Слухи о Субуде доходили до меня с 1955 года, но мне не приходило в голову связывать их с пророчествами, полученными во время моих путешествий. Человек, стоящий за этими слухами, Мохаммед Субух, оставался смутной фигурой до лета 1956. Я лично заинтересовался Субудом благодаря Ромимунду фон Блиссингу, у которого я останавливался на Кипре годом раньше. Приехав в Англию, он рассказал, что познакомился с посланником Мохаммеда Субуха, Хусейном Рофе, евреем, принявшим ислам. Он добавил, что понять Субуд нельзя без его духовной практики, называемой латиханом. Совсем недавно он прошел инициацию, и самые первые результаты были столь ошеломляющими, что, казалось, Субуд может решить все наши духовные проблемы.

В то время я безуспешно пытался пересмотреть «Драматическую Вселенную» и не хотел, чтобы меня отрывали. Однако я согласился навестить Рофе, когда он снимал квартиру в северной части Лондона. Он поразил меня свой необычайной образованностью и начитанностью, но его взгляды показались мне чересчур необычными. Он говорил о Субуде в виде восточных «историй с продолжением." Мне не казалось поучительным выслушивать истории о бесчисленных исцелениях умирающих, о стариках, к которым возвращалась молодость, и они вновь женились, о бизнесменах, заключавших умопомрачительные контракты, о политиках, обошедших всех своих сильнейших соперников. Для меня рассказы о чудесах - полетах на астральном самолете, сбывшихся предсказаниях или психических феноменах, знакомых любителям оккультизма, - звучали проклятием. Казалось, Рофе не понимал, что его истории настраивают меня против Субуда как движения и против него как человека. Более того, вера в то, что материальное благополучие является наградой за почитание Бога, было типичным мусульманским подходом, с которым я не мог и прежде согласиться, беседуя с Эмином Чикхоу. Суровая правда жизни несовместима с убеждением, что к праведному человеку не приходит ничего, кроме хорошего. Эта вера при ее логическом развитии может привести к абсурдному заключению, что, будучи Праведником, Иисус принципиально не мог умереть на кресте. В сентябре я узнал, что двое или трое моих старых друзей интересуются Субудом. Двое из них были теми, кого я встретил у мадам Успенской в 1948 году и которые потом вернулись к Гурджиеву, а после его смерти некоторое время работали в группах мадам де Зальцман. Они пришли к заключению, что без Гурджиева во плоти его система теряет сущностный компонент. Они ожидали чего-то не только нового, но и радикально отличающегося от того, что мы знали до сих пор. Убежденные, что работа в группах, проводившаяся в Лондоне и где бы то ни было еще последователями Гурджиева и Успенского, была обречена на застой и выхолощенность, они устранились от всякого активного участия в их деятельности. Таким образом, они были свободны как внешне, так и внутренне.

Со мной дело обстояло иначе. Я не потерял веры в практическое значение идей и методов Гурджиева даже в его отсутствие. Я был более чем несвободен: четыреста учеников нуждались в моем руководстве, и для этого я должен был поддерживать жизнь в Кумб Спрингс. Я публично заявил о своей приверженности идеям Гурджиева. В предисловии к «Драматической Вселенной» я высказался о нем как о «гении, которого я без колебаний могу назвать сверхчеловеком.» Даже когда моя рука выводила на бумаге эти слова, я сомневался в их уместности, а увидев их напечатанными, спросил себя, не будут ли они неправильно поняты. Теперь, по прошествии двух лет, я не хотел возвращаться к написанному. Если в этой жизни человек может стать сверхчеловеком, в чем я твердо уверен, Гурджиев был именно им. Более того, с течением времени, несомненно, его вклад в переориентацию человеческого понимания в соответствующее наступающей Эпохе, будет признаваться все шире и шире. Если Субуд несовместим с тем, что я привык считать космологией Гурджиева, то Субуд не для меня.

Мадам Успенская в письме приглашала меня во Франклин Фармс на длительное время, чтобы я мог там поработать над книгой. В Кумб Спрингс мне не было покоя. Ум моей жены опять помутился, и, если я был дома, она бродила из комнаты в комнату со своими сопровождающими и звала меня. Ее врач посоветовал мне на время уехать, надеясь, что так скорее пройдет ее беспокойство. В общем она была в хорошей форме, но постепенно теряла зрение из-за катаракты и гемианопсии, вызванной последним кровоизлиянием.

Я беспокоился не только за нее. В то время я взвалил на себя тяжкое бремя, состоявшее из постоянного потока людей, которые хотели получить мой совет касательно их личных проблем, и из десяти, а то и двадцати собраний групп в неделю. Писать в таких условиях не представлялось возможным. Я понимал, что слишком много на себя взял. Если не найдется никого, кто разделит со мной этот груз, цель Кумб Спрингс как духовного центра не будет достигнута.

Я обещал себе, что буду жить и работать в Кумб, пока жива моя жена. После ее смерти я останусь только в том случае, если работа не будет зависеть лично от меня. Я считал, что ни одно духовное движение в наши дни не может быть успешным, если основано на лидерстве одного человека. С помощью лидера можно с легкостью достичь результата, но он может уничтожить и лидера, и ведомых им людей. Я понимал, что в целом человечество еще не созрело для того, чтобы окончательно распрощаться с лидерством, но в своем узком кругу я хотел свести его к минимуму. Это возможно только при безграничном доверии членов общины друг другу, и мне казалось, что те из нас, кто работают и ищут вместе уже много лет, начинают достигать такого взаимного доверия, К сожалению, большим препятствием этому служил мой характер. Я слишком настойчив и поспешен для хорошего члена команды. Поэтому я менял направление от самого жесткого лидерства, то есть диктаторства, до полного отречения от ответственности. Окружающие терялись в догадках. Такие противоречия, вероятно, неизбежны в ходе постепенной трансформации нашей природы, но они вели к сумятице, которую тяжело переживали не только мои товарищи, но и я сам.

Размышляя таким образом, я сел на «Королеву Марию» и отплыл в Соединенные Штаты. Около шести недель я гостил в Мендхеме у мадам Успенской. Мне предоставили полное уединение и возможность работать. Я сам был поражен результатом. За пять недель я написал двенадцать очень трудных глав «Драматической Вселенной.»

Во время моего пребывания отмечали седьмую годовщину смерти Гурджиева, 19 октября 1956 года, обычной службой в русском соборе. В этот день мадам Успенская заговорила со мной о Субуде, получив воодушевленный отзыв о нем от Рони Биссинг. Она поинтересовалась моим мнением, я ответил, что никак не могу определиться. Я рассказал ей о том, что говорил Гурджиев о голландской Индии и что я ломаю голову, не есть ли Мохаммед Субух тот самый человек, который должен прийти после него. Она заметила: «С тех пор, как ушел мистер Гурджиев, я все жду того, кто придет. Я все еще жду, но его все нет: возможно, при жизни я его не увижу. « Она задала мне еще несколько вопросов, а потом спросила: «Если придет новый учитель, как Вы узнаете его?» Я ответил, что он принесет что-то совсем новое, и мы узнаем это, потому что подготовлены Гурджиевым. Она явно не была полностью согласна со мной, но не высказала свох мыслей.

Будучи в Америке, я немного сталкивался с нью-йоркскими группами. Во Франклин Фармс ко мне относились с неизменной добротой. В Нью-Йорке все было иначе. Группы последователей Гурджиева оказались холодными и подозрительными. Один из их членов сказал мне, что я их разочаровал, так как предал мадам де Зальцман. Я очень хорошо понимал, как тяжело приходилось ей, поддерживающей веру и мужество в сотнях приверженцев гурджиевских идей, но я не думал, что она поступает правильно, объявив себя единственным авторитетом. Тем не менее, я оказался бы крайне неблагодарным, если бы забыл, как много она сделала для Гурджиева и для всех нас. Только у нее хватило сил и мужества продолжать дело, которое он оставил. И потом, я думал, что здесь какое-то недоразумение и негативное отношение ко мне исходит не от нее. Позднее я узнал, что так оно и было, и, услышав о поведении своих учеников, она сделала все, чтобы восстановить справедливость, но к тому времени я уже был в Англии.

Только мадам Успенская без одобрения или порицания, не принимая ничьей стороны, руководствовалась одной целью - способствовать единству, не нарушая основных принципов Работы. Из всех замечательных людей, которых я встречал в жизни, мадам Успенская стоит особняком благодаря неуклонному следованию своей цели. Ее самодисциплина вдохновляла всех, кто ее знал. Она никогда не бралась за то, что было за пределами ее сил или понимания. Говоря со мной о приходе другого учителя, о себе она отозвалась так: «Мадам не учитель. Она - нянька, готовящая детей к школе.» Она никогда не говорила о себе «я», а только в третьем лице: «мадам» или даже «она.»

Вернувшись домой в середине ноября, я нашел мою жену значительно поправившейся. Нам повезло найти ночную сиделку, которую она любила и которой доверяла. Жена прозвала ее «малышка Нэн» и всегда спала спокойно, зная, что малышка Нэн была рядом с ней. Следить за ней днем было непросто, потому что обученные сиделки не понимали, отчего мы не даем ей успокаивающие средства. Основные тяготы ложились на Эдит Вичманн, но многие из жителей Кумба проводили с ней несколько часов в день, так как ее нельзя было ни на минуту оставлять одну. Я не мог уделять ей много времени, но, как правило, кормил ее завтраком. Часы раннего утра, которые мы проводил вместе, всегда были счастливыми, и иногда ее ум просветлялся, и она говорила со мной с глубинным внутренним пониманием о прошлом и будущем или о жизни и смерти. Наши беседы не всегда были серьезными, в светлые моменты она любила вспоминать совместные путешествия и строить планы, в основном фантастические, на будущее. Даже в ее фантазиях нам открывался важный символизм, словно бы она говорила о реальности, которую могла воспринять только ее бессознательная личность.

В Лондоне было столько работы, что я вновь забросил книгу. Я болезненно это переживал, так как пришел к некоторым глубинным заключениям о Боге, Человеке и Вселенной, которые хотел высказать. Мой внутренний опыт и попытки универсального синтеза привели меня к выводу, что Бог - это Высшая Воля, проявляющаяся в Согласующей Силе, гармонизирующей во всем и вся утверждение и отрицание. Антропоморфные изображения Бога, по моему мнению, на современной стадии развития человека, больше не нужны. С другой стороны, понятие Духа приобрело глубокое и чудесное значение. Мне представляется, что Гегель и его Geist, как прогрессивный принцип объединения Реальности, приблизился к доктрине Реализации Сущности, требующей пятичленной системы. Я видел бесконечные развертывающиеся системы, еще более сложные, чем раньше. В попытках описать то, что мне открывалось, я наталкивался на языковые ограничения. Я был вынужден описывать наиболее подлинную конкретную Реальность жалкими абстрактными терминами. Но, в конце концов, когда я писал, я хоть что-то мог выразить. В Кумб Спрингс я неделями не мог написать ни строчки.

Неудивительно, что я сказал себе: «В конце концов, я могу оставить Рофе и не заниматься Субудом, покуда не закончу книгу.» Но тут, к моему изумлению, я услышал внутренний голос: «Напротив, ты должен продолжать.»

Я отправился к Рофе и попросил его выполнить формальное открытие, или инициацию, которая устанавливает связь с Жизненной Силой, действующей в субудскомлатихане. Было 25 ноября 1956 года. Рофе объяснил, что контакт подобен электрическому току, который можно включать и выключать по собственной воле. Он сказал, что присутствие контакта проявляется дрожью или вибрацией. Он приземленно и формально попросил меня заявить о своей вере в Бога и предании себя Его Воле. Я не ощущал ничего, что могло бы сойти за вибрацию, в какой-то момент мысли остановились, и я вошел в состояние осознания, которого раньше достигал долгими направленными усилиями. Вскоре я совсем перестал думать, только осознавал, свободный от всякой ментальной активности, но полный жизни и блаженства. Не знаю, долго ли это продолжалось, так как я потерял ощущение времени. Я услышал слова Рофе: «Хватит. Можете остановиться», - и тут же вернулся в свое обычное состояние. Природа только что пережитого больше напоминала то, что писатели-мистики называют рассеянным созерцанием, чем самовоспоминание Гурджиева.

Я был потрясен. Рофе обрадованно сказал мне, что с первой нашей встречи знал, что я быстро распознаю уникальную природу Субуда. Он пригласил меня дважды в неделю на занятия латиханом вместе с остальными, которые прошли инициацию во время моего пребывания в Америке.

Я принял приглашение, но не рассказал никому об этом в Кумб. Многих бы это взбудоражило: некоторые захотели бы сами попробовать, а другие решили бы, что я потерял веру в Гурджиева и его методы. Мне нужно было время приобрести собственный опыт, чтобы я мог решиться рассказать о нем остальным.

Для меня латихан был совсем новым переживанием. В гурджиевских упражнениях результат достигается преднамеренным усилием воли. Здесь все спонтанно. Ни один латихан не похож на другой; каждый открывал нечто новое, но и старое представало в совершенно ином свете. Во многое из того, что я узнал от Гурджиева, латихан вдохнул жизнь.

Скоро я понял, как трудно оставаться полностью восприимчивым и не допускать никаких произвольных внешних движений, но когда я проникся тем, что от меня требовалось, моему внутреннему осознанию открылись новые глубины смысла.

В феврале после одного из наших упражнений Рофе заговорил с пятерыми из нас о возможном приезде Пака Субуха в Англию. Он сказал: «Его последователи на Яве говорили мне в 1950 году, что в еще в 1934 Пак Субух предвидел, что объедет весь мир, включая Европу, и что первой страной станет Англия. Он сообщил мне, что в Англии есть люди, чьи духовные качества позволят им воспринять Субуд, и что я должен встретиться с ними по приезде; думаю, он говорил о вас, и хотел бы узнать, согласны ли вы пригласить Пака Субуха в Ангию и взять на себя расходы.»

На следующий день, за ланчем в отсутствие Рофе мы обменялись впечатлениями. Я был поражен, обнаружив, что все мы независимо пришли к выводу, что латихан пробуждает Совесть и что он действует быстрее и эффективнее, чем гурджиевские упражнения. Нас встревожила возможность того, что Субудом займутся бывшие ученики Гурджиева и Успенского. В то время мадам де Зальцман была в Нью-Йорке, и я ненадолго отправился туда, чтобы увидеться с ней и мадам Успенской и рассказать, что мы нашли. Меня вновь пригласили во Франклин Фрамс, где я почти каждый день виделся с мадам Успенской. Ее силы таяли, и ей было уже трудно говорить. Мадам де Зальцман, тогда очень загруженная делами в Нью-Йорке, несколько раз приезжала к нам. Обе дамы хотели с возможно большими подробностями узнать все о Субуде. Они согласились, что было правильныым пригласить Пака Субуха в Англию. Мадам де Зальцман хотела бы с ним встретиться, ведь только так она смогла бы составить свое представление о том, Учитель он или нет.

Двенадцатого марта я вернулся в Англию. Приглашение было послано и принято. Оставшееся время я решил использовать для завершения работы над «Драматической Вселенной.» Надеяться написать хоть строчку в Лондоне было невозможно, поэтому я принял предложение Кристофера Вайнеса сдать мне коттедж, Кэ Крин, находящейся в крайней западной точке Ллейна, в Северном Уэльсе. Я отправился туда и, отложив все дела, занялся рукописью. Она была завершена за несколько дней до прибытия Пака Субуха в Англию 21 мая 1957 года.

В Северном Уэльсе я излечился от двух заболеваний, которые долго тянулись за мной по жизни. Первое - время от времени повторяющаяся дизентерия, которую я подхватил в Смирне; а второе - слабость легких из-за туберкулеза. О подобных излечениях сообщали многие люди, регулярно практиковавшие латихан, поэтому я стал более серьезно относится к «исцеляющему» аспекту Субуда.

Но еще важнее для меня было моральное обновление, случившееся со мной в апреле, через пять месяцев после открытия. Этот опыт был подлинно очищающим. Яркий внутренний свет безжалостно пролился на мое прошлое. Жизнь во всех подробностях предстала передо мной. Я вспомнил все: приятное и неприятное, в особенности то, о чем хотел бы позабыть. Например, я вспомнил все свои дела с экс-хедивом Аббасом Хилми-пашой и то, как оправдал свои весьма сомнительные действия. Я вспомнил все свои связи с женщинами, и все, что представлялось мне состраданием или желанием помочь, оказалось выходом для животных импульсов или необходимостью спрятать от самого себя глубинный страх перед ними. Непостоянство и нечестность в делах, бегство от неприятных ситуаций и, хуже всего, нечувствительность к переживанием других и упрямство - все это остро предстало передо мной в сотнях безжалостных эпизодов, преследующих меня, как злобные бесенята. Ночью я не мог уснуть из-за угрызений совести и отвращения к себе. Казалось, я сойду с ума или умру.

Странно, но внешне это едва ли отразилось на моей жизни, и никто не заметил моих мучений. Если мне не изменяет память, очищение длилось две недели.

В перерывах между работой над рукописью я изучал индонезийский язык и к приезду Пака Субуха смог, хотя и с трудом, прочесть его книгу Susila Budhi Dharma, копию которой, опубликованную в Индонезии на трех языках, одолжил мне Рофе.

Вернувшись в Лондон я узнал, что Пак Субух собирается привезти с собой не только свою жену, но и двух помощников, которые платили за себя сами. Где они остановятся? Рофе предложил Кумб Спрингс как очевидно самое удобное место. Это вызвало некоторую ревность, как если бы я хотел присвоить Субуд себе. Я предложил снять в Лондоне меблированный дом. Я не хотел по своим соображением пускать Пака Субуха и его спутников в Кумб. Для меня Субуд все еще оставался важным дополнением к тому, что я получил от Гурджиева, но своего места он еще не занял. Пока я не узнал о нем больше, я не хотел, чтобы меня связывали с Субудом.

Времени до приезда Пака Субуха оставалось все меньше, и я все сильнее беспокоился о той ответственности, которую брал на себя. Опыт очищения показал мне, что Субуд достаточно реален, но обладает и разрушительными силами. Что будет с людьми, невооруженными, как я, годами опыта и страданий? Как выбрать тех, кого привести к Паку Субуху? Другие считали мои предосторожности излишними. Они-то были свободны. Они могли рассказывать всем о Субуде, но на них не лежало бремя ответственности. Если я скажу своим ученикам, что практикую уже шесть месяцев, они, конечно, захотят сами попробовать.

Мне казалось, что лучше всего будет познакомить Пака Субуха только с несколькими избранными учениками, а другим пока объяснить, как я понимаю Субуд. Если мой план сработает, нужно было рассказывать как можно меньше и не дать Паку Субуху появиться в Кумб Спрингс. Неожиданное событие полностью изменило ситуацию. Киноактриса Ева Барток несколько лет была членом моей группы. Я был поражен ее искренностью, хотя из-за своей профессии она пропускала много занятий; как-то она позвонила из Голливуда, где снималась в очередном фильме, и сообщила, что очень больна и американские врачи считают неизбежной серьезную операцию. Ей нужен был мой совет, и она хотела приехать в Англию. Пока она говорила, я подумал, что ей предназначено вылечиться с помощью Субуда и что благодаря этому Субуд приобретет широчайшую известность. Я увидел, что вся моя жизнь будет взорвана, и Субуд поглотит меня. До этого я думал о Субуде как о чем-то личном, что изменит мою внутреннюю жизнь, но никак не коснется моей внешней деятельности.

Я пригласил Еву, сказав, что, если она приедет около 22 мая, я смогу предложить ей особый шанс поправить здоровье. Я знал, что жребий брошен, и я пускаюсь, возможно, в самое рискованное приключение.

Пак Субух прибыл вместе со своими спутниками. Небольшой группой мы отправились встречать его в аэропорт. Я узнал Пака Субуха сразу - он сидел на стуле, одинокий и спокойный, среди волнующихся пассажиров, у одного из которых были какие-то проблемы с иммиграционной полицией. Невольно я сравнил эту встречу с прибытием Гурджиева из Америки. У обоих была способность создавать вокруг себя особую среду, в которую не могло проникнуть ни одно чужеродное влияние. Оба отличались поразительной экономичностью в жестах и движениях, той полной неподвижностью, которая, по моему мнению, является одним из признаков освободившейся души. На этом сходство заканчивалось. В любом окружении Гурджиев был самой заметной и впечатляющей фигурой. Величественная бритая голова, свирепые усы и горящие глаза всегда привлекали к нему внимание. Пак Субух был сравнительно незаметным и, казалось, отводил внимание от себя, как будто в его планы входило остаться незамеченным. Когда он встал, я увидел, что он гораздо выше любого из знакомых мне индонезийцев. Я не мог определить, какой нации принадлежат его черты, больше напоминающие араба, чем индийца, и, хотя его кожа была коричневой, он не производил впечатление жителя тропиков.

В тот вечер те, кто приглашал его, познакомились с Паком Субухом в доме Рофе. Я спросил его, должны ли посвященные в Субуд прекратить работу по методу Гурджиева. Он ответил: «Нет. Ничего не меняйте. Бапак не учитель. Ваш учитель - Гурджиев, а с подлинным учителем вас ничто не может разлучить, даже его смерть. Но Бапак говорит вам, что если вы будете искренне практиковать латихан, то сможете по-другому понять учение Гурджиева.» Он остановился, чтобы дать переводчику договорить и добавил: «Бапак говорит, что позже вы узнаете от своего учителя Гурджиева много такого, что никогда от него не слышали.»

В тот момент от меня ускользнула важность сказанного. Я принял это за доказательство взаимной дополнительности Субуда и гурджиевской Системы, являющихся частями одного целого. Я пришел в восхищение и немедленно написал об этом мадам Успенской. Прошло немало времени, и я понял, что Пак Субух обычно говорит людям то, что они хотят услышать, слегка намекая на истинное значение, которое обычно полностью ускользает от собеседника. Только через два года я понял, что сказанное тогда Паком Субухом применимо только к той конкретной ситуации, а в другое время по тому же поводу он мог сказать совсем другое и даже противоположное. Я мог бы понять это раньше, так как я независимо пришел к выводу, что логическая последовательность и свобода от противоречий, столь далекие от того, чтобы быть критериями истины, на самом деле являются свидетельством ограниченности мышления. Их не стоит искать в провидениях вдохновленных пророков или в неуверенных, с запинками, словах святых.

Трудно описать состояние того огромного замешательства, которое охватило Кумб в июне 1957. Вместо двадцати проверенных и опытных учеников, мне пришлось пригласить всех, кто хотел прийти. Бапак настоял на отсутствии отбора и заверил, что нет необходимости в какой-либо подготовке, кроме тех вступительных бесед, которые я проводил у себя наверху, в то время как внизу, в большой столовой, происходило открытие. За один месяц более четырехсот мужчин и женщин, почти все мои ученики, получили контакт и начали практиковать латихан. Комната вмещала одновременно человек двадцать, поэтому за вечер мы выполняли семь или больше латиханов, начиная в семь вечера и заканчивая за полночь. Мы не смогли убедить Бапака и Ибу начинать раньше, так как они сказали, что лучше всего латихан получается вечером.

Субуд воздействовал резко и жестоко. Многие из пришедших ужасались или огорчались жалким состоянием человеческой личности, обнажаемой во время латихана. Многие из них ушли, присоединившись к другим группам, рассказывая страшные истории о том, что они видели и слышали. Иные впадали в экстаз и с трудом поддавались уговорам проводить латихан два или три раза в неделю, как велел Пак Субух. Мы наблюдали чудесные исцеления, слышали рассказы о мистических переживаниях, об исполнении предсказаний, сделанных Паком Субухом, и вместе с этим, ощущали безграничный поток энергии, увлекавший за собой всех в неизвестном направлении. При этом болезнь Евы Барток занимала внимание тех, кто пригласил ее в Кумб. После периода явного ухудшения, все изменилось. Двадцатого июня, после трех недель кризиса, ее состояние стало на глазах улучшаться. Две недели спустя стало ясно, что она беременна. Пак Субух предсказал, что она родит нормального и здорового ребенка. Так оно и случилось. Но настоящим чудом стали перемены во внутреннем состоянии Евы. Мы наблюдали смерть и возрождение ее души.

Потом Пак Субух сказал: «Мистер Б. очень силен. Бог подготовил его к несению очень тяжкого бремени, и в будущем ему придется еще тяжелее.» Подобные заявления пугали меня. Я не только не чувствовал себя сильным, но и вся моя жизнь доказывала обратное. Я взваливал на себя множество тягот не потому, что был силен, но из-за собственного безрассудства. Время, проведенное с Гурджиевым, научило меня более или менее объективно относиться к себе, и хотя, как и всякий другой человек, я был чувствителен к похвале, но не руководствовался доверчиво- льстивыми оценками. Мне подумалось, что Пак Субух назвал меня сильным, чтобы поддержать во мне мужество идти вперед в тот момент, когда остальные пятились назад. Пак Субух навестил мою жену, и Йбу открыла ее, хотя та и не понимала, что говорится. В то время казалось, что конец ее жизни близок и ум ее никогда не прояснится.

Воздействие открытия и латихана, которым занималась с ней, в основном, мисс Эдит Вичман, было изумительным. Тем временем Пак Субух изменил имя Эдит на Маргарет, и с изменением имени произошли потрясающие перемены в ее характере. Изменилось и ее отношение к миссис Б., как все называли мою жену. Вместо эмоциональной вовлеченности она приобрела сострадание и понимание. Жена вновь стала общаться с нами, и некоторые из бесед с ней проливали свет на многие глубинные вещи. Огромным облегчением для всех нас было прекращение мучительных и ужасных состояний деменции. Вновь в сознание вернулась женщина, любящая своих близких, но по-новому: не с чувством обладания и властвования, а нежно. Моя благодарность Субуду за возвращение жены превосходит все остальное.

Время шло. Августовский семинар в том году не был похож на другие. В Кумб прибывали посетители из Америки, Южной Африки, Канады, Франции, Германии, Голландии и Норвегии. Все они были открыты. Субуд завоевывал известность.

Из Калифорнии мы получили неожиданное приглашение приехать. Я собирался поехать раньше и все подготовить. К моему удивлению, Пак Субух сказал, что Элизабет и двое ее сыновей поедут со мной. Он добавил: «После Калифорнии вы отправитесь на Яву.» Я возразил, что это невозможно, хотя бы потому, что у нас не хватит денег на оплату дорожных расходов.

Однако нас ожидала череда удивительных событий. Мы пробыли два месяца в Калифорнии и собирались в Англию, но тут Бапака пригласили в Австралию. Вновь я вызвался провести всю подготовительную работу и предложил, чтобы Элизабет с сыновьями направлялись прямо в Англию. Два месяца переездов между Сан Франциско, Сакраменто, Лос Анджелесом и Кармелом, лекции, беседы, встречи, открытия, латихан с толпами народа или с больными и умирающими мужчинами и женщинами окончательно вымотали нас. Но Пак Субух настаивал: «Присутсвие Элизабет необходимо. Без детей она оставаться не может, они придают ей силы.»

Мы летели в Австралию через Гонолулу и Фижи и увидели достаточно, чтобы понять, что на островах Тихого Океана сохранился особый мир традиций, мудрости и человечности, о котором я совсем ничего не знал. Уставшие, мы наконец прибыли в Сидней, мечтая отдохнуть один-два дня.

Еще до того, как мы прошли таможню, нас окружили журналисты. Я не имел понятия, что им говорить и почему они забросали меня вопросами о Паке Субухе, Еве Барток, обо мне самом, летающих тарелках и Бог весть еще о чем! Когда наконец мы добрались до нашего хозяина, доктора Филлипа Гровса, то узнали, что средства массовой информации вызвали такой интерес общественности, что я был вынужден провести пресс-конференцию с двадцатью журналистами, выступить на телевидении и в двух радиопередачах. Интервью дали даже сыновья Элизабет, и их фотографии появились в газетах.

Из аэропорта мы выбрались в 5 часов вечера и узнали, что в этот же вечер нас ожидают сорок мужчин и полсотни женщин, желавшие быть открытыми. И, в довершение всего, я должен был прочесть вступительную лекцию. Нас поселили в Мэнли Бич, в пятидесяти минутах езды от аэропорта, поэтому у нас едва хватило времени вымыться, переодеться и вернуться в город. Теософское общество предоставило нам для встреч Адхайр-холл.

Именно здесь пятьдесят лет назад Анни Безант и С. В. Ледбиттер провозгласили приближение воплощения Мессии в лице Кришнамурти. На пути в Сидней у меня не было ни секунды, чтобы успокоиться и привести в порядок мои взбудораженные чувства. Через сорок минут я вошел в зал, полный мужчин. Их было сорок или пятьдесят.

Стоя перед ними, я говорил себе: «Возможно, их нельзя открыть. Все это ошибка. Я не имею права стоять на этом месте.»

Я произнес обычную формулу открытия, попросил их не открывать глаза, чтобы ни случилось, и вверил себя Богу. В этот самый момент зал заполнился ощущением Присутствия, и на меня сошло безграничное умиротворение, так что я перестал осознавать, что происходит с людьми передо мной.

Когда по прошествии десяти или пятнадцати минут я открыл глаза, мне предстало необычайное зрелище. Практически все присутствующие отвечали на латихан. То, что произошло здесь за четверть часа, в Англии случалось за месяц. Тут у меня окончательно исчезли всякие сомнения в том, что Сила, работающая в Субуде, не связана ни со мной, ни с любым другим человеком. Я больше не спрашивал себя, реальна ли она, то есть объективно ли Присутствие. Никто из собравшихся никогда не видел латихан, не слышал о тех реакциях, которые можно ожидать. Тем не менее, они отвечали так же, как англичане и голландцы, немцы и американцы.

Возвратившись поздно ночью в Мэнли, мы с Элизабет сравнили наши наблюдения. Она видела то же, что и я. Безграничное Присутствие накрыло ее, и она поняла, что это Присутствие и совершило открытие.

Мы отправились в Сингапур и на Цейлон. Основание центра Субуда в Коломбо было сопряжено со странной последовательностью событий, и я оказался тесно связанным с его ведущими членами. Они просили меня остаться с ними надолго. В то время действовал жесткий комендантский час, и только утихли общественные беспорядки. Едва ли можно было быть уверенным, что из пятидесяти буддистов, тамилов, мусульман и христиан никто не пострадает во время волнений. Я хотел остаться и помочь, чем смогу. Элизабет получила телеграмму от сестры, в которой та просила ее вернуться, и она немедленно уехала со своими сыновьями. Но она опоздала: ее мать умерла утром за день до того, как Элизабет вернулась домой. Я возвращался через Индию и Пакистан, где у меня были хорошие друзья.

Наконец я добрался в Англию. Жена ждала меня. Она очень ослабла физически, но внутренняя жизнь поддерживала ее, и она уверила меня, что с ней все хорошо. Маргарет Вичман рассказала мне, что жена впервые не испытывала того отчаяния, которое всегда охватывало ее во время моего отсутствия. В ответ я заметил, что частенько, взглянув на часы и увидев, что в Лондоне сейчас должно быть восемь утра, я чувствовал, будто нахожусь в комнате жены и кормлю ее завтраком. По словам Маргарет, это было реальное общение, так жена часто разговаривала, словно я был рядом, и всегда в это время была спокойна и счастлива.

Казалось, она ждала меня. Ее силы быстро таяли. Я проводил с ней много времени и днем, и ночью. Вдвоем мы были очень счастливы. Чужому человеку она показалась бы странной, но для близких людей она полностью и искренне была самой собой. Иногда мы вспоминали прошлое, и я радовался точности ее памяти. Она могла до мельчайших подробностей воспроизвести событие, о котором я совсем позабыл. Она жила моментом. Ощущение времени полностью покинуло ее. После моего пятимесячного отсутствия она встретила меня так, словно бы я только что вышел из комнаты. Бывало, я выходил минут на пять, а она говорила: «Я думала, ты никогда не вернешься.» День за днем она становилась все более отрешенной и в то же время более любящей, наши отношения словно бы перемещались из времени в вечность. И действительно, так оно и было, но пока еще не до конца.

Двадцать четвертого июля в Кумб прибыла неожиданная гостья - Сабиха Эсен, в школе которой в Истамбуле Полли преподавала английский. Прошло тридцать девять лет, и, хотя некоторое время они переписывались, уже почти четверть века мы ничего не знали о Сабихе. Она рассказала мне, что несколько раз приезжала в Англию и хотела нас разыскать, но так и не смогла. Но в этот раз она проявила особую настойчивость. Среди ее приятелей нашелся человек, который не только хорошо нас знал, но и был частым гостем в Кумб Спрингс. Она узнала об этом вчера и времени не теряла.

Я быстро обрисовал ситуацию и предупредил, что миссис Беннетт может и не узнать ее. Однако мы сразу направились в спальню. Жена дремала, и Сабиха полушепотом заговорила с ней об Истамбуле, школе Безм-и-Алеми, их старой дружбе. Внезапно жена узнала ее, притянула к себе на кровать и залилась слезами радости. Сияя, она сказала Сабихе: «Я так рада, что ты пришла вовремя. Я скоро ухожу и долго не увижусь с тобой.»

Около часа они провели вместе, беседуя о прошлом. Двадцатый год был поворотным для нас троих, и никакое другое событие не могло столь полно восстановить то, что объединяло наши жизни. На несколько дней Сабиха должна была уехать из Лондона, но обещала зайти сразу же по возвращении. Жена сказала: «Я вновь увидела тебя, и это все, о чем я беспокоилась.»

Казалось, ночь придала ей сил, но, когда я пришел к ней в комнату в пять утра, маленькая Нэн шепнула, что конец близок. Маргарет сидела рядом с кроватью. Я взял ее руку и, как часто обещал ей, позвал ее. Ее веки дрогнули, и на губах показалась улыбка. Дыхание становилось все слабее и слабее. Руки уже были холодны.

Несколько раз я думал, что ее дыхание прекратилось, и вновь произносил ее имя, как обещал. Всякий раз возвращалось легкое дыхание. Наконец и оно исчезло. Долго мы сидели в полном молчании. Я позвал ее, и, к моей радости и удивлению, она вздохнула раз, другой и третий, и все. Она давала мне знать, что в сознании прошла через смерть.

Пока мы сидели рядом с ней, мы чувствовали ее присутствие в комнате и огромную радость. Она наконец освободилась от личных привязанностей и обрела объединение души, которое неподвластно смерти или действию любого другого существа. С того времени я никогда не чувствовал себя отделенным от нее.