ГЛАВА ШЕСТАЯ АЛХИМИЯ: СКРЫТЫЙ ПУТЬ

Что такое алхимия? Еще полвека назад на Западе было мало сомнений на этот счет Считалось, что это суеверие, бытовавшее в былые времена среди невежественных людей, которые верили, что с помощью определенных манипуляций неблагородные металлы можно превращать в золото. Когда же в Европе получили распространение идеи Фрейда и Юнга, в моду вошел новый, просвещенный взгляд на алхимию. Теперь говорили, что на самом деле алхимия — это психология человека, что алхимики подвергали себя психоанализу — сублимировали и расплавляли собственное подсознание. Их истинной целью было не изготовление золота, а создание идеального человека. Но поскольку в средние века занятия подобного рода посягнули на то, что Церковь считала своей духовной вотчиной, алхимики вынуждены были скрывать истинную мотивацию своих занятий за завесой явно безумных попыток превратить свинец в золото.

Это объяснение не было достаточно удовлетворительным даже для нового психологического авангарда, так как доподлинно известно, что и в XX веке высокообразованные люди в Фесе, Кракове, Дамаске, Париже и Лондоне занимались опытами по созданию абсолютно материального желтого золота. Только теперь они отказались от угольных печей и пользовались газовыми горелками, при этом по-прежнему колдуя над горшками и мисками, а не над понятиями «Эго» и «Ид» (Оно).

Наверное, все внешние идеи о природе алхимии можно было бы свести к четырем точкам зрения, существующим по отдельности или в сочетании друг с другом.

Первая. Возможна трансмутация одного элемента в другой. Одна из таких трансмутаций — превращение свинца или железа в золото. Могущественная тайна, как этого добиться, передавалась, начиная с невообразимо древних времен, как самый охраняемый секрет в истории человечества.

Вторая. Алхимия — это наука об очищении внутренней природы человека и приближении к человеку идеальному, обладающему определенными возможностями, более высокими, чем у обычных людей. По политическим мотивам эти опыты нужно было замаскировать под занимающуюся очищением металлов лженауку, против которой Церкви нечего было возразить.

Третья. Металлы могут изменяться. Свинец может превратиться в золото. Алхимик знает, как добиться этого, а также он знает еще более великий секрет: если находиться в определенной позиции по отношению к тиглю, в котором происходят алхимические процессы, то трансмутация произойдет и в его собственном существе. В процессе превращения в тигле свинца в золото трансформируется и ум оператора. Он получает дозу воздействия, подобного ядерному облучению. Кроме того, определенные побочные химические продукты из тигля можно хранить и использовать либо для получения золота, либо для трансформации других людей. Отсюда легенды о «пилюле хитрого человека» и эликсире, который Сен-Жермен якобы предложил Казанове, когда тот умирал.

Четвертая. Алхимик — это человек, который владеет чрезвычайно мощным средством очистки «авгиевых конюшен» собственного подсознания. На продвинутой стадии этот процесс приводит к возникновению подлинной души-тела, обладающей свойствами иного порядка. Если эта душа-тело определенным способом направлена (посредством проекции) на неблагородные металлы, то такая же трансмутация произойдет и с неорганической материей.

Сразу следует отметить, что никто из находящихся вне избранного круга успешных алхимиков (если таковые существуют) не знает, какая из этих точек зрения — отдельно или в сочетании с другими — близка к истине, но определенная подсказка может содержаться в первом пункте герметической декларации — «Изумрудной скрижали» Гермеса Трисмегиста: «Истинно, верно без лжи и в высшей степени истинно. То, что вверху, подобно тому, что внизу, а то, что внизу, подобно тому, что вверху, дабы чудо единства свершилось».

Как быстрый путь к обогащению, как процесс психологического развития либо как священная наука сотворения души, алхимия на века завладела воображением Европы и на определенных уровнях продолжает удерживать свои позиции до сих пор, хотя сейчас в алхимических кругах широко распространено мнение, что примерно с конца XVIII века на проведение полной операции был наложен запрет. Есть, однако, причины полагать, что прорывы сквозь этот запрет иногда случаются.

Слово «алхимия» может происходить от арабского «аль-кимия». Предположительно египетские корни этого искусства дают основание полагать, что корень «хим» мог быть взят из древнеегипетского названия Египта, означающего «черный», что подразумевает черную египетскую почву, в отличие от песка пустыни. Слово это может происходить также от греческого слова, обозначающего расплавление.

В любом случае, алхимия — очень древнее искусство; первое историческое упоминание о ней следует относить к Китаю или Египту. Существуют записи китайских алхимических (или антиалхимических) законов, относящиеся к 144 году до н. э, и есть основания датировать китайскую алхимию еще более ранним периодом — по крайней мере, IV веком до н. э.1

Учитывая обширные связи, существовавшие между Дальним и Ближним Востоком, вполне допустимо, что алхимия Среднего Востока могла иметь китайское происхождение. Но вообще-то китайская алхимия была в большей степени эзотерической и касалась процесса получения лекарства, приносящего долголетие или бессмертие, а доисламская алхимия Среднего Востока в целом пользовалась репутацией экзотерической и, по-видимому, занималась манипулированием металлическими сплавами. Так что если бы идею алхимии передал Китай, то это была бы, скорее, алхимия медицины, а не металлургии.

Однако если мы примем точку зрения, что алхимия — это информация о некаузальных событиях, полученная благодаря доступу к Высшему Сознанию и переведенная на материальные носители, то проблема исторического происхождения снимается...

Надо ожидать, что как китайские, так и средневосточные источники пришли к одним и тем же озарениям, но каждая из сторон переводила их в те «материальные» аналоги, которые были близки их собственной психологии: в одном случае — медицина, в другом — металлы, в третьем — сочетание обоих.

Алхимия стала мусульманской наукой уже в период раннего ислама, хотя Холмъярд подчеркивает, что это справедливо лишь с точки зрения лингвистики. Арабский был языком культуры исламских империй, а следовательно — языком искусства и науки. Однако тексты, в которых речь идет о могуществе, есть на любом языке: персидском и греческом, например. Перечисляя Стефания, Аполлония, Архелаоса и других, Холмъярд пишет: «Ислам полностью присвоил себе греческие алхимические авторитеты».

1 Friedrich Heer, The Medieval World, p. 144.

Конечно, может показаться, что ислам лишь способствовал переизданию огромного количества алхимических трудов из гораздо более отдаленного прошлого, но арабские алхимики внесли в эту науку и свой собственный, весьма оригинальный вклад.

Упоминается, что первые переводы алхимических текстов (с греческого и коптского языков) были сделаны в первые полвека после смерти Мухаммеда по приказу Халида, сына халифа династии Омейядов Язида I.

Молодой Халид, оснащенный этими переводами, изучал алхимию в Дамаске под руководством Мориенуса — христианского монаха из Александрии.

В то время несториане снискали себе славу, оказывая помощь в переводе древнего знания на арабский, но это происходило еще в пору «переводческой» фазы в сарацинском развитии. К VIII же веку у арабов появилось много своих ученых, способных читать по-гречески, и процесс передачи знания из прошлого ускорился.

В алхимии эта фаза ассоциируется с именем Джабира ибн Хайяна, или Гебера. Его стиль письма (имевший целью просвещать тех, кто уже обладал ключом к алхимии, оставаясь абсолютно непонятным для непосвященных), получил название «геберовского — именно благодаря ему в английском языке и появилось слово «gibberish» («тарабарщина»).

Отец Джабира был обезглавлен за подстрекательство к мятежу против династии Омейядов. Сироту взяла под свое покровительство шиитская община. О первых годах его жизни известно мало, за исключением того, что его наставником был ученый по имени Харби аль-Химьяри. При дворе Харуна аль-Рашида Джабир появляется уже вполне сложившимся алхимиком. Его покровителем был шиитский имам Джафар аль-Садык.

Сохранились свидетельства, что с помощью «некоего эликсира» Джабир излечил одну придворную даму, поэтому нет сомнений, что во второй половине VIII века арабским алхимикам был известен медицинский аспект этой науки, связанный с китайским направлением.

Джабир был разносторонним ученым. Помимо книг по алхимии, он писал труды по астрономии, логике, медицине, автоматам и магическим квадратам (некоторые из них перевел на испанский язык Жерар Кремонский).

Создается впечатление, что закодированный материал неотделим от этих магических квадратов, и возможно, эти шифрованные загадки включают в себя как вопросы, вокруг которых сражались религиозные группировки, соперничавшие за право считаться подлинными правопреемниками пророка Мухаммеда, так и материал, почерпнутый из объективной алхимической науки.

Принимая во внимание природу материала, дошедшего до нас от Мухаммеда, можно сказать, что два эти аспекта неотделимы друг от друга.

Некоторые ученые оспаривают принадлежность «джа-бировского корпуса» Джабиру, но в целом его авторство большей части текстов не вызывает сомнений, хотя возможно, что в X веке они были дополнены или даже искажены сектой исмаилитов по причине неразделимости в этой традиции оккультизма и политики.

Базисная структура природы у Джабира, как и у Аристотеля, включала четыре главных элемента (земля, воздух, огонь и вода), но он развил их в терминах: тепло, холод, сухость и влажность. В присутствии этих качеств и планетарных влияний в земле под воздействием серы и ртути зарождаются металлы. Холмъярд считает это главным вкладом Джабира в алхимию; именно эта формулировка вплоть до XVII века оказывала влияние на развитие экспериментальной химии.

Судя по всему, интерес Холмъярда к этой проблеме, возможно, после его посещения алхимической лаборатории в Фесе, был не просто академическим, и он замечает, что когда Джабир писал «сера», то имел в виду именно серу. Холмъярд почти проникает в мистическую суть алхимии, когда пишет: «Это были гипотетические субстанции, максимальное тождество с которыми составляли обыкновенные сера и ртуть»1. (Тут весьма кстати можно было бы провести некое сравнение с «водородами» Г.И.Гурджиева.)

Джабир полагал, что ртуть и сера, абсолютно чистые и взятые в определенной пропорции, превращаются в золото. При наличии примесей и сочетаясь в различных пропорциях, они служат производными для всех остальных металлов.

Одним из безусловных достижений Джабира было открытие им формулы, из которой можно вывести различные соотношения. Одной из таких опубликованных им таблиц оказывается «магический квадрат», известный еще неоплатоникам, и, как считает Холмъярд, этот квадрат имел особые ассоциации для суфийского мистического общества, членом которого Джабир являлся.

Вот мы и добрались до сути. Джабир не был арабом, одержимым идеей примитивной химии и магических квадратов. Он был суфием.

Даже самых непредубежденных ученых постоянно сбивает с толку одно явное несоответствие. На протяжении всей истории люди — несомненные интеллектуалы и, судя по внутреннему содержанию их работы, наделенные высоким коэффициентом умственного развития, — занимаются тем, что выглядит детской забавой. Они чертят магические квадраты и распускают в тиглях металлы, пытаясь выплавить золото. Тревожная картина: все равно что наткнуться на Эйнштейна, серьезно рассчитывающего запустить ядерную реакцию с помощью увеличительного стекла.

Однако противоречие разрешится, если рассмотреть это явление на фоне мистицизма, являющегося подоплекой всех алхимических занятий.

1 E.J.Holmyard, Alchemy, Penguin, London, 1957, p. 73.

Джабир — величайший алхимик со времен Гермеса, и он суфий. Считается также, что он был знатоком техники вхождения в другое состояние сознания. Вследствие этого ему доступен индуктивный, а не дедуктивный метод. Вместо того чтобы наблюдать за результатами эксперимента и выводить из наблюдений применимые к этим результатам законы, он на ноуменальном уровне наблюдает в действии сами законы, а затем путем индукции выводит их экспериментальное применение.

Поскольку повседневное знание о подобном процессе отсутствует, стало быть, нет и подходящих слов, чтобы описать его. Эти ограничения вынуждают алхимика говорить о сере и ртути, эликсире и камне. Если к тому же он живет в эпоху, когда кавычками еще не пользуются, ему нелегко обозначать символическую природу подобных терминов.

В то же время есть немало крупных специалистов-ал-химиков, которые, учитывая внутренние критерии алхимической науки, могут считаться экспертами в высшем смысле этого слова, — они тем не менее полностью отрицают возможность трансмутации металлов, а следовательно, и получения золота в обычном смысле.

Одним из них был Абу Али Ибн Сина, чье имя переделали на западный манер в Авиценну. Он считался величайшим мыслителем со времен Аристотеля, и на протяжении столетий средневековый мир признавал его гением, чье мнение по любому предмету было неоспоримым. Знаменитый труд «О минералах», долгое время приписываемый Аристотелю (обнаружен в 1927 году), оказался сжатым изложением одной из книг Авиценны.

Итак, Авиценна придерживался тех же основных идей о составе материи, что и Джабир, но он не щадя сил доказывал, что превращение минералов (а следовательно, и получение золота) — досужий вымысел.

Этому можно дать несколько вероятных объяснений.

Первое: одни люди, прагматично настроенные, обладавшие незаурядным интеллектом, путем экспериментальной дедукции пришли к кое-каким определенным выводам. Это были фактически ученые-материалисты, опередившие свое время.

Второе: другие выдающиеся личности, связанные с подлинными школами человеческого развития, внесли свой вклад в сумму практического знания своего времени, потому что у них был доступ к высшему сознанию и они сумели направить осознанные ими естественные законы в сторону их применения в конкретных ситуациях.

Третье: эти последние предпочли скрыть источник своего знания, намеренно подталкивая внешних исследователей в ложном направлении.

Суфийская традиция знает много подобных примеров, и, согласно ее утверждениям, реальность — во временных параметрах — иногда может быть воспроизведена предельно адекватным образом исключительно в терминах якобы несовместимых положений. «Необходимо отметить, что противоположные вещи, несмотря на то, что они номинально противоположны, действуют заодно», — это сказал великий суфийский мудрец Руми. Признанные суфийские гиганты — Руми (1207-1273) и аль-Газали (1059-1111) считали мистическое знание алхимической трансформацией1.

Холмъярд утверждает, что алхимия, как и печатное дело, достигла пика возможного для нее совершенства еще на заре своего развития — наблюдение вполне в русле теории клеточного развития Родни Коллина. «Исламская алхимия, — говорит Холмъярд, — никогда не поднималась выше уровня, достигнутого при одном из ее ранних представителей — Джабире ибн Хайяне».

Несомненно, что огромная часть всей последующей алхимии в Европе произошла из латинских переводов

1 Одна из важнейших работ Газали — «Кимия-и-Сппдпт», («Алхимия Блпженствп»),

(претерпевших разную степень искажения) алхимического наследия Джабира.

Итак, из Египта — в Грецию, затем в исламский мир и в Европу. Великий переход к современности произошел после 1100 года и сосредоточился вокруг знаменитой Школы Переводчиков в Толедо, основанной архиепископом Раймундом. По просьбе преподобного Петра, который был клюниаком, Роберт Честерский вместе с другим «сту-дентом-переводчиком», Германом Далматинским, предпринял перевод Корана на латынь.

По завершении этого труда (на него ушло два года) Роберт Честерский приступил к переводу арабского трактата «Книга о составе алхимии». Он зафиксировал дату окончания этой работы: 11 февраля 1144 года, поэтому мы знаем точное время прихода алхимии в Европу1. Роберт отмечал, что для некоторых слов арабского алхимического словаря в латыни не было аналогов, и он вынужден был вводить простые транслитерации.

Таким образом в западноевропейские языки перешли многие слова из арабского: «alkali» (щелочь), «alcohol» (спирт), «athanor» (печь), «elixir» (эликсир), «matrass» (колба), «naphtha» (нефть).

Аделард Батский перевел другой алхимический текст, Жерар выполнил несколько переводов с греческого: один — из ар-Рази, и вполне вероятно, что и «Книгу семидесяти» Джабира2.

Наконец тайна алхимического процесса была приведена в «готовность», с тем чтобы завладеть умами всей Европы, что и произошло в XII-XIII веках.

Среди первых европейских алхимиков был Альберт Великий, граф Боллыптадтский (1206 или 1207-1280), ставший прототипом многих странных личностей Средневековья, соединявших острый пытливый ум с «неким нечто», что и способствовало их принятию в мистическое общество Людей Тайны.

1     E.J.Holmyard, Alchemy, p. 103.

2     Там же, р 106.

Альберт отказывался верить в то, что знание закончилось с Аристотелем и, что бы там ни говорилось в древних трактатах, настаивал на главенствующей роли личного наблюдения и эксперимента. «Он — первый христианин, готовый принять разумный подход к природным явлениям»1.

Несмотря на свой независимый ум, Альберт был монахом-доминиканцем. Он пешком прошел всю Францию и Германию, читая лекции по философии, а затем навсегда вернулся в Кельн, где жил в затворничестве, посвятив свои дни ученым занятиям и сочинительству.

Очевидно, Альберт обладал одним из тех противоречивых интеллектов, которые всегда бросают вызов логическим умам и становятся для них тяжелым испытанием. Создается впечатление, что, с одной стороны, он признает невозможность алхимической трансмутации металлов и считает, что алхимикам удавалось лишь изменять цвет металлов и делать их внешне похожими на золото. С другой стороны, в одной из приписываемых ему книг он заявляет о субъективном постижении алхимического процесса, «данного ему по милости Божьей», а далее приводит рецепты осуществления трансмутации.

Слава Альберта столь широко распространилась, что поучиться у него съезжались молодые ученые со всей Европы. Одним из них — и самым знаменитым — был Фома Аквинский.

Какие бы выводы ни напрашивались при изучении его явно противоречивых взглядов на алхимию, Альберт был не простым прагматиком. Легенда приписывает ему не только изготовление одной из знаменитых «говорящих голов», но и создание целого искусственного человека — задача, которой он занимался тридцать лет.

1 Gordon Leff, Medieval Thought, Penguin, London 1958, p. 208.

Как раскрыл Идрис Шах1, «создание головы» — это дервишеская кодовая фраза, обозначающая определенное упражнение по внутреннему развитию, и немыслимо, чтобы такая легенда приписывалась человеку, который, говоря алхимическим языком, не был бы знаком с этим изнутри.

О том, что он обладал иными силами, связанными с уровнем развития выше обычного (например, мгновенный гипнотизм), говорит другая легенда. Рассказывают, что как-то зимой он устроил званое застолье и пригласил представителей королевской фамилии, а затем неожиданно предложил провести его на открытом воздухе. И тут благородные гости увидели, что снег прямо на глазах исчезает. Выглянуло солнце, деревья покрылись листвой, трава зазеленела, как в разгар лета, а на кустах появились ягоды. Когда же праздник закончился, летняя картина вдруг исчезла, и дрожащие гости очутились на зимнем холоде.

Альберт, конечно же, владел практикой, а не только теорией.

История семьи величайшего ученика Альберта — Фомы, позднее ставшего святым Фомой Аквинским, дает основания сделать вывод, что существовала закулисная сеть передачи, позволявшая людям знания, будь то священнослужители или миряне, взаимодействовать друг с другом.

Чтобы составить некоторое представление об этом, нужно оглянуться на странную небольшую империю в Средиземноморье, своего рода целый мир, о котором и не подозревала остальная Европа. Из этого мира в европейскую историю вошли явно чуждые ей стандарты.

В XI веке войска, возвращавшиеся из крестовых походов, включались в борьбу за власть на юге Италии. Часть

1 Idries Shah, The Sufis, p. 227.

из них под командованием Танкреда де Отвилля завоевала окраину Южной Италии, отняв у сарацинов Сицилию. В результате этой акции возникла королевская династия во главе с монархом Роджером II, правившая в объединенном королевстве Апулии и Сицилии.

Этот двор был странной смесью культурного и варварского, Востока и Запада, христианства и ислама. Полуевропейский-полувосточный, он соединил в себе греческую, латинскую, мавританскую и европейскую традиции. Роджер держал гарем с евнухами.

Дочь Роджера II вышла замуж за императора Священной Римской Империи Генриха VI и родила сына Фридриха. Должность императора была выборной в этой стране, и юный Фридрих, при посредничестве папы Иннокентия III, был избран и вступил на трон как император Фридрихом II. Сицилианское же королевство передавалось по наследству, и потому Фридрих стал и императором, и королем Сицилии.

Папа поддержал Фридриха с условием, что тот возглавит шестой крестовый поход. Фридрих пообещал, но не сдержал слова. Следующий папа, Григорий IX, отлучил его от церкви и вторгся во владения Фридриха на юге Италии. Фридрих отправился морем в Святую землю, а после переговоров с султаном Египта заключил соглашение о том, что в течение десяти лет христианские паломники будут иметь доступ к святым местам. За десять минут Фридриху удалось сделать столько же, сколько всем крестовым походам, вместе взятым. Х.Г.уэллс рассматривает эту интерлюдию как выдающийся пример простого делового здравомыслия в эпоху нагнетаемого религиозного фанатизма.

Фридрих явно предпочитал свой сицилийский двор германскому. Блестяще образованный, он говорил на шести языках, в том числе свободно на арабском. В его окружении были философы всех возможных убеждений. Среди придворных ученых был Майкл Скотт, осуществивший перевод трудов Ибн Рушда (Аверроэса) и Аристотеля.

Полагают, что именно двор Фридриха познакомил Запад с арабскими цифрами. Фридрих, которого современники называли «чудом света», являл собой поразительную смесь ученого, философа, лингвиста, путешественника и сибарита. Он был покровителем искусств, ценил красоту как таковую и интересовался всем на свете. В 1244 году он основал университет в Неаполе — первый светский университет в Европе — и расширил медицинскую школу в Салерно. Для развлечения и отдыха был также основан зоологический сад.

Когда провансальские трубадуры бежали от террора, развязанного против альбигойцев, он приютил их, в результате чего сложилась сицилийская школа поэзии, позднее распространившаяся на север. Считается, что из нее выросла поэзия Данте. Да и сам Фридрих был поэтом, писавшим на местном диалекте.

Совершенно ясно, что за внешней стороной занятий Фридриха таилось нечто более глубокое. Для суфийских операций в Европе, направленных на достижение эволюционных сдвигов, империи сарацинов, вне всякого сомнения, служили прикрытием, и такая скрытая внутренняя активность выливалась в разные формы. Невозможно сказать, знал ли Фридрих о внутренних процессах, пронизывающих исторические события его времени. Но некоторый свет на это проливает тот факт, что строившиеся в Южной Италии замки — например, Кастель дель Монте в Апулии — по своей структуре были правильными восьмиугольниками. Как полагает один историк, эта конструкция нефункциональна, и потому она имеет чисто эстетическое значение.

Однако те, кто заметил повторяемость мотива восьмиугольника в различных контекстах, могут заподозрить, что эстетика здесь вовсе ни при чем.

Обычно под героем странной и преследующей нас легенды о Барбароссе (это монарх, спящий в глубокой пещере; его борода обвивается вокруг каменного стола; он проснется, когда придет время восстановить нарушившийся в мире порядок) подразумевался Фридрих I.

Х.Г.Уэллс предполагает, что легенду эту правильнее было бы отнести к Фридриху II и что она была датирована более ранним временем позднее, чтобы повысить религиозный престиж крестоносца Фридриха I1. Если Уэллс прав, то возникают некоторые интересные соображения.

Сказание о великане, который спит до назначенного часа, имеет прототипы в египетской легенде, в историях о Мельхиседеке, об Артуре, Мерлине, Рип Ван Винкле и Вечном Жиде. Поистине любопытно, что легенда такой явно архетипической природы относится к человеку, обладавшему качествами Фридриха II и строившему восьмиугольные замки без видимой на то причины.

Носило ли влияние Фридриха II исключительно местный характер, была ли это донкихотская инъекция чуждых восточных идей, встряхнувших христианский мир Запада как кратковременное чудо, чтобы затем навсегда исчезнуть в анналах истории? Или же его влияние проявилось позднее, подспудным и непредвиденным образом?

Фома Аквинский, чья ортодоксальная набожность сочеталась с решительной попыткой восстановить в правах разум как легитимный компонент религиозной веры, оказал на средневековое христианство, несомненно, значительное влияние. Его усилия оставили свой отпечаток на церковной догматике, благодаря чему, по-видимому, стали возможны и современные позиции мышления.

Тогда было ли совпадением то, что семья Фомы Аквин-ского отличилась верным служением Фридриху II? Или то, что, получив начальное образование в Монте Кассино, Фома отправился на учебу в университет, основанный

1 Н. G.Wells, The Outline of History, Cassell, London, 1920, p. 678.

Фридрихом? Или что учителем Фома выбрал Альберта Великого, занимавшегося тайной деятельностью?

Представляется вероятным, что определенные влияния двора Фридриха II вполне осознавались в семье Фомы и таким образом Фоме была уготована определенная роль, которую он и сыграл позднее.

Схожую семейную связь можно проследить и в жизненной карьере Раймунда Луллия, не удостоившегося пока канонизации, в отличие от Фомы Аквинского.

Окончив университет Фридриха в Неаполе (где его учителями были Петр Ирландец и Мартин Датский), Фома стал доминиканским монахом — шаг, с неодобрением воспринятый его семьей. Однако это могло способствовать его встрече с Альбертом в Кельне. В течение трех последующих лет (до 1245 года) Фома учился у Альберта и вышел от него «философом» и алхимиком. Затем он поехал в Париж, где в 1256 году был принят в Парижский университет в звании мастера.

Это назначение привело к переломной точке — конфликту между учеными-алхимиками и Церковью. Одной из целей Фомы была корреляция всего известного к тому времени учения — цель, в которой слышится эхо традиции, включающей энциклопедистов Басры и Роджера Бэкона. По мнению Фомы, разум и вера имели дело с одним и тем же объектом. Разум начинается с чувственных данных и приходит к познанию бытия, добра и воли Бога. Вера основывается на откровении. Каждый из этих элементов требует учитывать знание, полученное при помощи другого элемента. И вот тут Церковь решила отстаивать свою точку зрения.

«Рационализм», по мнению Церкви, зашел непозволительно далеко.

Сочинения Фомы осудили несколько европейских церковных деятелей, включая епископа Парижского и двух сменивших друг друга Кентерберийских архиепископов. Главным образом они возражали против взгляда Фомы

на человеческую душу как на «единую субстанциональную форму человеческого тела» — взгляда, который представлялся очевидной нападкой на один из догматов веры.

На самом же деле борьба фактически велась между Аристотелем и Римом. Аристотель почитался чуть ли не сверхчеловеческим авторитетом, но только пока его труды читали исключительно на греческом языке. Когда его философия стала доступной на арабском языке, а благодаря Переводчикам и ученым-алхимикам — и на латыни, его система неожиданно была воспринята как самодостаточная космология, не нуждавшаяся в христианстве. Тогда забили тревогу.

Очевидно, что Фома верил в реальность алхимической трансмутации, но его позиция в этом вопросе включала один интересный фактор, который до него мало кто отмечал.

Как он полагал, Великое Делание зависит от «небесного благотворного качества», которое не всегда подвластно алхимикам, и частью алхимической задачи является создание условий, при которых это качество вероятнее всего могло бы вступить в игру1.

Отклик этой идеи звучит в наши дни в стороннем анализе алхимии, сделанном Повелем и Бержье2.

Согласно их предположению, алхимический процесс — относится ли он к внутреннему развитию человека или к трансмутации металлов — зависит от некоторого кажущегося произвольным фактора, который, как считают авторы, определяется интенсивностью космических лучей в том или ином месте и отрезке времени.

Вполне возможно, что Повель и Бержье проявили здесь проницательность, хотя то, что они соотносят космические лучи с произвольным фактором, выглядит несколько надуманным.

1     E.J.Holmyard, Alchemy, p. 114.

2     Dawn of Magic, Gibbs and Phillips, London, 1963.

Знаменательно, что согласно утверждению суфийской традиции посвящения, даже при правильных процедурах определенные операции будут эффективными (или, как говорят суфии, «развивающими») только при наличии стечения обстоятельств, которые складываются как «правильное усилие правильных людей в правильное время и в правильном месте». При отсутствии этих условий отсутствует и «возможность».

Какая бы реальность ни скрывалась за этой формулой, она, возможно, объясняет повторяющиеся во всей алхимической литературе ссылки на нечто неуловимое, то, что многие алхимики так и не смогли найти, и при отсутствии чего их усилия оставались тщетными.

По-видимому, как Альберт, так и Фома Аквинский были вовлечены в опасную двойную игру, что называется, «охотились с собаками, а убегали с зайцами».

Возможно, благодаря их связи с подлинным эзотерическим источником они знали, что «известная» истина и теологическая догма не всегда должны совпадать. Вероятно, они пытались вернуть первоначальный развивающий импульс в христианство, одновременно деликатно очищая его от организационных наслоений, которые только душат этот импульс. Для начала они пытались показать, что рационализм и интуитивные прозрения могут находиться в гармонии с теологией.

С исторической точки зрения может показаться, что попытка эта не удалась, однако за кулисами было достигнуто очень многое. Идрис Шах пишет: «Некоторые факты свидетельствуют о том, что на глубочайших уровнях суфийской тайны существует ее взаимосвязь с мистиками христианского Запада»1.

Такую закулисную связь все активнее признают современные арабисты и другие ученые, но они склонны

1 The Sufis, p. 245.

интерпретировать это открытие в пользу уже утвердившихся предположений. Они теперь склоняются к точке зрения, что «за кулисами» действительно что-то скрывалось, что-то весьма положительное, но полагают, что своим существованием это положительное было обязано только лишь благотворному влиянию христианства на толкователей древних учений.

«Открытие того факта, что христианские созерцатели использовали суфийские книги, суфийские методы и суфийскую терминологию, привело к неизбежным выводам... Теперь объявлено, что суфизм способен привести к подлинному мистическому опыту, потому как суфии почитают Иисуса. Христианство оказало глубокое влияние на ранний суфизм. Подтекст означает, что суфийские идеи не следует отвергать. Раз уж их могли использовать святой Иоанн де ла Круз и Раймонд Луллий, то в них должно содержаться нечто положительное. Схоласты частично пересмотрели свое наследие и теперь переписывают историю, чтобы допустить наличие в ней неудобных фактов»1.

Если люди, подобные Альберту и Фоме, соприкасались с каким-то аспектом Директората, то они, надо полагать, оказывали на своих современников и свое окружение требуемое воздействие, и потому невозможно судить об их удаче или провале только по внешней стороне.

Несомненно, достигнуто было многое. Развивающая тайна, на которую ссылались алхимики, проникала во многие области: от народных ремесел до искусства и архитектуры.

Неоднократно говорилось о подлинной природе готических кафедральных соборов как о пособии по алхимии

1 Ibid, р. 246.

человека. Таким образом, те немногие, кто обладал знанием, осторожно внедряли идею о том, что завеса повседневной жизни скрывает некую захватывающую духовную реальность. На протяжении последующих веков эту идею продолжали воспроизводить во все более разбавленном виде учения иллюминатов, розенкрейцеров и масонов.

В европейское сознание и по сей день продолжают просачиваться намеки на скрытое содержание готической архитектуры — взять, к примеру, главу о соборах в «Новой модели Вселенной» П.Д.Успенского1 или книгу «Тайна готических соборов» Фулканелли.

По-видимому, кое-какой важный материал был внедрен под самым носом официальных церковных властей и даже непроизвольно получил официальное одобрение, хотя возможно, открытое провозглашение этих идей заставило бы власти ужаснуться.

Так, картина Эль Греко «Погребение графа Оргаза» выглядит благочестивым религиозным произведением гениального художника, каковым она, несомненно, является.

Однако, если проанализировать ее композицию, можно показать наличие в ней концепций реинкарнации, некоего намека на равнозначность сознательной и сексуальной энергий, а также на множественность «Я» в человеческой личности. Это не те понятия, которые одобрил бы простой церковный попечитель, стань они ему известны.

Еще один пример религиозного искусства, являющийся не вполне тем, чем кажется, — это фреска XIV века «Триумф святого Фомы» в Санта Марии Новелле (Флоренция), автором которой считается Андреа да Фиренце. Это живописная аллегория учения, в центре которой святой Фома. Над его головой четыре кардинальные и три теологические добродетели. По обе стороны от него изображены евангелисты, среди которых святой Иоанн, а также пророки, включая Моисея. Внизу — ряд женских фигур, олицетворяющих теологические и гуманитарные науки, в том числе арифметику, геометрию, астрономию и музыку.

1 Routledge, London, 1931.

Святой Фома — центральная фигура композиции — сидит на троне и держит книгу Премудрости Соломона, открытую на том месте, где говорится: «Я молился, и истина открылась мне».

Но ниже святого Фомы, как бы поддерживая его, находятся три незаметные на общем фоне маленькие фигурки, почти затерянные в декоративных подробностях. Благодаря книге «Расцвет Средневековья»1, где приводится репродукция деталей фрески, фигурки эти можно идентифицировать. Оказывается, это Ибн Рушд и два главных ересиарха — Сабеллий и Арий. Вряд ли можно оставить без внимания природу структуры, на которую опирается святой Фома.

Современником Альберта и Фомы Аквинского был Роджер Бэкон, прямо-таки сказочный «чудесный доктор» (1214-1292), который носил в Оксфорде арабское одеяние и славился тем, что мог «делать из дьяволов женщин и превращать котов в уличных торговцев», — репутация, некоторым образом скрывающая одного из величайших умов Европы и одну из самых выдающихся личностей всех времен.

Под влиянием Роберта Гросстеста, епископа Линколь-нского (и первого номинального президента Оксфорда), в 1247 году Бэкон становится францисканцем.

Неортодоксальные взгляды, касающиеся почти всего на свете, быстро привели его к конфликту с высшим духовенством. Он намеревался создать обширную энциклопедию, вмещающую все знание, существующее на тот период в мире (еще один отголосок «Энциклопедии» из Басры), и в тайном письме папе предложил создать большой образовательный институт, финансируемый Церковью, вокруг которого сосредоточивалось бы все это предприятие.

1 Flowering of the Middle Ages, Joan Evans, Thames and Hudson, London, 1966.

Очевидно, папа неверно понял его и решил, что такая энциклопедия уже существует. Он заинтересовался и захотел ее увидеть. Бэкон в панике принялся за ее написание.

Он вынужден был работать, не ставя в известность высшее духовенство. О его интеллекте говорит то, что даже в таких обстоятельствах и в столь ограниченные сроки он написал три монументальных труда: «Opus Major», «Opus Minor» и «Opus Tertium»1. В них он обрисовал схему проведения исследовательской и экспериментальной работы в лингвистике, математике, оптике, алхимии и астрономии. Однако в 1268 году папа Климентий IV умер, а вместе с ним и мечта Бэкона о внедрении естественных наук в университеты Европы.

Бэкон не скрывал своей веры в то, что в Библии заключена вся сумма человеческих знаний и возможностей; но, в отличие от современников, не считал Библию открытой книгой. Чтобы понять ее, необходимо было своего рода внутреннее обучение, включая знание алхимии, астрологии и магии.

Несомненно, он занимал опасную позицию, и его разносторонняя личность мало способствовала примирению с ортодоксией. За свои взгляды он заплатил четырнадцатью годами тюремного заключения, которому его подверг собственный орден. Он смог вернуться в Оксфорд, но вскоре после этого умер.

То, что Бэкон, как и некоторые другие деятели, занимался тайным строительством моста между внешней формой христианства и его все более выхолащиваемым внутренним содержанием, вытекает из многих обстоятельств.

1 «Большее сочинение», «Меньшее сочинение», «Третье сочинение». Прим. ред.

Он цитировал «Мудрость озарения» суфийского учителя (и мученика) Сухраварди. Последний заявлял, что его философия — это внутреннее учение всех древних: греков, персов и египтян. Это была наука Света, и с ее помощью человек мог достичь состояния, о котором обычно и мечтать не смел. Бэкон повторил это утверждение и заявил, что подобным секретом обладали Ной, Авраам, халдейские и египетские учителя, Заратустра, Пифагор, Сократ и суфии.

Об умозрительной алхимии Бэкон говорил: «И именно потому, что наука эта неизвестна большей части изучающих ее, из этого неизбежно следует, что им неведомо также и все, что из нее проистекает касаемо естественных вещей, а именно: происхождение живых существ, растений, животных и людей; ибо, не ведая того, что предшествует, они неминуемо оказываются несведущими и в том, что воспоследует»1.

Как и Альберт, Бэкон явно контактировал с неким подлинным эзотерическим источником. В отличие от Альберта, он знал арабский язык. Представляется очевидным, что оба они были связаны с суфийским источником2.

Так, выдвигая предположение, что алхимическая работа может приносить результаты, отличные от тех, на которые внешне делалась ставка (например, получение золота из свинца), он использует аналогию, которая, по сути, восходит прямо к суфийской обучающей истории.

Бэкон знал о «правильных людях в правильном месте в правильное время» и первейшей необходимостью во всех развивающих процессах считал живую передачу.

Запад его (и нашей) эпохи так и не смог вместить эту концепцию: развивающая ситуация должна иметь органическую природу и подчиняться точным законам. Вследствие этого его считали чуть ли не пособником ереси.

1     E.J.Holmyard, Alchemy, p.ll7.

2     Idries Shah, The Sufis, p. 200.

Необычайные прозрения Бэкона очень схожи с теми, какие спустя столетия были у Мишеля Нострадамуса и шотландского предсказателя Коннеаха Одхара (Брахан-ского Провидца). В самых что ни на есть понятных терминах Бэкон описал пароход, автомобиль, аэроплан, подводную лодку и консольный мост. Возможно, он также намекал и на вертолет. Кроме того, он описал два изобретения, которых у нас пока нет. Одно — это маленький источник энергии, способный поднимать огромные грузы. Его можно идентифицировать с так называемым «устройством Дина», в котором обычные законы действия и противодействия сил не работают. Последние десять лет эта теория является предметом чрезвычайно засекреченной дискуссии в Европе и Америке.

Бэкон описал также устройство, «с помощью которого один человек, используя насилие, способен притянуть к себе тысячу человек против их воли, а также притягивать подобным образом другие предметы». На Западе это устройство до сих пор не открыто, хотя в ряде эзотерических традиций можно найти упоминания о такой силе.

Альберт, Фома Аквинский, Бэкон... Поистине странные личности. Обладая интеллектом высшего порядка, они оставили глубокий след в своем времени и внесли вклад, обладавший особой стойкостью, которая обеспечила ему выживание во множественности форм.

Очевидно, что ранние алхимики были «людьми знания», потому что обучились техникам, давшим им доступ к более высокому уровню сознания. На этом уровне алхимики познали внутреннее содержание религии, открыли, что все истинные религии суть одно. Они исследовали законы природы, которые дают начало формам и феноменам.

Мы предположили, что этот источник внутреннего развития следует идентифицировать с Посвященными, служащими Директорату, которых в тот период времени называли суфиями. В XII-XIII веках данный источник

выполнял определенные эволюционные задачи, и для него было совершенно безразлично, под какой личиной — ортодоксальной исламской или ортодоксальной христианской — осуществлять свою деятельность.

Люди, служившие этому источнику (на первой или второй ступени приближенности к нему), оказывались живущими в двух мирах. Объяви они истину, как они ее знали, — что в исламе и христианстве существует внутренняя реальность, скрытая завесой догмы и организации, — их обвинили бы в отступничестве от веры. Им приходилось работать тайно, делая то, что должно быть сделано, но для прикрытия заключая свою деятельность в какую-либо форму, номинально приемлемую для ортодоксальной Церкви.

Это были люди, которые знали, что им необходимо построить мост, но оказалось, что строительство мостов — незаконная деятельность. И вот строители моста вынуждены были делать вид, что занимаются чем-то другим, — например, копают ямы при дороге. Вполне естественно, эти ямы вызывали недоумение их современников, и так оно в основном осталось и по сию пору.

Пожалуй, эта «мостостроительная» деятельность ранних западных алхимиков наиболее четко просматривается на примере жизни Рамона Лулла, чье имя на английский манер было переделано в Раймунда Луллия. Ему удавалось выполнять свою миссию, оставаясь в столь хороших отношениях как с исламской, так и христианской ортодоксией, что, по сути, к нему относятся как к святому в обеих этих религиях.

Луллий родился в 1235 году в Пальме, столице Майорки. Шестью годами ранее средиземноморский остров, в течение 700 лет удерживаемый сарацинами, был отвоеван королем Хайме Арагонским при участии рыцарей-тамплиеров.

Традиционно считается, что отец Раймунда был «одним из рыцарей, принимавших участие в завоевании Майорки королем Хайме». Юный Раймунд стал позднее воспитателем королевских сыновей, из чего следует, что он, судя по всему, был persona grata1 при арагонском дворе.

Связь тамплиеров с традицией Посвященных достаточно подтверждена, поэтому вполне вероятно, что Раймунд Луллий родился в семье, связанной с эзотерическим влиянием.

Он овладел каталонским языком, а после девяти лет занятий с мавританским рабом - также и арабским; был поэтом, философом, ученым и неутомимым путешественником. Луллий посещал папскую курию, был хорошо известен в научных кругах Парижа, Падуи, Англии и Германии.

Он посетил города Северной Африки и, весьма вероятно, совершал менее афишируемые визиты на Восток.

Да, Луллий был благочестивым христианином, но задним числом можно лишь догадываться, был ли он приверженцем ортодоксальной религии, считавшей его примером для подражания, или же принадлежал внутренней традиции христианства, о чем его окружение и не подозревало. Одним из камней преткновения в деле его канонизации явилось восхваление им «Los Sufies», тем не менее, он все-таки был причислен к лику блаженных.

На основании материала, которым мы сейчас располагаем, очень трудно удержаться от подозрения, что Луллий, как и Альберт и Фома Аквинский, должен был выполнять работу и согласился нацепить ярлык ортодоксальности, коль скоро такое «прикрытие» облегчало его задачу.

О том, что с этой двойственной задачей ему удалось блестяще справиться, говорит факт причисления его Римом к лику блаженных. О более поздних сомнениях, возникших у Церкви, свидетельствует ее очевидное нежелание причислить Луллия к лику святых.

1 Желательное лицо. Прим. ред.

Луллий преподавал арабский язык в Школе восточных наук, основанной им недалеко от того места, где ныне живет Роберт Грейвс. Он изобрел двоичную вычислительную машину, сочинял стихи; ему принадлежит заслуга изобретения химического процесса ректификации путем дистилляции с известняком1. Благодаря тонкому уму, благожелательности и человечности Луллий заработал себе такой авторитет, что спустя столетия его жизнь и работа продолжали оказывать влияние на людей, подобных Пико делла Мирандоле и Лейбницу.

Явная ортодоксальность Луллия, разумеется, не вызывает сомнений, и это позволило ученому уровня Фридриха Хира2 написать о нем следующее:

«Сочинения этого замечательного человека все еще читают и комментируют не только в его родной Испании. Обладая огромным интеллектом и благородством духа, готовый объять своим состраданием весь мир, Луллий твердо верил, что за распространением просвещения неизбежно последует обращение в христианство как в совокупность земной истины. По сути, он верил в то, что истинное просвещение и обращение в христианскую веру идентичны. Вера и разум в этом человеке, таинство и рациональность — вступили в нерасторжимый брачный союз».

В таком случае, какие же причины дают основания предполагать, что Луллий был кем-то большим, нежели благожелательным оригинальным мыслителем и миссионером?

Вероятно, благодаря семейным связям Луллий с детства соприкасался с развивающим источником, но некое решающее событие произошло в его жизни, когда он достиг сорокалетнего возраста. Судя по всему, это было озарение, и оно снизошло на него, когда он поднялся на вершину горы Ранда (около Пальмы).

1     A.C.Crombie, Augustine to Galileo, Vol. I, Science in the Middle Ages, Heinemann, London, 1961.

2     Medieval World, London, 1961.

Может быть, подъем на гору произошел в буквальном смысле, но «восхождение на вершину горы» — хорошо известное образное выражение, аллегорически обозначающее иное восхождение.

Где бы ни произошло озарение Луллия, очевидно, что оно позволило ему увидеть законы природы в действии, и он вернулся в обычное сознание, полный решимости свести свои прозрения к созданию некой универсальной машины, которая будет способна разрешить все человеческие проблемы.

То, что Луллий был гением, способным создать своего рода неэлектронный кибернетический компьютер, вполне допускается сегодня. Даже современные ученые, с некоторой осторожностью относящиеся к компьютерам в форме говорящих голов, полностью согласны с идеей, что Раймунд Луллий действительно изобрел одну из первых кибернетических машин. Эта машина упоминается в «Истории кибернетики», а в книге Мартина Гарднера «Логика, машины и схемы»1 есть глава «Ars Magna1 Рамона Лулла». В «Archaeologia» (№ 74, серия II)3 О.М.Далтон описывает компьютер Луллия как портативный циферблат в форме книги. Специальный выпуск «Studio International» за 1968 год называет Луллия первооткрывателем компьютера.

В книге «Мир Средневековья»4 Фридрих Хир описывает этот компьютер следующим образом: «Устройство это единственно можно описать как вычислительную машину, соединявшую основные принципы, или «базовые слова», всего знания при помощи механизма, состоящего из концентрических дисков, поделенных на сегменты радиусами и геометрическими символами. По-видимо-му, эту конструкцию можно назвать кибернетической машиной, способной решать любые проблемы, раскрыть тайны любой науки, даже самой веры. Здесь в рудиментарной форме были предвосхищены великие универсальные формулы Эйнштейна и Гейзенберга, давшие человечеству математические ключи к решению проблем материи и света и фундаментальным законам космоса. Это была чудесная машина или, как ее позднее обозвали насмешники, машина-пустомеля, перетасовывающая ничего не значащие слова. Лейбница, однако, не было среди насмешников. Видение Луллия было слишком близко к его собственной мечте: найти универсальный и научно жизнеспособный язык, который беспристрастно просветил бы всех людей, создав, таким образом, предпосылку для всеобщего мира».

1     Logic, Machines and Diagrams, McGraw Hill, New York, 1958.

2     «Великое искусство». Прим. ред.

3     Oxford, 1925.

4     Weidenfeld and Nicolson, London, 1961.

Итак, Луллий пытался перевести свое постижение механизма Вселенной на язык понятий, доступных философской машине.

Если Луллий был просветленным человеком, то в чем же был источник его озарения? Судя по обрывкам многих внутренних свидетельств, он, вероятнее всего, был просто-напросто суфием. В нем самым поразительным образом соединились элементы сарацинской алхимии, науки, математики, Каббалы и суфийской методологии. Его «Книга созерцания» была написана на арабском, а «Книгу о Возлюбленном и Возлюбленной» он, как считается, написал по образцу арабских эзотерических оригиналов.

Свою принадлежность к суфиям он открыто обозначает в книге «Бланкерна» (переведенной на английский язык в 1926 году)1. В ней он с восхищением говорит о религиозной методологии «суфиев», которых описывает так: «набожные люди среди сарацинов».

Теория Луллия о происхождении человека практически не отличается от подобной теории Руми, где на эволюционной шкале расположены категории камня, растения, животного, человека, ангела и Бога.

1 Trs. E.Allison Peers, Jarrolds, London, 1926.

Этот факт уже сам по себе примечателен либо как совпадение идей, либо как указание на то, что Луллий и Руми находились в контакте. Это тем более замечательно в свете предположения, а оно неоднократно всплывает в суфийской литературе, что высокоразвитые люди некой традиции на Востоке телепатически передавали знание людям на Западе, способным поддерживать такую связь. Ссылка на подобный пример есть у Афлаки1, биографа Руми, где написано, что «дервиш Запада» был связан с Руми. Не был ли этот «дервиш Запада» Раймундом Луллием?

О возможности такой связи и некоторых намеках на этот метод и его механизм мы поговорим позднее, когда будем рассматривать признаки суфийского влияния на современный мир.

Истинная природа миссии Луллия и его послания является предметом больших разногласий среди ученых и верующих.

Фридрих Хир отмечает, что «Луллий восхищался своими исламскими противниками, любил их и хотел оживить дискуссию, которую некогда вели представители трех великих религий. В его книге "Libro del Gentil"- (которая появилась на арабском в 1272 году) еврей, мусульманин и христианин детально излагают основные положения своей веры. В "Liber de Sancto Spiritu"3 грек и латинянин ведут беседу в присутствии мусульманина... Луллий считал, что детям христианской Европы было бы полезно познакомиться с еврейским и исламским мирами. Он был убежден, что христианский мир Европы нуждался в новом обучении, чтобы у людей открылись глаза на красоту чужих миров». И все-таки Хир приходит к выводу что для Раймунда Луллия «истинное просвещение и обращение в христианство были идентичны».

1     Aflaki, Munnqib al-Arifin, London, 1881, reprinted as Legends of the Sufis, Coombe Springs Press, Kingston, 1965.

2     «Книга язычника». Прим. ред.

3     «Книга Святого Духа». Прим. ред.

Профессор Гийом1 обсуждает христианский и мусульманский спор за право претендовать на принадлежность Луллия к той или иной вере. Взвесив все, он, по-видимому, решает спор в пользу ислама. «Если принять во внимание, что Луллий был основателем Школы восточных наук, писал и говорил по-арабски и что великой целью его жизни было представление сарацинам христианской веры на интеллектуальной основе, а также и то, что он, как считается, принял мученическую смерть во время проповеди арабам Туниса, то, наверное, любой почувствует, что исключить прямое арабское влияние из жизни Луллия означает непомерно сузить диапазон его переливающих через край симпатий... Несомненно, что в теологической или, скорее, религиозной части его сочинений он многое позаимствовал у арабов... Его трактат о ста именах Бога говорит сам за себя, а в «Бланкерне» он заявляет о своем одобрении Марабута, или дервишской системы вызывания экстатических состояний, достигаемых ритмической декламацией определенных слов».

Один современный суфий в частном послании пишет следующее: «Современные формалисты сцепились, как кошка с собакой, и никак не решат спор, кто же из них крыса». В отличие от французских формалистов профессор Гийом признает арабское влияние, но и он не сознает, что сарацинская цивилизация служила прикрытием для проникающих на Запад суфийских идей. Католическая религиозность Раймунда Луллия не должна восприниматься слишком серьезно. Его жизнь является достаточно близкой параллелью жизненных путей многих суфиев Среднего Востока, которые также должны были скрывать свои неортодоксальные интересы под обличием строгой религиозности. Миссия Луллия по обращению сарацин в христианство осуществлялось в том же духе, что в нашем современном обиходе мы называем «титульной статьей».

1 Legacy of Islam, 1961, p. 272.

Говорят, что во время своей третьей миссионерской поездки в Африку Раймунд Луллий был серьезно ранен — в Буджи его забросали камнями во время христианской проповеди арабам. И говорят, что, возвращаясь домой, он умер на борту корабля, когда на горизонте уже показалась Майорка.

Хир пишет: «Некоторые нам возразят, что такой человек мог быть обыкновенным мечтателем-утопистом. Да, это действительно так. Но он же был и универсальным гением, смело предвосхитившим мысли и проблемы будущего. .. Мало кто из посещавших Майорку знает, что последним местом упокоения этого великого европейца является большой кафедральный собор столицы острова».

В его жизни мало что связано с алхимией в общепринятом значении этого слова. Но в следующей главе, рассматривая исторические свидетельства, мы увидим, как Луллий, производство золота и Англия соединяются в одной из самых странных легенд во всей истории алхимии.