Вновь на волосок от смерти

Первого октября 1933 года завершилась та тысяча дней, в течение которых я обязался вести дневник. Помимо того, что выполнить это обязательство оказалось в моих силах, это постоянно напоминало мне о моем нестабильном внутреннем состоянии. Следующие два или три года упражнение постоянного повторения Иисусовой молитвы стало ведущим в моей внутренней жизни. Иногда я вел счет и оказывалось, что я повторяю ее от трех-четырех сотен раз в день до тысячи и более. В ней была и моя единственная надежда, и великое утешение.

Мы с женой тогда нашли небольшую постоянную квартиру в Бэйсуотер и жили там очень счастливо и очень скромно. Но в начале 1934 года у меня вновь появились признаки туберкулеза. Шестого марта я написал: «Я оказался лицом к лицу с проблемой здоровья. По крайней мере месяц мне придется провести в постели.» Я чувствовал огромный упадок сил, работа у Толлемаха стала тяжелым бременем. Я совсем исхудал, и моя не на шутку встревоженная жена настояла, чтобы я обратился к врачу.

Хороший друг группы Успенского, доктор Фрэнсис Ролле, был признанным авторитетом в лечении туберкулеза. Он обнаружил у меня активный туберкулезный очаг в левом легком. Он полагал, что я поправлюсь, если в течение трех месяцев буду совершенно спокоен и ни разу не собьюсь с дыхания. Мало в этом преуспев, я бьи вынужден отправиться в санаторий в Швейцарию. Толлемах дал мне трехмесячный оплачиваемый отпуск, и я с обычной своей настойчивостью поставил перед собой задачу оставаться совершенно бездеятельным. Бездеятельность была для меня новым опытом. Всю жизнь я куда-то себя гнал, особенно после разговора с Гурджиевым в Prieure в июле 1923 года. Мне было не понятно, как это - ничего не делать, в особенности не читать и не думать, что было мне категорически запрещено. У нас был задний дворик с маленькой лужайкой и каменистым садиком. Целыми днями я лежал там на матрасе, возясь с крошечными альпийскими растениями. Мне это очень нравилось, и время летело незаметно.

К концу лета я поправился настолько, что Ролле посоветовал мне вернуться к моей обычной деятельности. Единственному необычному лечению я подвергся по совету Успенского. Дважды в день я выпивал экстракт алоэ, свежие листья которого нам присылал приятель из Южной Африки. Во время моей болезни Успенский проявлял крайнюю заботу обо мне. Не знаю, алоэ или отдых привели к столь быстрому выздоровлению. Сам я думаю, что болезнь была частью процесса умирания и возрождения, начавшегося в 1929 году.

Вернувшись к работе, я полностью погрузился в проблему потери угля в Англии из-за низкой эффективности его использования. До 1914 года об эффективности никто не задумывался благодаря его дешевизне и обилию. Работа, которую я проводил для Толлемаха, показывала, сколько можно сэкономить денег, сжигая измельченный в пудру уголь, а не его большие куски. Я познакомился с производителями других приспособлений для сжигания угля и предложил объединиться производителям в деле обучения промышленных и бытовых потребителей более рациональному использованию наших истощающихся угольных запасов.

В то время перед угольной промышленностью все с большей остротой вставала проблема улучшения рынков сбыта для угля, который был значительно потеснен газом, электричеством и нефтью. Был создан Совет по утилизации угля, финансируемый производителями и распространителями угля. Вскоре стало понятно, что Совет нуждается в сотрудничестве с производителями оборудования. Я обрел союзника в Кеннете Гордоне, первом директоре Совета, который подвигнул меня принять активное участие в формировании Ассоциации производителей приспособлений для сжигания угля. К 1934 году Ассоциация приобрела такой размах, что мне предложили оставить мою работу и стать ее первым директором. Так начиналась очередная фаза моей жизни, затянувшая на 16 лет, в течение которых мои внешние интересы были поглощены исследованиями более рациональной утилизации угля.

Сжигания угля для получения тепла, механической и электрической энергии было и остается основой индустриальной деятельности мира. Я был потрясен, обнаружив, как мало научных исследований касалось этого жизненно важного процесс'а. Задолго до открытия угля, решающим фактором, позволяющим людям пережить суровую зиму в таком климате, как наш, были дрова, горящие в открытом огоне. Уголь, сжигаемый таким же образом, не только тратится впустую, но и способствует загрязнению городов. Несмотря на это, со времен графа Ромфорда, было сделано крайне мало для повышения эффективности и чистоты сжигания угля. Я был убежден, что научные изыскания в этом направлении будут успешными.

Услышав о моих идеях, Гордон преисполнился энтузиазмом и пообещал финансовую поддержку от Совета по утилизации угля. Угольные владельцы вначале отнеслись к делу скептически, но когда я встретился с сэром Робертом Барроусом, тогдашним президентом Ланкаширских Угольных Владельцев, он велел мне идти вперед и пообещал тысячу фунтов для организации исследовательского отделения Ассоциации производителей приспособлений для сжигания угля. Мы начали с очень скромной задней комнатки в нашей конторе на Виктория-стрит. Первый небольшой успех в разработке устройства для уменьшения дыма вывел нас на прямую дорогу. Сэр Эван Вильяме, президент Горнодобывающей Ассоциации Великобритании, человек с энтузиазмом уроженца Уэльса, попросил меня представить план работы угольным владельцам.

Тогдашним президентом Совещательного Совета по научным и индустриальным исследованиям был лорд Резерфорд, один из величайших ученых-экспериментаторов. На встрече с ним я говорил о чудовищных потерях, которые мы несем в одном из наших важнейших природных ресурсов. Он тут же увидел большую важность работы над прибором, обрабатывающим уголь, чем над выяснениями возможностей угля, над которыми работали большинство ученых до этого времени. Он согласился выступить в качестве почетного гостя на завтраке, ежегодно устраиваемом Ассоциацией производителей приспособлений для сжигания угля, куда приглашались ведущие угледобытчики и ученые. Его речь прозвучала столь убедительно, что несколько владельцев угольных компаний решили отчислять определенную сумму с каждой добытой тонны на научные исследования, и правительство также вносило свою лепту. Из маленького исследовательского отделения, борющегося за право существования, мы превратились в Британскую научно-исследовательскую ассоциацию утилизации угля, директором которой я был назначен. Одним махом мы стали второй по величине научно-промышленной ассоциацией в стране. Меня поздравляли с «пробуждением научного осознания в угледобытчиках», но истина состояла в том, что события развивались сами по себе. Некоторые крупные угольные компании, такие как, Powell Daffiyn и United Steel, уже втихомолку проводили исследования. Я же только прочистил то русло, по которому поток исследований потек в искреннем объединении владельцев угольных месторождений, продавцов угля и производителей оборудования по сжиганию угля.

Все было таким новым, волнующим, и, работая, я был счастлив. Лорд Резерфорд, бывший не только председателем Совещательного Совета, но и Кембриджским профессором, помог мне как в идеях, так и в наборе персонала прямо из Университета. Мне еще раз повезло: я познакомился с Дж. С. Хэйльсом, гением в практическом воплощении эксперимента. Он взял на себя задачу изучения угольного огня, увеличения его эффективности и снижения дымности. Результатом этих передовых исследований стали распространенные и сейчас во всей Англии новые конверторные плиты для угля и кокса, имеющиеся на рынке в бесчисленных вариантах размеров и форм. Эффективность горения угля повысилась на тридцать - сорок процентов благодаря работе Хэйльса.

На пике собственных исследований физических свойств угля мне предложили вступить в Клуб Угольных Исследований. Это была небольшая группа ученых, включая двух замечательных женщин, доктора Марию Стопе и доктора Маргарет Фишенден. Клуб был создан по инициативе докторов Лессинга, Вилера и Синната - все трое страстно увлеченные загадками химической природы угля. Мое избрание было признанием не меньшей загадочности его физической природы. Профессор Вилер был одним из немногих, кто без воодушевления отнесся к организации научно-исследовательской ассоциации, мотивируя свое недоверие тем, что угольные исследования себя исчерпали. Он был ярким, но разочарованным человеком. Я никогда не оставлял своим вниманием Клуб Угольных Исследований, несмотря на некоторую узость их взглядов, к сожалению, весьма распространенную в среде ученых. Заметное исключение представлял доктор Кларенс Сейлер, основатель Угольной Систематики, недавно умерший в возрасте девяноста двух лет. Его интересы простирались так же широко, как и мои, и вскоре мы стали близкими друзьями.

В период между 1936 годом и началом второй мировой войны изменились мои отношения с Успенским. Хотя я был постоянным гостем в его большом доме в Лайне, недалеко от озера Виржиния, он перестал дарить меня своим доверием. Но с мадам Успенской все осталось по-прежнему, и все эти годы я получал от нее безграничную помощь. Она убедила Успенского позволить выбранной группе изучать гурджиевские упражнения под руководством одного из его бывших учеников. Мне разрешили присоединиться к занятиям и возобновить работу, представлявшую для меня большую ценность в Prieure четырнадцатью годами ранее. Начавшись в октябре 1937 года, занятия продолжались около двух лет.

Эта возможность означала отсутствие дома в течение двух вечеров в неделю, один-два вечера занимали семинары Успенского, а каждое воскресенье я отправлялся в Лайн, так что моя жена оставалась совсем одна. Я поговорил с мадам Успенской, и она уверила меня, что жене в Лайне будут рады, и мы начали ездить туда и работать вместе.

Несмотря на это, жена стала изводить себя мыслями о том, что она стоит на моем пути. Несколько раз она пыталась уйти от меня под предлогом того, что я должен иметь молодую жену и детей. Я не воспринимал это всерьез, поскольку не сомневался, что мы останемся вместе вплоть до конца ее жизни. Быть с ней доставляло мне величайшее счастье, и, уверен, она разделяла мои чувства.

Я так и не смог понять того, что происходит в женском уме. Для меня реальностью было ощущение собственной несостоятельности перед лицом внутренних проблем. Когда жена говорила о своем ощущении несостоятельности, для меня это звучало нелепо. Она не была несостоятельной, и я полагал, что нужно только сказать ей об этом, и я пытался изо всех сил вернуть ей мужество. Я совершенно не понимал, что ее беспокойство не имело ничего общего с логической стороной нашего положения. Как-то раз она сказала мне: «С тобой я прожила чудесную жизнь. Мы встретились почти двадцать лет назад, и с тех пор я всегда была уверена, что ты найдешь свой путь и выполнишь великую задачу. Сейчас ты находишься на пути к успеху. Я больше тебе не понадоблюсь. Больше всего на свете тебя заботит работа с Успенским. Но для меня там нет места: они действительно во мне не нуждаются и не хотят меня видеть. Не хочу, чтобы меня приглашали только потому, что я твоя жена. Будет гораздо лучше, если я исчезну навсегда.»

Мы несколько раз вели подобные беседы, и каждый раз я оставался в полной уверенности, что переубедил и успокоил ее. Как и многие другие мужчины, я полагал, что она беспокоится насчет других женщин, и чувствовал, что она должна знать, что она - единственная женщина, с которой я могу разделить свою жизнь настолько, насколько я могу ее разделить с другим человеческим существом. Ни на минуту я не подумал, что она говорит серьезно, и действительно чувствовала, что ей пришло время уйти из моей жизни. Только теперь, оглядываясь назад на двадцать лет, я понимаю, насколько чудовищно невнимателен я был к людям, особенно к женщинам. Когда моя жена сказала, что заботится о моем благополучии больше, чем о своей жизни, я принял это за выражение чувств, а не за факт. Поэтому я был полностью не подготовлен к тому, что случилось.

Тогда мы жили в Бэйсуотере. Двадцать четвертого января 1937 года я, как обычно, направился в свой офис на Виктория-стрит. Не знаю отчего, я беспокоился и позвонил домой около четырех часов пополудни. Не получив ответа, я встревожился и сразу же отправился домой. Войдя, я крикнул: «Полли, где ты?» Мне никто не ответил. Я бросился в спальню и нашел ее распростертой на кровати и тяжело дышащей. Увидев пустой пузырек из-под снотворных таблеток, я понял, в чем дело. Я выбежал из дома, нашел такси и отвез ее прямо в госпиталь Св. Марии.

Дежурный врач доктор Смитер сразу же пришел и, едва взглянув на нее, забрал ее в палату и велел мне подождать. По счастливой случайности Смитер как раз занимался исследованиями воздействия барбитуратов на нервную систему под руководством известного невропатолога. Это позволило ему предпринять очень рискованные меры. Он вышел и сказал: «Она умирает. Я сделаю ей спинномозговую пункцию, чтобы понизить давление. Лучше подождите.»

Только тогда я вновь смог собраться с мыслями. Я осознал, насколько я игнорировал все ее душевные страдания. Только я был виноват в том, что она решилась на такой отчаянный шаг. Было совершенно немыслимо, чтобы мы, столь глубоко любившие друг друга и столь близкие друг другу, не смогли друг друга понять. Как только она вообразила, что я смогу жить без нее? Как только я вообразил, что, говоря, что пришло ее время уйти, она говорила несерьезно?

В 11 вечера мне разрешили войти в палату. Она была в глубокой коме. Я сел рядом и взял ее руку. Доктор Смитер сказал: «Если она шевельнется, поговорите с ней и попытайтесь поднять ее.» Я сидел рядом и говорил с ней все время, уверяя, как она нужна мне, звал ее, просил вернуться ко мне. Часы шли, но никаких изменений не было. Ее дыхание слабело, а я почти ударился в панику.

Следующий день и всю ночь, и еще день я сидел рядом с ней, говоря и зовя ее. Я был убежден, что она знает, что я здесь, но никак не дает об этом знать.

Наконец через три дня и три ночи она открыла глаза и взглянула на меня. Она произнесла: «Ты» или «Да», не помню точно, закрыла глаза и уснула нормальным сном. Доктор Смитер, применивший все свои знания для ее спасения, пришел и велел мне пойти отдохнуть. Я почти не отходил от ее постели в течение трех дней и уже не знал, сплю я или бодрствую. Силы медленно возвращались к ней. Проснувшись на следующий день, она сказала: «Я видела чудо. Я покинула свое тело и оказалась в месте, где я слышала небесную музыку. Она была непохожа ни на одну музыку в мире. Я знала, что рядом Иисус. Я была уверена в Его присутствии, хотя видеть Его не могла. Я хотела остаться. Тут я услышала твой зов. Я просила тебя замолчать, но ты не слышал. Ты звал меня вернуться обратно в свое тело. Я не хотела, но твое желание было слишком сильно. Я не могла оставаться вне своего тела. Вернувшись, я слышала твой голос, но не видела тебя. Затем все покрылось мраком, а когда я вновь очнулась, я вновь была в своем теле, а вокруг было голубое сияние. Я чувствовала себя умиротворенной, но Иисуса больше не было. Тогда я поняла, что вернулась и должна жить дальше. Но я все равно радовалась, потому что поняла, что я действительно нужна тебе.» После долгого молчания она добавила: «Ты не должен говорить никому об этом до моей смерти. Возможно, я расскажу обо всем мсье Успенскому,- но я должна подождать.»

Успенский был в курсе дела, хотя для всех передозировка оставалась всего лишь несчастным случаем. Каждый день он справлялся о ее здоровье и просил о встрече с моей женой, как только это станет возможным. Когда наконец я привез ее в Лайн, она долго говорила с Успенским с глазу на глаз. Потом она рассказала мне, что он заявил: «Знаю, с Вами произошло нечто важное. Не расскажете об этом?» Она ответила, что собирается подождать год и, если все еще будет убеждена в реальности ее опыта, она расскажет о нем. Он смирился с ее решением. С того времени он уделял ей больше внимание, и она стала желанным гостем в Лайне.

Она взялась за шитье стеганных одеял и покрывал для мадам Успенской и работала над ними все свое свободное время в течение нескольких месяцев. Я был счастлив наблюдать, как между этими двумя женщинами, вызывавшими мое наибольшее восхищение, возникала истинная дружба. Они были почти одного возраста и, возможно, обладали одинаково сильными характерами, потому так долго избегали друг друга.

После пережитого жена сильно изменилась. Она приобрела некоторую отрешенность, которой я никогда не замечал в ней раньше. Я не хочу сказать, что исчез ее энтузиазм и радость жизни. Напротив, мы были гораздо счастливее, чем прежде, по крайней мере у нее больше не возникало ощущение собственной бесполезности.

В 1938 году умерла моя первая жена Эвелин. Восемнадцать лет я не видел свою дочь. После смерти ее матери я попросил разрешение увидеть дочь, тогда ее бабка пригласила меня к ним в Уимблдон. Друг для друга мы оставались совершенно чужими. Я не мог найти с ней общий язык, но чувствовал огромное напряжение и благодарность за то, что могу вновь быть с ней. В течение всех предшествующих лет я никогда не нарушал своего обещания не предпринимать попыток увидеть ее или каким-то образом повлиять на ее жизнь. Теперь я понимал, что это решение было крайне бесчувственным и искусственным. Ее мать была очень благородным человеком и никогда бы не пожелала, чтобы отец оставался в стороне. Здесь я вновь столкнулся со своим непониманием женщин.

Не понимая людей, я умел заинтересовывать их и убеждать в правоте собственных взглядов. В предвоенные годы моя внешняя жизнь пошла в гору. Я был вовлечен в деятельность, подходящую моему типу и темпераменту: создавать нечто новое и проталкивать его в жизнь. Дни были до отказа заполнены работой, и все же я считал, что все, что я делаю в науке и промышленности, является частью моей работы с Успенским.

Мое глубокое убеждение в том, что невидимый мир даже более реален, чем видимый, еще усилилось тем, что испытала моя жена. Но так как она отказывалась говорить об этом, я выбросил все из головы. Неожиданно от Успенского пришло письмо с напоминанием о том, что прошел год, и с просьбой о встрече. Она отправилась в Лайн и долго с ним говорила. Вернувшись домой, она заплакала и сказала: «Мне его очень жаль. Я не догадывалась, как он страдает. Когда я закончила свой рассказ, он почти плакал и говорил, что с юных лет ждал подтверждения реальности другого мира, но оно никогда не приходило.» Затем она заговорила о том, что почувствовала себя его матерью и посоветовала перестать гордиться собственной силой. Она добавила: «Это великий человек, и я всегда уважала его, но теперь я впервые в жизни чувствую по отношению к нему теплоту. Но мне очень его жаль, поскольку я не верю, что он когда-нибудь найдет то, что ищет. Ко мне это пришло только потому, что я хотела умереть. Он понял меня, но мне все же очень жаль, потому что он очень одинок.» Когда она уходила, он сказал: «Я слишком долго Вами пренебрегал, но теперь Вы должны чаще навещать меня.»

Она была глубоко взволнованна, и я счел это результатом ее разговора с Успенским. Некоторое время она помолчала, я ждал. Наконец она заговорила: «В моем опыте было нечто большее, чем то, что я рассказала тебе. Это касается тебя и твоего будущего, но я знаю, что пока не должна тебе ничего говорить. Суть в том, что я не знаю, как тебе сказать, потому что ты все равно мне не поверишь.» Я заверил ее, что поверю всему, что она скажет, но она печально возразила: «Да, ты поверишь тому, что касается меня, но не поверишь тому, что я могу рассказать о тебе. Если я когда-нибудь смогу говорить с тобой, то скажу, но не теперь.»

Эти события имели глубокое влияние на мою внутреннюю жизнь. Я понял, что почти двадцать лет учился только своим разумом, а внутренней чувствительности у меня все так же было мало. Казалось, это открытие станет поворотным пунктом в моей жизни. Но я не был готов. Еще много лет я руководствовался собственным тупым умствованием.

Весной 1939 года Успенский однажды заговорил с нами о своей постепенно гаснущей надежде связаться с источником Гурджиевских идей. Повинуясь внезапному порыву, я написал Башу Шелеби, потомственному главе мевлевского дервишского ордена, жившего в изгнании в Алеппо. Я получил теплый ответ и приглашение навестить его. Узнав об этом, Успенский пришел в восторг. Он взял у меня письмо и показывал его всем, живущим в Лайне. Мы с женой начали приготовления для отъезда на месяц в Сирию весной 1940 года. Нас остановила разразившаяся война.

Тем временем в Ассоциации все шло своим чередом. Мы уже были готовы запустить новые лаборатории в Фульхэме, как тут началась война. Третьего сентября 1939 года мы с женой на пути к южному побережью остановившись для заправки, услышали радиообращение Чемберлена,. Мы собирались несколько дней отдохнуть и навестить мою дочь, живущую с бабушкой в Богноре. Я вернулся в Лондон, готовый к серьезным переменам, в частности, к потере почти всего моего персонала. Вместо этого, правительство поставило нас в известность, что, ввиду нашей оборонной значимости, никто из персонала в армию призван не будет. Я быстро разработал новую программу исследований, направленных на передвижение военных машин с использованием коксового газа, на случай, если подводные лодки противника отрежут нас от нефтяных источников.

В ожидании выяснения нашей военной задачи я был занят намного меньше, чем в последние несколько лет. Мои мысли вновь вернулись к пятому измерению и к проблеме математического выражения моего интуитивного представления о Вечности. Вместе с этим возникла острая потребность описать гурджиевскую Систему и соотнести ее с последними открытиями науки и палеонтологии.

Все, за что я ни брался в 1940, удавалось. Мы с женой переехали на Тайт-стрит в Челси и сняли большую студию. Жена привела ее в очень комфортабельное состояние, и мы жили там такой жизнью, которая раньше мне никогда не нравилась. По воскресеньям мы вдвоем отправлялись в Лайн. Многие из нашей группы также работали там. Между моей работой в Британской научно-исследовательской ассоциации утилизации угля и занятиями у Успенского установилось естественное равновесие; и я хотя бы не гнал себя так бессмысленно неизвестно куда, как в предшествующие годы. Несмотря на войну и налеты, мы переживали один из счастливейших периодов нашей семейной жизни.

Четвертого января 1941 года мадам Успенская отправилась в Америку. Моя жена была одной из немногих, провожавших ее. Вернувшись со станции, она так отозвалась о своих спутниках: «Они чересчур зависимы. Что пользы работать над собой десять, пятнадцать, двадцать лет и оставаться зависимым, пусть даже от мосье и мадам Успенских? И с тобой может случится то же самое, но у тебя уж точно нет никакого права быть настолько пассивным. Ты можешь и должен отвечать за свою собственную работу.»

Спустя две недели я узнал, что Успенский последует за своей женой в Америку. Он был уверен, что немцы выиграют войну, и эта победа будет прелюдией революции. Он говорил нам, что коммунизм распространится по всей Европе, и единственная надежда, что это не коснется Америки. Придя к нему попрощаться, я задал три вопроса. Первый: «Почему я так медленно двигаюсь вперед: из-за недостатка настойчивости, или из-за неверных усилий, или потому, что существуют знания и техники необходимые, но пока нам неизвестные?» Он ответил так, как я и ожидал: «Техники здесь не причем. Беда в том, что вся Ваша работа состоит их фальстартов. А можно ли рассчитывать на продвижение вперед, все время возвращаясь на стартовые позиции?» Тогда я спросил: «Могу ли я продолжать общаться с Вашей местной группой?» Он не стал распространяться о своих планах. «Работа в Лайне будет продолжаться. Все остальные группы будут распущены. Я дал указания продолжать работу в Лайне, пока это будет возможно. Вы с женой, конечно, можете поддерживать связь с остающимися здесь.» Тогда я задал третий вопрос, уже многие месяцы не дававший мне покоя: «Есть ли у Вас какие-либо возражения против того, чтобы я описал Систему в том виде, в котором я ее помню?» «Системой» мы называли учение и методы, преподанные нам Гурджиевым или через Успенского. Его ответ был разочаровывающим: «Я не считаю описание полезным. Лучше повторять ее мысленно. В любом случае, систему нельзя описать в привычном виде. Если Вы попытаетесь, то убедитесь, что это невозможно".

Он добавил, что в настоящее время не собирается публиковать описание Системы, хотя позднее, возможно, изменит свое мнение.

Двадцать девятого января 1941 году Успенский отправился в Соединенные Штаты. Больше я никогда его не видел. Еще до его отъезда я принял решение о независимой работе. В дневнике сохранилась запись: «Это не разрыв и не уменьшение моего уважения и огромной благодарности по отношению к нему. Он научил меня всему, контакт с ним и его работой дал мне наивысшую возможность увидеть собственные слабость и глупость.»

У меня было тридцать или сорок учеников, которые хотели продолжать обучение и работу в соответствии с Системой. Мы регулярно встречались, несмотря на жесточайшие воздушные атаки на Лондон. Жизнь становилась крайне опасной. Было объявлено о гибели моей жены, и она пережила необычный опыт чтения собственного некролога в Daily Telegraph. Ее двоюродный брат, фельдмаршал лорд Бердвуд,, пригласил меня на ланч с турецким послом в Лондоне, и внезапно возникла возможность моего отправления со специальной миссией в Турцию. Я припомнил свою переписку с Ваш Шелеби и прикидывал, смогу ли посетить Алеппо. План рухнул, а вместо меня в Турцию отправился сэр Денисон Росс.

В это время постоянное повторение Иисусовой молитвы, которое я практиковал уже в течение семи лет, принесло непредвиденный результат: ни больше ни меньше, как полностью лишило меня страха смерти. Нам часто приходилось бывать на волоске от смерти, но все время, пока я повторял Иисусову молитву, я ощущал как бы иммунитет от смерти. Я не считал, что смерть не имеет значения, но считал, что умру не здесь и не сейчас. Как бы там ни было, но бомбежки стали угрожать нашим лабораториям. Однажды бомба попала на кладбище, расположенное неподалеку, и большой могильный камень, взлетев в воздух, падая, пробил нам крышу. Поутру мы нашли его в окружении разбитых приборов.

Мы находились в зоне бомбежки, поэтому решили вывезти лаборатории из Лондона. Правительство приказало освободить для нас подходящее помещение по нашему усмотрению. Несмотря на опасности и неудобства, время это было счастливое. Десятого апреля мы с женой отправились на неделю в Малверн Хиллс на отдых. Никогда мы не были более счастливы и близки. Я писал: «Это была неделя почти совершенного счастья, максимально возможного для меня, пока я полностью не изменился.» На следующий день по возвращении в Лондон Тайт-стрит была полностью разрушена прямым попаданием бомбы, и мы оказались в окружении обломков домов. Но сами остались целы. Мы с женой разделяли убеждение, которое проистекало из нашего предшествующего опыта, а именно, что разрушение физического тела не является бедствием для души.

Хотя наша квартира избежала полного разрушения, оставаться там не представлялось возможным. Мы с женой переехали в небольшой домик рядом с лабораториями. Воздушные бомбардировки Лондона были в самом разгаре. В наше убежище приходили соседи. Этот район - трущобы в полном смысле этого слова - населяли отпетые преступники и проститутки, жившие в невероятной неразберихе со своими чудесными детишками. Нескольких девчонок и мальчишек мы взяли на работу в лабораторию. Жена стала библиотекарем и наслаждалась своей работой, обучая своих маленьких помощников.

Мы остро нуждались в новом месте для жизни и работы, и все свободное время я посвящал поискам дома в пригородах Лондона, которые, по нашему мнению, находились в стороне от главных мишеней немецких бомбардировщиков.