеть дымок, поднимающийся над нефтяными полями Киркука. Я припомнил бесед}' с Уолтом Тиглом в отеле «Ритц» в Париже в 1924 году, когда он предложил мне два с половиной процента доходов от Мосульских нефтяных месторождений, сегодня производящих на полмиллиона фунтов нефти ежедневно. Черный вьющийся дымок напомнил мне черную змею - символ, охраняющий третьи

ворота в святилище езидов у шейха Али. К северу на курдских высокогорьях был виден снег. К югу от Мекки до Красного моря простиралась пустыня. Местами дорога проходила через высушенную, пыльную сирийскую пустыню. Поезд медленно тащился по старой одноколейке, я сидел, задумавшись над тем, что я увидел и услышал. Я планировал, чем займусь в Алеппо и Анатолии.

В Тель Котчек, сирийскую пограничную заставу, мы прибыли через четыре часа. Несмотря на ноябрь, палило солнце. Укрыться было негде. Сирийский офицер отказал мне в транзитной визе, хотя выдал ее троим туркам, путешествующим поездом. Как объяснил мне кондуктор, нужно было просто дать ему двадцать сирийских фунтов. Неожиданно я уперся и отказался. Много раз я поступал таким образом. Двадцать сирийских фунтов - в четыре раза больше стоимости визы - не были чрезмерной суммой для взятки. В конце концов, он получал мизерное жалование, которое ему постоянно недоплачивали. Я повторял это себе, но оставался упертым, как мул, которого заставляют делать что-то неприятное.

В результате поезд ушел без меня. Мне предоставилось выбирать между ожиданием следующего пассажирского поезда на восток или немедленной отправкой попутным поездом в вагоне с домашней скотиной и пятью иракскими солдатами. Я выбрал последнее и совершил интереснейшее путешествие. На несколько часов мы задержались в Тель-ель-Хьюгнане, и я, вскарабкавшись на небольшой холм, ухитрился увидеть заход солнца. В мгновение ока чистое небо заполнилось облаками, пылающими в солнечных лучах. Вдалеке виднелись горы Курдистана, бледно-голубые, словно состоящие из чистейшей воды.

Один, в полнейшем спокойствии, я наслаждался безграничным счастьем присутствия собственного внутреннего осознания, стойкого и неколебимого даже проявлениями моей собственной тупости. Наконец на пустыню опустилась холодная ночь, и машинист крикнул мне, что пора возвращаться.

Через насколько часов я уже был в Мосуле и как раз успел на ночной поезд в Багдад, чтобы на верблюдах вернуться через пустыню в Дамаск.

Днем 5 ноября я в пятый раз за последние четыре месяца въехал в Дамаск. В пустыне мы попали в песчаную бурю и задержались на пять часов. Мы остановились в неком полуоазисе, где рядом с колодцем расположилось лагерем бедавское племя со своими овцами и верблюдами. Здесь росло дерево - одно на две сотни миль.

Благодаря этим невольным отклонениям от моего маршрута, я смог ненадолго заехать в Амман, столицу Иордании, и сделать некоторые дела для моего друга в Англии и таким образом возместить кое-какие дорожные расходы. В последний раз я встретился с Эмин-беем. Я был не согласен с его убеждением в непогрешимости пророков и священных книг. Но он настаивал, что мы с ним находимся в полном согласии, и сказал своим ученикам: «Немногие мусульмане столь близки к Богу, как мистер Беннетт. Все потому, что он предает себя Воле Бога. Ему не нужны внешние упражнения или религиозные отправления.» Меня не очень обрадовало его заявление, так как я не мог принять его главный тезис о том, что он был предвестником Второго Пришествия. Я не сомневался в его вере, искренности и любви к Богу, поэтому мне нелегко было спорить с ним. Широта религиозных взглядов странным образом уживалась в нем с его настойчивой буквальной интерпретацией. Он поведал мне о христианском священнике, обращенном им в Ислам. Священник предложил публично объявить о переходе в другую конфессию. «Это глупо, -сказал ему Эмин. -Ислам деградировал не менее, чем христианство. Твоя жертва ни к чему не приведет, а будет расценена как притворный героизм. Советую тебе ничего не предпринимать. Живи наставлениями Корана, которые соответствуют евангельским заповедям. Молись тайно, но явно делай добро людям. Те, кто узнают о твоих добрых делах, возможно, придут к тебе за советом, и тогда ты сможешь указать им правильный путь. Так ты добьешься большего, чем любым публичным признанием.»

Его последними словами были: «Никогда не забывай, что вершина всех религий содержится в одном слове - ЧЕЛОВЕК. Наша задача - стать на земле ЛЮДЬМИ, - существами, внутреннее осознание которых пробуждено к пониманию и выполнению Воли Бога. Стать человеком - вот единственное, что имеет значение, внешняя форма ни о чем не говорит.»

Утром я отправился в Алеппо, где познакомился с внуком последнего потомственного главы мевлевского ордена, почтенным дервишем Фархадом Деде, дедежианом, членом одного из тех немногих мусульманских орденов, дающих обеты бедности и целомудрия и посвящающих себя созерцанию . Как никто другой, каждое мгновение своей жизни он посвящал вере и повиновению Воле Бога. С бесконечным терпением и мельчайшими подробностями он рассказывал мне о методах духовных упражнений, которые веками практикуют мевлевские дервиши. В те дни шейхом этой маленькой общины был настоящий негодяй, ставленник сирийского правительства, для собственного обогащения способствовавший экспроприации принадлежащих монастырю земель и держащий свою маленькую группу дервишей, сократившуюся до трех стариков, на грани голодной смерти. Я не услышал от Фархада Деде ни слова жалобы и ни единым взглядом он не осудил того отвратительного обращения, которому он подвергался со стороны шейха в моем присутствии. Однажды мы были одни, и он сказал: «Шестьдесят лет я дервиш. Мой первый шейх был великим учителем, он учился в нашей старейшей текке в Конии и на всю жизнь сохранил ее традиции. Я побывал в текках Истамбула, Каира, Кипра, Иерусалима, Афуин Кара Хиссана, Алеппо и, разумеется, Конии. Шейхи не принимают, как мы, дедежианы, обетов бедности и целомудрия. Им приходится жить в миру и все зависит от их обученное™. Несомненно одно: никто не может быть учителем, если не работал под руководством учителя. Только подлинный духовный наставник, муршид, может воспитать муршида. Настоящие шейхи всегда были редкостью, а теперь их вообще не осталось, и вскоре наш орден погибнет. Все кончено.

«Что касается меня, то моя душа предана Богу, и все, что в Его Воле, мне в радость. Если я смогу приехать в Англию и ты примешь меня, я отведу тебя к своему шейху, потому что твоя воля предана Богу. Мне же хватает моих лохмотьев и объедков, больше в этой жизни мне ничего не нужно.» Он приготовил мне чашку чая неторопливо и удивительно тщательно, как и все, что делают мевлевские дервиши, большое или малое. Я покидал его со свежими силами и обогащенный новыми знаниями о суфийской традиции.

Из Алеппо через Искедерун я доехал до Аданы. Покидая Сирию, мы проехали под Римской триумфальной аркой. Эта поездка на север доставит удовольствие каждому любителю природы. Узкая прибрежная равнина по бокам окружена холмами. Каждые десять-двадцать миль встречаются гордые руины замков крестоносцев. Тауруские горы величественно поднимаются далеко на севере. Стояла осень во всей ее красе: платаны и дубы, желтые, красные и золотые. Ущелье горы Белан спускается с высоты 4.000 футов в голубые воды Заки Азнук.

В Адане меня ждало письмо, в котором Организация Объединенных Наций в Нью-Йорке уведомляла меня, что порекомендовала мою кандидатуру турецкому правительству в качестве советника по развитию турецкой угольной промышленности. Предлагаемая зарплата заставила меня серьезно рассмотреть это предложение.

На следующий день я вновь отправился на восток, в маленький городок неподалеку от места, где Ефрат спускается вниз со степей Анатолии в воды Месопотамской равнины. Здесь я несколько дней прожил в небольшой общине дервишей в условиях, совершенно непохожих нате, которые мне доводилось испытывать ранее. Я остановился в доме умирающего, тестя молодого дервиша, пригласившего меня в Адану шестью неделями раньше. Мы спали в хижине прямо на сухой земле. Он с трудом дышал, стонал ночью и корчился от боли на земле. Каждое утро, за час до рассвета, он поднимался на молитву. С усилием, на которое было больно смотреть, он заставлял себя дойти до ближайшей мечети для совершения первой молитвы дня. Внутренняя молитва, или зикр, никогда в нем не останавливалась.

Я решил, что разделю их жизнь настолько, насколько это возможно. Со времени отъезда из Лондона я не брился и теперь носил развивающуюся сероватого цвета бороду и приобрел почтенный вид, снискавший мне титул Баба, отец - так меня называли, когда я бродил по базарам или сидел в чайхане. Пять раз в день я отправлялся в мечеть на молитву, а остальное время проводил, навещая различных дервишей, уча наизусть стихи из Корана или повторяя зикр, которому меня научил Эмин-бей. Вечером мы встречались в лачуге, где ночевали. Обычно перед сном собиралась небольшая группа дервишей, и мы беседовали. Должен признаться, что ночи выводили меня из себя, так как я не мог привыкнуть к тараканам, забирающимся ко мне под одеяло.

На третий вечер к нам присоединился бородатый мужчина около тридцати лет от роду, назвавшийся хаджой Хассаном из Каузери. Я узнал, что он был известен в отдаленных турецких провинциях своими страстными молитвами и прекрасным голосом, который вызывал слезы на глазах у присутствующих, когда он нараспев читал Коран или призывал к молитве. Хассан-эффенди, мой старый приятель из Аданы, сказал мне, что молодой хаджа только внешне кажется простым молящимся. На самом деле, он один из выбранных Великим Учителем посвященных.

Мы вместе поели, сидя со скрещенными ногами на полу и беря еду прямо пальцами или кусочками тонких лепешек из пресного теста, как это принято в деревнях. После еды хаджа Хассан умылся и, вернувшись, сел в дальнем углу комнаты, а не рядом со мной, как раньше. Я раздумывал, с чего бы это, как вдруг он начал, импровизируя, петь по-турецки прекрасные стихи на прекрасную музыку, выражавшие длинное приветствие в мою честь. У него был удивительной чистоты голос, необычный для турка, и отсутствовали традиционные носовые звуки. Он пел, наверное, минут десять, два или три раза изменяя размерность и ритм музыки. Он пел о радости от моего прихода, о том, что я увезу с собой в Англию; он призывал благословение на моих учеников, но больше всего, он молился об исполнении желания моего сердца найти муршид-и-киамила - совершенного Учителя, и чтобы я сам продвинулся по пути совершенствования. Он выражал радость, которую испытывают все дервиши от того, что я брат им, и надежду, что я или останусь надолго, или вернусь к ним когда-нибудь еще.

Это было прекрасно, без лишней сентиментальности, но с глубоким чувством. Закончив петь, он вновь сел рядом со мной. Никто из присутствующих не заговорил о песне. Они попросили меня рассказать о странах, в которых я побывал, и об их духовной жизни. Мы долго сидели, и они с редким вниманием слушали рассказы о моих приключениях.

Я сказал им о предложении стать советником по угольным исследованиям при турецком правительстве. Они расценили это как знак, что я должен оставить Англию и посвятить себя целиком жизни дервиша. Они рассказали мне о великом духовном Учителе, который жил, неизвестный миру, в отдаленной части Курдистана. По их словам, он был мутессариф-уз-земаном, то есть Регентом Бога на земле, и, если я буду терпеливым, я смогу встретиться с ним и войти в круг его ближайших посвященных, среди которых я был бы первым европейцем.

Вера и глубокое благочестие этих людей, постоянно практикующих молитвы и медитации, оказали столь сильное воздействие на меня, что Англия, жена и друзья, обязательства в Кумб Спрингс показались мне далекими и туманными. Я чувствовал себя настолько хорошо и умиротворенно, что приписал это действию окружения, так как сам не изменился. Пока я размышлял над сказанным, хаджа Хассан взял мою левую руку в свою правую и некоторое время сидел молча, тихо раскачиваясь из стороны в сторону, как человек, повторяющий внутреннюю молитву. Я почувствовал, что он ясно видит мое внутреннее состояние, и сконцентрировал внимание на вопросе: «Должен ли я принять предложение турок?» Придя в себя, он сказал: «Советую вам перед сном вымыться с головы до ног, исполнить тринадцать молитв и простираний ниц и поручить свой вопрос Богу. Ночью Он ответит.»

Я проснулся внезапно в половине пятого утра. В хижине было совершенно темно. Другие ее обитатели спали. Сон совершенно слетел с меня, и, сев на пятки, я начал повторять имя Бога. Передо мной появился смутный свет, ставший колодцем. Жаждущий человек припал к колодцу, но у него не было ведра. Ведро оказалось в моей руке, и я услышал, как голос сказал по-турецки:

«Ewela vasifa yap sonra kendine bak» ("Сначала выполни свой долг, а потом заботься о себе.") Видение закончилось, и я почувствовал, что вернулся обратно в Кумб Спрингс. Только рассвело, я один стоял в саду, ожидая начала утренних работ. Это.тоже исчезло, и вновь я услышал прерывистое дыхание умирающего человека. Услышав на следующий вечер рассказ о моем опыте, все согласились, что он указывает на необходимость возвращения, хотя бы на время, в Англию. Все были и равно убеждены, что в нем содержится намек на возрождение Кумб Спрингс и что я должен быть готов к большим переменам. Дни, проведенные у дервишей, оказались гораздо более тяжелыми, чем все путешествие. Я жил в условиях, к которым совершенно не привык. Со мной, христианином, обращались как с правоверным мусульманином. Через несколько дней я не мог войти в мечеть, так как все, и молодые, и старые, окружали меня и старались дотронуться до моей одежды. Я узнал, что дервиши рассказывали обо мне как об англичанине, принявшем Ислам, на редкость благочестивом, получавшем различные чудесные знамения. В азиатских деревнях и городках все еще живо древнее поверье, что, прикоснувшись к святому человеку, можно стяжать добродетель. Я очень переживал по этому поводу, осознавая, как никогда раньше, полное отсутствие во мне святости. Мои недостатки живо предстали передо мной, увеличенные до гротескных размеров тем искусственным положением, в котором я оказался. По мере того, как мое пребывание приближалось к концу, я начал считать часы до своего освобождения, и все же я ни за что не упустил бы такую возможность. Разве я мог жаловаться на то, что из-за интенсивности переживаемого опыта часы уподобились дням, а дни - месяцам. Я приехал на Восток за новыми впечатлениями, и я их получил, был ими раздавлен и убегал прочь!

После посещения дервишей я поехал в Анкару, затем к западу в Каре, где провел годы своей молодости Гурджиев. Невероятные снегопады и пронизывающий холод застали меня в Каусери, древней Кесарии, родине Великого Св. Василия и центре каппадокийского христианства. На прогулке по склонам Маунт Эрцияс, огромной горы вулканического происхождения, возвышающейся над каппадокийской степью, моя борода заледенела. Только несколько недель назад я грелся под солнцем Вавилона. Снежные сугробы были такой толщины, что мне пришлось вернуться обратно в Сари Камиш, где, как говорил Гурджиев, «растут самые высокие сосны в мире.»