В феврале 1919 года сообщения в Европе оставались нерегулярными и опасными. Средиземноморье все еще не было очищено от немецких мин, и Эгейское море считалось небезопасным для транспортных кораблей.

Прибыв в Болонью, я узнал, что мы, семеро офицеров, должны будем вместе ехать в одном железнодорожном вагоне, как в известной сказке «Сорок человек - восьмеро верхом.» Путешествие из Болоньи в Торенто заняло двенадцать дней. Лично для меня это было первой из множества сопряженных с неудобствами поездок в моей жизни. Несомненно, из-за усталости и слабости, накопившейся за десять напряженных месяцев, прошедших после ранения, я заболел чем-то вроде инфлюэнцы с поносом и ознобом. Мы проезжали через Альпы и отчаянно мерзли, а на каждой остановке, которых по милости Божьей было много, я выпрыгивал, поскольку в поезде туалета не было. Боюсь, я не был особенно ценным членом общества в данной поездке. Мы доехали до Калабрии, и настала чудесная теплая погода, а на каждой станции итальянские крестьяне продавали вермут местного производства. В Торенто я прибыл вдребезги пьяным, но излечившимся. Пять дней ожидания в отвратительном лагере отдыха под Торенто, где никто не знал, что его ждет, - и мы морем отправились в Итею по Коринскому заливу. Из Итеи в Брало, вТессалии, вела горная дорога, выстроенная немецкими военнопленными. В какой-то момент водитель обернулся к нам и произнес буднично: «Вон там, справа, - Дельфы.»

Трудно передать охвативший меня восторг: «Это история, и я принадлежу ей. В следующий раз я обязательно останусь здесь.» Это лишь приблизительно отражает мое состояние. Во время пути мое тело перемещалось через неизвестные и необычные земли, но я сам словно бы возвращался в хорошо знакомые места, с которыми был каким-то образом тесно связан. Даже сегодня я не могу объяснить это ощущение. Некоторые говорят, что это отблески прошлой жизни, но я слишком осторожен, чтобы верить в реинкарнацию, по крайней мере в ее известном виде. Однако я склоняюсь к вере в предчувствия, вто, что мы как-то связаны с будущим, которое влияет на нашу жизнь больше, чем мы думаем.

Неделю мы провели в Салонике. В армии были совсем другие настроения, нежели те, с которыми я сталкивался во Франции. Здесь шла совсем другая война. Болезни и паршивая еда стали худшими врагами, чем болгары. Конец войны не принес с собой ощущения мира. Я впервые столкнулся с ожесточенными распрями между союзниками, которые вскоре захватили всю политическую арену.

Недавно открыли железную дорогу между Салониками и Константинополем, но наш поезд медленно полз от деревни к деревне. Мы развлекались первоклассными жареными цыплятами, густым вином и сигаретами из лучших табачных листьев в мире. Для крестьян это были невыгодные сделки, но они были готовы лучше сто лет бежать за поездом, чем потерять покупателя. Турецкий понимали повсюду, хотя прошло восемь лет с тех пор, как Македония отошла Греции.

Наконец, почти через месяц после отъезда из Англии, мы прибыли на станцию Зиркеджи в Истамбул. Она была наводнена возвращающимися турецкими солдатами, беженцами из России, стремящимися уехать все равно куда, греками, армянами, евреями и немалым количеством немцев, задержавшихся по дороге домой.

На следующий день мы доложили о себе в черноморскую ставку британской армии, где мне, старшему группы, предложили единственное вакантное место помощника офицера связи в турецком военном ведомстве.

Остальных направили работать цензорами - ничтожное, утомительное занятие, заставляющее людей пить.

Работа в военном ведомстве требовала постоянного чтения, письма и общения на турецком, так что я быстро осваивал этот язык. В этом обширном заведении кроме меня находился еще один британский офицер - глава связистов - майор Ван М. В то время он переживал бурный роман с русской дамой, которая требовала его постоянного присутствия. Я был оставлен один на один с генералами, генерал-лейтенантами и штабными всех рангов, выдавал разрешения штабным офицерам выезжать за пределы Истамбула, переводил и рассылал инструкции британской ставки и, что меня особенно веселило, еженедельно отправлял рапорты об «Успехах в демобилизации турецкой армии.» Что мне еще оставалось делать, кроме как переводить и подписывать донесения турецких штабных генералов, которые они считали нужным мне предоставить?

Поскольку ни французские, ни итальянские офицеры связи толком не говорили по-турецки, моя контора была постоянно заполнена офицерами, жаждущими решения своих проблем, включая те, которые должны были решать наши союзники. Так, за пару недель я обзавелся множеством друзей, большинство из которых по возрасту годились мне в отцы.

Неожиданно на один день я стал инструментом судьбы. Пятнадцатого мая греческие войска высадились в Смирне и столкнулись с непредвиденным сопротивлением. Султан согласился с Верховными комиссарами союзных войск выслать делегацию во главе с генералом Мустафой Кемалем, героем Галлиполи, чтобы убедить всех, что турецкая армия не имеет отношения к конфликту. Восьмого июня - мне как раз исполнялось 22 года - в мой кабинет вошел турецкий штабной офицер и попросил предоставить визы Мустафе Кемалю-паше и его спутникам.

Прочтя список, я обнаружил в нем имена тридцати пяти наиболее деятельных генералов и штабных полковников турецкой армии. Мне не хотелось давать им визы. Майор Ван М. был, как обычно, занят собственными делами. Я отправился в главный штаб и захватил с собой список. Дежурному штабному офицеру я сообщил, что миссия выглядит скорее военной, чем миротворческой. Мне велели подождать, пока совещались британские верховные комиссары. Прошло около часа, прежде чем меня вызвали и приказали вернуться и выдать визы. «Мустафа Кемаль-паша, - сказали мне, -пользуется полным доверием султана.»

Лишь пятью неделями позже Мустафа Кемаль-паша был низложен султаном. Он объявил войну Греции и собирал остатки турецкой армии с помощью как раз тех офицеров, которых мне было приказано пустить в Малую Азию. Этот случай был моим первым контактом с высокой политикой и началом разоблачения кажущейся мудрости сильных мира сего.

Тем временем в моем ведомстве все шло отлично. Однажды июньским утром, болтая за чашкой турецкого кофе, которым мы запивали блюдо под названием махаллеби, старший офицер посетовал, что почти никто из них не говорит по-английски, поскольку они проходили обучение в Германии. Под влиянием момента он спросил, не соглашусь ли я давать уроки английского некоторым штабным офицерам. Это, помимо всего прочего, помогло бы скоротать время, так как большинству из них совершенно нечего было делать. Не особенно задумываясь о возможных последствиях, я согласился. Просьба звучала совершенно безобидно; кроме того, я помнил о задании поближе сойтись с турецкими штабными.

К несчастью, мои уроки английского имели слишком громкий успех. Заметив, что турецкие юноши даже в высших школах обучаются путем заучивания уроков наизусть и громкого их повторения, я применил тот же метод. Вначале я провел беседу, основанную на знаниях, полученных от Али Риза-бея, я затем выдал серию предложений в субъектно-предикативной форме.

На первом занятии присутствовало шестьдесят офицеров, на втором -триста, а на третьем - больше четырехсот. Большой штабной лекторий насчитывал тысячу мест и через пару недель мог быть переполненным. Штабные офицеры были настроены на прекращение вражды и искренне хотели подружиться с британцами. Турция и Британия в течение многих лет были добрыми друзьями, и каждому было ясно - ba'ad al harab al Basra - «после разграбления Басры», как говорила арабская пословица, что турки сделали грубую ошибку, позволив втянуть себя в войну против нас. Ни британское правительство, ни британская миссия в Турции не осознавали силы и искренности турецких добрых намерений, пока не стало слишком поздно.

Наши союзники, особенно французы, знали и завидовали этому. Они просто не могли поверить, что мы не осознавали и не были готовы использовать это наше преимущество. Поэтому, когда разнесся слух о курсах английского в британском военном ведомстве для сотен старших штабных офицеров, поднялся страшный шум. Вместо того, чтобы обратиться в британский главный штаб и добиться закрытия курсов этим же вечером, французское и итальянское правительства заявили официальный протест высшему союзному консулу в Париже. Это произошло в тот момент, когда обстановка и так была накалена сирийским вопросом и Сикес-Пикотским соглашением о зонах влияния. Мои уроки английского были раздуты до уровня «инцидента.»

И я был вызван в британскую ставку для отчета перед генералом (позднее фельдмаршалом) сэром Георгом Милном в присутствии французского и итальянского главнокомандующих и представителей трех верховных комиссаров. Все они сидели за столом из черного мрамора совершенно невероятных размеров и пронизывающе холодным. Меня отчитали за мою инициативу. Меня увольняли из турецкого военного ведомства. Французскому и итальянскому главнокомандующим были принесены извинения.

Я чувствовал себя странно не вовлеченным во всю эту впечатляющую сцену. Когда-то мне довелось наблюдать детское поведение американцев, и я хорошо усвоил этот урок. Я отдал честь и вышел, печатая шаг, удивляясь, что меня не арестовали. Мне велели подождать в приемной главнокомандующего. Я сел, ожидая, что буду разжалован и отправлен на скучную цензорскую работу.

Часом позже, когда представители союзников покинули главный штаб, меня вызвали в личный кабинет главнокомандующего, а не в большой конференц-зал, отобранный у турков. Генерал Милн находился там вместе с шефом военной разведки, столь высокопоставленным штабным офицером, что я даже не подозревал о его существовании. Мне приказали сесть и изложить собственную версию происшедшего. Осмелев под благожелательным взглядом генерала Милна, я заговорил о своей уверенности в искреннем желании турецкой армии расположить к себе британцев и окончательно расторгнуть союз с немцами. Шеф разведки задал несколько вопросов об офицерах, которых я, по счастью, хорошо знал. Главнокомандующий молча слушал и вдруг перебил меня своим знаменитым грубым голосом: «Мне нужно отправиться в Смирну. Нужно как-то разобраться в этой заварухе между греками и турками. Поедете со мной в качестве моего личного офицера разведки?»

Я молча согласился, до глубины души растроганный его добротой. Ни слова не было сказано о военном ведомстве, но я уверен, что в глубине души главнокомандующий был раздосадован тем, как французы сделали из мухи слона. Кроме того, даже я знал, что на его добрых отношениях с генералом Франшетом де Эспереем эта история никак не отразилась. Французский главнокомандующий подарил Костантинополю госпиталь, носящий его имя, и делал все возможное, чтобы как можно выше поднять престиж Франции над остальными союзниками. Французы позволили туркам оставить на Силиции большое количество военной амуниции, подлежащей уничтожению, надеясь таким образом повлиять на спор о границах. По сравнению со всем этим мои уроки английского выглядели совсем безобидно.

В то время я едва догадывался о разногласиях между союзниками и даже между различными службами, разведывательной, военной и военно-морской и самими правительствами. Мир вокруг меня, казавшийся непостижимой мечтой, оказывался миром тщеславия и властолюбия. Посаженные семена были взяты из пакетика с надписью «Мир», но в действительности были семенами непримиримой вражды.

Неожиданный поворот судьбы, забросивший меня в Смирну, казался не более реальным, чем все остальное. Я надеялся привезти в Турцию жену, как только союзные правительства решат, что в ней стало безопасно для женщин. Смирнская миссия так взволновала меня, что я забыл обо всем на свете. Я был переводчиком главнокомандующего на всех его встречах. Он не говорил или не хотел говорить по-французски, и я переводил и на турецкий, и -на французский. Должен сказать, я не был обычным переводчиком. Я глубоко осознавал языковые различия между азиатами и европейцами. Переводчик, который использует только неопределенную форму, может создать впечатление положительного утверждения и вызвать серьезное непонимание.

Будучи личным переводчиком вначале генерала Милна, а затем генерала Хара, я постепенно увидел новую сторону человеческой жизни. Так случилось, что за период между 1919 и 1921 годами я познакомился с несколькими знаменитостями и обнаружил, что ими движут те же тривиальные побуждения, что и обычными людьми. Природа человека везде одинакова; не изменяется она, и если человек очень умен или удачлив в глазах других. Она все та же даже у искренних патриотов и гуманистов.

В Смирне я впервые встретил действительно умного политика. Мистер Стергиадис, верховный греческий комиссар, близкий друг мистера Венизелоса, несомненно лучший, кто мог бы добиться аннексации западных провинций Анатолии - осуществить мечту Мегали Хелласа. Греки, несомненно, вели себя не лучшим образом. Они глубоко проникли внутрь страны и спровоцировали турецкое сопротивление множеством мелких инцидентов. Почти каждый день мы собирались и выслушивали объяснения мистера Стергиадиса по поводу той или иной провокации. Я не мог не восхищаться изяществом, с которым он поворачивал обсуждение в нужную ему сторону. Иногда он не умолкал в течение получаса, пока наконец его слушатели, превосходные солдаты, не слишком искушенные в дипломатии, начисто ни забывали о собственном вопросе. Порой я прерывал свой перевод для турецкого представителя, чтобы напомнить генералу Милну о реальной проблеме на повестке дня, и он набрасывался на нее, как бульдог. Но от самого начала и до самого конца Стергиадис не произносил ни звука, могущего повредить его стране в глазах верховного военного консула. В то время как остальные, пытаясь докопаться до истины, приводили аргументы и контраргументы, Стергиадис осознавал, какой рапорт о происходящем прочтут в Париже. Но даже на первый взгляд становилось ясно, что мистер Стергиадес был рабом общих слабостей человеческой расы, столь же тщеславным, полным страха и желания власти, которые движут всеми людьми, великими или ничтожными. Вопрос, почему люди такие, начинал возникать во мне, но я был слишком занят, чтобы дожидаться ответа.

В Смирне мои обязанности не сводились только к переводам. Мне приходилось анализировать донесения разведки о положении дел в Анатолии. Здесь я добился успеха и приобрел репутацию офицера разведки и был неоднократно упомянут в депешах главнокомандующего. На мой стол ложились горы донесений разведслужб о силе турецких «банд», как их называли по настоянию греков, и которые сопротивлялись греческой оккупационной армии. Верховный военный консул потребовал немедленно доложить об истинном положении дел. Офицеры союзников не допускались во внутренние области страны, поэтому у нас не было ничего, кроме этих донесений. Большая часть из них представляла собой дикие догадки или пропагандистские уловки. Количество областей, где орудуют банды, колебалось он единиц до нескольких тысяч. Я должен был подготовить карту распределения количества и мощи турецких войск. По тону каждого донесения я пытался догадаться, чем руководствовался его автор, по стилю письма - насколько он все преувеличил. Я составил вполне прилично смотревшуюся карту, которую специальным курьером отправили в Париж.

Сразу после этого турки предоставили офицерам союзных армий безопасную возможность увидеть все собственными глазами. Донесения очевидцев с точностью, доходящей до абсурда, совпадали с моими выкладками.

Смирнская миссия преподала мне урок грубой лжи, который мне никогда не забыть. Турецкий представитель представил на наше рассмотрение донесение, в котором с ужасающими подробностями описывалось, как греческое военное подразделение зверски расправилось с тридцатью семью турками, среди которых были и мужчины, и женщины, а их тела были сброшены в колодец. Отравление колодца рассматривалось как особое злодеяние.

Мистер Стергиадис, чтобы, как я думал, выиграть время, предложил провести расследование. Генерал Хар дал свое согласие и приказал мне отправиться на место событий с французским и немецким представителями, чтобы они не зависели от переводчиков, так как я был единственным штабным офицером, говорившим по-турецки.

Железнодорожное сообщение Смирна-Аидин было разрушено во время войны, но рельсы остались целы. Мы сели в дрезину - небольшую открытую повозку, заправляемую бензином, - охраняемые четырьмя вооруженными мужчинами. Полагаю, это были бенгальские уланы из охраны главнокомандующего.

Дорога пролегала через руины Эфезуса, возвышающиеся над зеленым морем лакрицы. В конце пути нас ждали лошади, и мы отправились к месту убийства, расспрашивая жителей близлежащих деревень. Все слышали о происшествии, но каждый рассказывал свою версию. Чем ближе мы подъезжали, тем более неопределенными и неуверенными становились рассказы. Единственное, в чем были уверены все, так это в отравлении колодца. На месте преступления мы быстро составили истинную картину произошедшего. В колодец свалилась овца. Услышав ее вопли, люди решили, что произошло убийство и не осмеливались заглядывать в него несколько дней. За это время вода в колодце отравилась, поскольку была середина августа и труп быстро разлагался. Хотя все очистили за десять дней до нашего приезда, воду все еще нельзя было пить.

Думаю, что многие, если не большинство ужасающих историй, случившихся в военное время, похожи на эту. Доля правды присутствует в каждой, но безудержное воображение и предвзятые мнения превращают факты в отвратительную ложь.

На обратном пути в Аидин турки попросили меня заехать в Сеук, где действительно была нужна помощь. Я оставил своих спутников, намереваясь вернуться в Смирну на следующий день. Они же занялись собственными расследованиями.

Сеук - это долина в извилине реки Меандр, сегодня одна из богатейших долин в Анатолии, но в то время практически не заселенная из-за свирепствовавшей там малярии. Раньше я никогда не видел такого зрелища, которое открылось нам, когда мы миновали нижний водораздел. Долина реки Меандр шириной около двадцати миль была полностью покрыта бледно-голубым ковром из москитов. Я не мог в это поверить, покуда мы не поехали через лакричные поля. В те дни там совсем не проводилось культивационных работ, а лакричный корень собирали зимой, когда москиты спали. Когда-то было заключено соглашение с Америкой о выращивании там табака, но, вероятно, мистер Врингли с его жевательной резинкой истощил всю почву в этой области.

В Сеуке мне показали трупы двоих людей, погибших от холеры. Зрелище было тяжелым. Никто не осмеливался подойти к ним близко и похоронить, так что вонь стояла невообразимая. Я посоветовал засыпать их известью. Этого не сделали, наверное, потому, что крестьяне полагали, что кто-нибудь захочет их еще увидеть. Мое присутствие, однако, убедило их в обратном. Раньше я никогда не видел жертв таких болезней, как холера и малярия, и, признаюсь, был напуган. Несмотря на это, я задержался в деревне на два дня , пока посланный в Смирну человек не привез с собой доктора.

За две ночи, проведенные в Сеуке, я получил ясное представление о караван-сарае. В течение столетий это была стоянка для верблюдов, идущих в караванах из Средиземноморья в Персию и Туркестан. В то время там еще было много караванов. Звук верблюжьих колокольчиков и запах верблюдов были повсюду. Через несколько лет все это исчезло.

Мир менялся в 1919 году, и перемены в Азии были не менее стремительны, чем в Европе.

По возвращении в Смирну, я заболел. Это могло быть чем угодно, а оказалось амебоидной дизентерией. В Смирне отсутствовали врачи-британцы. Кроме того, никто в миссии не осознавал, насколько я болен. Я был ужасно слаб, едва держался на ногах, чтобы добраться до туалета и обратно. Как-то раз зашедший проведать меня адъютант главнокомандующего ужаснулся, увидев, в какой грязи я живу. Меня срочно вывезли в Константинополь, где я вскоре поправился. Но дизентерия не прошла бесследно, и для полного выздоровления потребовалось сорок лет.

Тем временем в моей судьбе произошел очередной поворот. Как только я оправился от болезни, а это был сентябрь 1919, меня вызвал шеф разведки и сообщил, что я могу выбрать одно из двух предложенных мест работы. Одним из них была должность британского проверяющего офицера в Баку на Каспийском море, а другим - главы военной разведки в Константинополе. Обе должности предполагали обычное продвижение по службе и требовали хорошего знания языка. Мне дали сутки на размышление.

Было довольно-таки странно, что у меня был выбор. Позднее я понял, что должность в Баку считалась опасной; действительно, отправленный туда человек был вскоре схвачен большевиками и три года провел в коммунистическом застенке. Баку не привлекало меня ничем, кроме как дорогой в закаспийскую область и дальше. Будучи в Сеуке, я начал подумывать о караванном походе в Китай через Персию, Туркестан и пустыню 1Ъби. С другой стороны, Константинополь привлекал меня уже сейчас, и я проигнорировал дружеские предостережения товарищей о том, что выбираю очень неприятную и щекотливую работу.

Начинался один из самых странных и волнующих периодов моей жизни. В Англии я чувствовал себя не в своей тарелке, но среди турок, черкесов и курдов, греков, армян, евреев и всего разношерстного сборища левантийцев, с которыми мне теперь приходилось иметь дело, я был как дома.

Прибыв в свою новую контору в Хагопиан Хан, затерянную в массе квартир рядом со старым железнодорожным туннелем Галаты, я понял, почему надо было торопиться занять это место. Почти все офицеры немедленно уезжали, чтобы возвратиться к нормальной работе в новой постоянной консульской службе, из которой были временно отозваны. Среди офицеров регулярной армии никто не говорил, читал или писал по-турецки на уровне, достаточном для выполнения работы.

Я приступил к работе в трудный момент. Вторжение греков в Малую Азию возмутило турков, терпимо относящихся к британцам и французам, но крайне ожесточенных против греческих оккупантов. Другая, более явная причина их недовольства, заключалась в том, что каждое командование союзников захватывало дома и нежилые помещения в и без того переполненном городе. Из Центральной Азии шел поток паломников в Мекку, наводненный, по слухам, большевистскими агитаторами, которые вели языческо-исламскую пропаганду, отвлекая тем самым внимание союзников и позволяя русским завоевать Кавказ. Добавьте к этому армянское население, взволнованное рядом удавшихся покушений на армян, подозреваемых в сотрудничестве с младотурками, и белых беженцев из России, Крыма и Украины, тысячами прибывающих в Константинополь, и вы получите некоторое представление о нагрузке, обрушившейся на политический отдел военной разведки в Константинополе.

Мне не дали ни советов, ни инструкций, кроме того, что я должен принять работу от своего предшественника. За неделю я должен был вникнуть в работу секретных агентов, научиться составлять донесения, понять, насколько офицеры могут проводить свои собственные расследования, в каких отношениях мы находимся с военной полицией союзников и так далее и тому подобное.

Как-то все заработало. Вскоре я получил первые хорошие результаты, в основном благодаря неимоверному количеству сплетен, позволявших мне день за днем улавливать изменения настроений в огромном гудящем городе с населением в миллион с четвертью человек, полудюжиной рас и четырьмя религиозными группами. Об интенсивности моей работы можно судить по тому факту, что через двенадцать месяцев количество донесений, составленных мной лично, перевалило за тысячу. Ночи посвящались встречам с очень тайными агентами, утро и вечер - чтению и составлению донесений, а оставшееся время - выслушиванию стоящих сплетен.

Я получил разрешение на приезд жены. Главным моим развлечением в то время было регби. Домашней жизни я уделял мало времени, да и жена не запросто сходилась с теми немногими офицерскими женами, которым было разрешено приехать в Турцию. Несмотря на это, главная цель ее приезда была достигнута. Вскоре она забеременела. Мы оказались настолько несведущими, что заметили это только через четыре месяца. Тут она испугалась и заявила, что должна вернуться в Англию, чтобы о ней смогли позаботиться. Я не удерживал ее. Она занимала чересчур мало места в моей жизни. И тогда, и еще более сейчас мне думается, что единственной истинной причиной нашего брака было предопределение, что она должна родить ребенка, а я должен стать его отцом. Вот та единственная связь, которая была между нами, связь очень сильная, и я верю, что ни жизнь, ни смерть не могут ее разрушить.

Когда Эвелин уехала в Англию, я регулярно, два-три раза в неделю, писал ей. Эти письма сохранились, и, перечитывая их теперь, я вижу, насколько я был эгоистичным и непонимающим. Письма полны жалоб на собственную усталость и отягощенность заботами. Выражения любви и симпатии, но полное отсутствие понимания того, что переживает женщина, когда носит первого ребенка. Наша дочь родилась 18 августа 1920 года. Практически тотчас же я ощутил полнейшую невозможность продолжать писать домой. Англия, семья, жена и дочь принадлежали одному миру, а я - другому. Мои письма стали редкими и вымученными.

После долгих колебаний и очень смущаясь, я завел интрижку с армянской девушкой. Начал я и пить, временами довольно сильно. Все, что меня действительно заботило, моя работа, и даже субботние регби постепенно я стал посещать все реже и вскоре совсем забросил. Я словно бы слишком круто вел машину и не знал, куда направляюсь.

Чтобы проиллюстрировать то постоянное давление, которое я испытывал, опишу события 20 марта 1920 года. Моя жена недавно уехала в Англию и я устроил себе постель прямо в конторе, чтобы работать ночью.

В это время турецкая палата депутатов, избранных под надзором союзников с очевидной целью придать вес незаконному Севрскому договору, заседала в Константинополе. Мустафа Кемаль-паша сколотил сильную армию, но союзники были далеки от осознания его силы. В этот момент совершилась чудовищная ошибка. Палата депутатов постепенно почувствовала себя уверенней и открыто критиковала правительство Дамад Ферид-паши за его раболепное отношение к грекам, вторгшимся в Малую Азию и на Ближний Восток. Дебаты, возникшие вокруг этого, были необходимы для выхода накопившегося возмущения турков, и при мудром руководстве палата депутатов могла перекинуть мостик между султаном и его правительством в Константинополе и Мустафой Кемалем и его армией.

Вместо этого в критический момент было принято паническое решение арестовать всех депутатов и интернировать их на Мальту. Я получил совершенно секретное уведомление об этом решении, согласно которому операция должна была быть проведена не полицией союзников, а армейскими подразделениями в форме. Дома членов парламента следовало окружить в четыре утра 20 марта, а ордер на арест предъявить на пороге.

Нелепость этой процедуры была очевидна, и не только мне. Я доложил в штаб разведки, что само устройство турецких домов с их сералем и гаремом позволят депутату с легкостью ускользнуть через тайный выход, непременно присутствующий в гареме, и оставить армию в дураках. Должен пояснить, что британцы несли ответственность за Пера, Галату и северное побережье Босфора, французы - за Истамбул и морское побережье Мармары, а итальянцы - за азиатскую сторону, поэтому на нас приходилась основная часть операции, поскольку большинство депутатов жили в нашем округе.

Единственной реакцией на все мои предупреждения оказалось распоряжение, чтобы за домами было установлено секретное наблюдение людьми в штатском и военными. В моем распоряжении находилось не более десяти верных агентов, тогда как количество депутатов составляло сто двадцать человек. Эта нерешаемая задача была выполнена моим наиболее верным агентом, храбрым и преданным армянским джентльменом, которого я буду называть мистер П. Он предложил предоставить в мое распоряжение ресурсы армянского тайного общества, наводящего ужас - Дашмак Зутиум. По крайней мере три сотни членов Дашмак были привлечены к наблюдению за турецкими депутатами утром 20 марта.

Всю ночь я провел в своей конторе, а с четырех утра начали поступать сообщения моих агентов о полнейшем провале операции: арестовано восемь добровольно сдавшихся депутатов; остальные спрятались. Я был спокоен и ничего не предпринимал.

В восемь утра пришел срочный запрос из ставки. Могу ли я взять на себя аресты нескольких, к сожалению, скрывшихся депутатов? Я спросил, сколько из них в действительности находятся в руках властей, и получил ответ: «Около десяти.» Я обратился за помощью в полицию союзников. Мне было известно, что мой друг Бернард Рикатсон-Хатт имел хорошо обученную дисциплинированную группу с несколькими переводчиками.

Когда наконец настала ночь, восемьдесят пять депутатов встретили ее под замком и наша честь была спасена. Меня пригласили в ставку и поздравили. Мне пообещали награду, но я был уверен, что об этом эпизоде постараются забыть как можно скорее. Сам я чувствовал себя довольно паршиво. Все это казалось трагической ошибкой. Сорок депутатов, избегнувших ареста, направились прямо в Анкару, где провозгласили временный турецкий парламент, объявили султана и его правительство низложенным и поставили союзников перед проблемой, решение которой стоило немалых унижений.

Я ожидал, что из-за участия в этом деле все мои турецкие друзья отвернутся от меня. Но оказалось, что всем известно истинное положение вещей, и даже мой настойчивый протест против ареста облетел все рынки. Более того, мне удалось освободить нескольких депутатов по семейным обстоятельствам и не отсылать их на Мальту. Все сочли, что у меня гораздо больше авторитета, чем было на самом деле, и моя контора переполнилась родственниками политических заключенных. На мне, кажется, были испробованы все формы взяточничества. Вполне обычно в моей конторе выглядел козел, водруженный прямо на стол, и пара гусей, возящихся на полу.

Неожиданно я сам чуть не оказался в ловушке. Своим успехом 20 марта я был обязан членам организации Дашмак Зутиум. Я почти ничего не знал о них, кроме того, что, основанное в России как революционное секретное общество, оно поставило своей целью освободить Армению из-под ига царской России. Во время войны оно содействовало союзникам в борьбе против Турции. Сейчас оно стало инструментом армянской мести, направленной против тех, кто принимал участие в департации и преследовании армян. Дашмак считался ответственным за убийство Талаат- паши в Берлине, Махмуд-паши в Милане и даже Энвер-паши в далеком Туркестане. Теперь они принялись убивать в Турции армян, сотрудничающих с молодым турецким правительством.

Убийства планировались и исполнялись с потрясающей точностью. Они совершались среди бела дня в толпе, в которой насчитывались десятки и сотни армян, и убийца легко мог потеряться среди них. Полиция пыталась проникнуть в массу кричащих и снующих людей, криками и жестами привлекая к себе внимание, но было уже поздно. Если даже и арестовывали дюжину свидетелей из толпы, те ничего не могли сообщить. Большинство действительно ничего не знали, а те, кто хоть как-то был причастен, знали только, что должны быть в определенный час в указанном месте. В любом случае не находилось храбреца, который осмелился бы хоть намеком указать на смертельно опасный Дашмак.

После третьего или четвертого убийства, полностью поставившего в тупик и турецкую полицию и полицию союзников, я получил указание произвести расследование. Я догадывался, что убийство организовал Дашмак, и попросил мистера П. поправить меня, если я ошибаюсь и за этим не стоит организация. Он не отрицал этого, но попросил меня стать на их место. Он принялся рассказывать мне один за другим случаи, когда вероломство армян приводило к гибели сотен их соотечественников и единоверцев. Возмездие не могло прийти законными путями, но армянские секретные общества - Дашмак был лишь одним из многих - взвешивали и судили каждый случай. Я сказал, что мы все многим обязаны Дашмаку; именно они передавали сообщения в Кут-эль-Амара и обратно, когда там находился похищенный генерал Таунсэнд, и они же помогли бежать многим британцам, заключенным в турецкие тюрьмы. После событий 21 марта я сам был им очень благодарен. Но политические убийства одобрить я не мог.

Трудность заключалась в том, что никто не имел ни малейшего представления о лидерах и членах комитета Дашмак. Сам мистер П. был верным британским агентом и находился вне подозрений. Я отослал рапорт в штаб и попросил совета. Никто явно не хотел связываться со всем этим. Мне было сказано, что это дело регулярной полиции, и мне лучше оставить все, как есть, и забыть о том, что я слышал.

Следующее убийство всколыхнуло всю Турцию, поскольку жертвой стал сказочно богатый армянин, с которым расправились в Восточном экспрессе, когда он, возможно, бежал из страны. Труп привезли обратно в Турцию, и тут возникла отвратительнейшая ситуация. При жизни этот человек, вероятно, пообещал огромную сумму денег армянским фондам, но не заплатил. За его тело, похищенное на станции Зиркеджи, потребовали выкуп. Несколько недель семья сопротивлялась, но, в конце концов, сдалась. В Армянском соборе устроили величественные похороны.

Я вновь обратился за разъяснениями по этому делу к мистеру П. Он уверил меня, что Дашмак здесь ни при чем, но согласился, что они поставили себя в сомнительное положение. К этому моменту у меня в руках были некоторые нити, ведущие к активным членам общества, и я пригрозил, что начну действовать. Мистер П. попросил меня подождать и на следующий день явился с потрясающим предложением. Комитет Дашмака согласился, чтобы в будущем я был судьей, и, когда мистер П. предоставит мне все факты, разумеется, без упоминания имен, мне предстоит решать, заслуживает ли этот человек смерти, и если я скажу, что нет, его пощадят. Подразумевалось, что британский главный штаб не будет поставлен в известность. Я счел за лучшее согласиться, тем более что явные меры вряд ли бы имели успех.

Только одно дело было представлено на мое рассмотрение. Без знания имен и мест событий оказалось невозможным составить сколько-нибудь ясное представление, и я отказался давать заключение. В последующем убийства армян прекратились. До сего дня я не знаю, сыграло ли мое вмешательство какую-нибудь роль. Но мне это дало острое переживание вовлеченности в управление жизнью и смертью. Я уже начал забывать о смерти, окруженный множеством событий моей довольно-таки странной жизни.

И действительно, в то время жизнь моя была необычной. От предшественника моего я унаследовал роскошный мерседес, принадлежащий изначально главнокомандующему Лиману фон Сандерсу-паше. Почти каждый день я проезжал через Пера, Галату и Стамбул и познакомился с великим множеством людей, знал их истории и мог проследить за политической жизнью города в основном по наблюдениям за прохожими на улицах. Турки приписывали мне знания и влияние, простирающиеся далеко за пределы моих истинных возможностей. Британский главный штаб мало интересовался моими действиями, но постоянно расширял область, за которую я отвечал. В начале это был Константинополь с предместьями. Затем в мае 1920 года всех британских контролирующих офицеров вывели из Малой Азии и оставили все дела на разведывательную службу. Мне сообщили, что сумма, ежемесячно предоставляемая в мое распоряжение, увеличивается в пять раз, а территория моей работы охватывает Малую Азию вплоть до границы с Россией. Позднее эта область еще расширилась и, наконец, моя безвестная контора в Пера отчитывалась за территорию, сравнимую по величине с Европой и простирающуюся от далматийского побережья до границ с Персией и Египтом. В работе у меня было несколько настоящих успехов, но были и ошибки. Крайне неопытный, я превратился в тонкого знатока и знал о происходящем на Ближнем Востоке гораздо больше, чем большинство моих начальников.

Приведу один пример. К середине 1919 года было запланировано провести полное разоружение турецкой армии в Малой Азии. Все нарезное оружие'и обмундирование подлежали изъятию. По каким-то причинам было признано непрактичным перевозить тяжелые ружья, но артиллерийские эксперты утверждали, что они станут совершенно безопасными, если вынуть затворы, поскольку последние можно изготовить только в специальных цехах.

В июне 1920 года я получил донесение о том, что затворы изготавливаются в железнодорожном цехе в Эскишекире, большой железнодорожной станции между Константинополем и Анкарой. Отправляя соответствующий рапорт, я не осознавал, какую деликатную проблему затронул. Дело было в том, что некий высокопоставленный артиллерийский чин проигнорировал мнения собственных экспертов, которые утверждали, что изъятие затворов может оказаться недостаточным. Мой рапорт был возвращен мне как беспочвенное предположение.

Когда я рассказал об этом агенту, приславшему сообщение, албанцу, в прошлом летному офицеру турецкой армии, истинному солдату удачи, его задело за живое то, что кто-то посмел сомневаться в его словах. Вернувшись в Анатолию, он добыл там бесспорно подлинные фотографии цехов, где изготавливаются затворы. Вскоре после этого офицеры связи с греческой армией доложили, что турки применяют тяжелую артиллерию, источником которой подозревали Францию. А в трофейном ружье был обнаружен затвор местного изготовления.

Невозможно себе представить, что тут началось. К счастью для меня, главнокомандующий был одним их тех, кто сомневался в разумности оставления ружей туркам. Я был упомянут в его донесениях и выдвинут на ускоренное продвижение по службе.

Этот и другие успехи вскружили мне голову и я решил, что могу делать все, что захочу. Ко мне, двадцатитрехлетнему, приходили советоваться о высоких материях седобородые старцы. Ежедневно я встречался с членами турецкого кабинета министров, евнухами и камергерами Йилдиза, дворца султана, шпионами, информаторами, политическими интриганами и сплетниками, причем все они наделяли меня авторитетом и влиянием в Лондоне. Позднее я узнал, что - Бог весть как - меня причислили к Королевской семье. И сколько бы я ни отказывался от подобного родства, серьезно или шутливо, все лишь усиливало слухи.

Почти девять месяцев, с июня 1920 года по март 1921, я был в гуще турецкой политики. Мне доверяли государственные тайны и советовались по деликатнейшим вопросам правительственной политики. С тех пор в Турции вышли несколько книг, посвященных тем годам перемирия, и в них обо мне упоминается как о зловещей, странной фигуре. Но, без сомнения, наиболее высокую оценку дала мне американская газета, чей турецкий корреспондент назвал меня «знаменитым британским секретным деятелем».

По любому вопросу турецкий кабинет министров консультировался со мной, и я, несмотря на возраст, с легкостью давал советы. Однажды меня просили порекомендовать нового шефа полиции, и я предложил моего друга Тазин-бея, честнейшего албанца, которому, по крайней мере, я доверял. Позднее он во многом помог мне, но тогда я и не думал извлекать какую-либо выгоду из этого назначения. Тазин ввел меня в круг провинциальных прихлебателей турецких министров, с которыми иначе я бы никогда не познакомился. Сохранившиеся у меня фотографии, сделанные на обеде в префектуре полиции, скажут больше, чем любые слова.