Борис Муравьев вспоминает. Этот случай имел место в парижском доме баронессы Ольги Рауш де Траубенберг, которая помогала Успенскому с переводами его книг. Сын баронессы мальчик лет 12-ти подошел к ним с альбомом и попросил каждого что-то написать в нем. Он дал его сначала мне, и я написал: «Что бы с тобой в жизни ни случилось, никогда не забывай, что дважды два — четыре». Я передал альбом Успенскому, и он написал: «Что бы с тобой в жизни ни случилось, никогда не забывай, что дважды два никогда не дает четыре».

Джеймс Вебб, 1980

Проводив Гурджиева в Америку в декабре 1923 года, Успенский вернулся в Лондон, собрал своих учеников и сообщил им о своем решении порвать всякие связи с «загрязненным источником». Учение, принесенное Гурджиевым, истинно, заявил им Успенский, но тот, через которого оно пришло, изменил самому себе, и общение с ним может нанести большой вред. Успенский поставил своих последователей перед выбором: остаться с ним или перейти к Гурджиеву. Как бы ни старался Джеймс Вебб сделать убедительной свою гипотезу о тайном сговоре между Гурджиевым и Успенским и о тайных связях между ними, продливших их отношения вплоть до 1931 года, разрыв 1923 года был окончательным, решительным и публичным. Разрыв этот не просто завершил восьмилетний период сотрудничества двух ярких пассионариев, но и создал прецедент принципиального противостояния личности и методам Гурджива. Он также обозначил начало эпилога нашей истории и истории их жизней — эпилога, длившегося четверть века — Успенский умер в 1947-м, а Гурджиев — в 1949 году, — время, в течение которого Успенский застыл в горькой роли печального Пьеро — транслятора необычных идей, воспринятых им от Гурджиева, Гурджиев же продолжал лихорадочно менять свои сценарии, роли и актеров, однако в его арлекинаде чувствовалась растущая усталость и механистичность. Поездка Гурджиева в Америку в конце 1923 года стала пиком его карьеры, после которого начался медленный и долгий период заката.

Разрыв с Гурджиевым стал для Успенского болезненным нарывом, на долгие годы омрачившим его жизнь. Отныне вся его жизнь была пропитана горечью и безысходностью. Отвергнув Гурджиева-человека, Успенский так и не смог освободиться от его влияния, продолжая до конца жизни «работать» с гурджиевскими идеями и жить в пространстве гурджиевской «работы». Рядом с ним жила его фиктивная жена Софья Григорьевна Успенская — «Гурджиев в миниатюре», или «Гурджиев в юбке», — которая дополняла Успенского, выполняя за него те функции в «работе», которые он явно не хотел выполнять сам, а именно, черную работу разоблачителя «ленивого», «тщеславного» и «самолюбивого» человека в каждом из его учеников, подстегивателя их усилий в плане «памяти себя» и «пробуждения». До поры до времени этот раскол в нем самом тщательно заслонялся его уверенной манерой держаться, которая вытекала из его уверенности в правильности выбранного им пути. Последняя опиралась на учение, которое долгое время поддерживало его самого и его лондонских и нью-йоркских последователей. Рухни вера в истинность учения, рухнуло бы все остальное, но до самых последних месяцев жизни Успенского, учение «держало» его, и он «держал» учеников.

С самого разрыва с Гурджиевым Успенский напряженно следил за его деятельностью; он единственный в самом начале 1924 года заявил об опасном направлении, выбранном Гурджиевым, и предсказал катастрофу. Автомобильная авария (или ее инсценировка) лета 1924 года подтвердила предсказания Успенского, резко оборвав двухлетний период лихорадочной деятельности Гурджиева в шато Приорэ по созданию Института. После «выздоровления» начался «писательский» период Гурджиева, длившийся с перерывами почти двадцать лет. К концу 1920-х годов Успенский объявил своим последователям, что он больше не ждет ничего хорошего от Гурджиева и отныне надеется только на себя. К этому времени он также вернулся к писательству, взвалив бо2льшую часть забот по организации «работы» на Софью Григорьевну. Когда в 1934 году в Лондон была привезена брошюра Гурджиева «Вестник грядущего добра», Успенский определил отношение своих лондоских последователей к ее содержанию в таких неоправданно несправедливых словах, как «паранойя» и «сифилис». Успенский как будто не хотел видеть мучительной драмы создателя системы, оказавшегося один на один с обреченной на гибель Европой, в период ее стремительно развивающегося заката и словно бы не замечал титанической работы определению новых ориентиров и мотивировок, то есть на самом деле по созданию новой духовной парадигмы для той же Европы, которой был занят Гурджиев. Свое новое отношение к Гурджиеву Успенский выразил утрированно просто: в Гурджиеве, как в каждом человеке есть хорошая и плохая стороны, и вот победила плохая: Гурджиев сошел с ума. Только безумный, утверждал Успенский, может делать то, что делал Гурджиев. Или иначе: деятельность Гурджиева не соответствовала принципам его учения, она была безответственной, авантюрной и неистинной. Принцип спектакля, «шоу», стремление к успеху (как раз в это время Гурджиев проводил демонстрации «движений» и танцев в Париже и Нью-Йорке) заслонили и заменили собой идею «работы». «Если Гурджиев приедет в Лондон, — говорил Успенский своим ученикам, — я уеду в Париж. Если он уедет в Париж, я поеду в Лондон». Гурджиев стал, по словам Успенского, «загрязненным источником», однако он был его единственным источником — другого источника у Успенского не было. Размышляя над этими вопросами, Успенский проводил долгие вечера за бутылкой водки или виски с одним или двумя учениками. Иногда при этом он рассказывал истории или рисовал живые сценки из своей московской жизни, и только самые стойкие, досидевшие с ним до рассвета, могли расчитывать получить от него ценнные указания, связанные с работой.

Успенскому не оставалось ничего иного, как продолжать «работу» так, как он ее понимал. Временами он делал попытки выстроить внутреннюю ситуацию на своих идеях догурджиевского периода. Начиная с 1927 года он работал над толстым томом своих произведений, который представлял из себя перевод и новую редакцию его работ, опубликованных в России до 1917 года. Книга эта вышла в 1931 году под названием «Новая модель вселенной» с подзаголовком «Принципы психологического метода в его приложении к науке, религии и искусству». Этот труд был логическим продолжением, развитием и разработкой основных аспектов его старой книги «Tertium Organum», опубликованной в России в 1912 году, а в Америке — в 1921 году.

Очевидно, работа над этой книгой могла только частично заполнить вакуум, образованный разрывом Успенского с Гурджиевым. Идеи, занимавшие Успенского до знакомства с учением «четвертого пути» (Успенский и его ученики называли это учение «системой») были уже давно им изжиты, и попытка их воскрешения не могла удовлетворить ни Успенского, ни его лондонский круг. Оставалось либо искать истоки «системы» — тот «внутренний круг человечества», который снабдил Гурджиева его учением и дал ему его миссию, либо надеяться, что усилия Успенского и его последователей будут замечены этим «внутренним кругом» и его представители сами вступят в контакт с ним. Была еще одна возможность, которая обсуждалась Успенским и его английскими учениками, а именно, что сами они и являются внутренним кругом человечества. Впрочем, по поводу всех этих предположений ни у Успенского, ни у его лондонского круга не было полной уверенности. Успенский склонялся ко второй гипотезе — что нужно развивать работу и ждать сигналов от «внутреннего круга».

Софья Григорьевна Успенская оставалась с Гурджиевым в шато Приорэ после разрыва с ним Успенского и переехала в Англию только в 1929 году по просьбе Гурджиева, пославшего ее помогать мужу в работе. Уместен вопрос, что стояло за просьбой Гурджиева — забота об Успенском или желание удалить от себя чересчур беспокойную последовательницу? А может быть в ее лице он засылал Успенскому троянского коня? В Англии она начала работать с несколькими учениками Успенского, но постепенно круг ее обязанностей расширился, и она стала важнейшей составляющей системы, построенной Успенским. Софья Григорьевна была, несомненно, талантливым организатором и человеком, сочетавшим в себе резкий решительный характер с едкостью и наблюдательностью, позволявшими ей подмечать и высмеивать механичность, эгоистичность и лень в поведении людей. Она отказывалась именоваться «учителем» и называла себя «нянькой», олицетворяя жесткую сторону «работы» и оставляя Успенскому область теории и авторитет учителя. Своим учителем она признавала только Гурджиева. «Я не претендую на понимание Г. И. Гурджиева, — говорила она. — Для меня он X. Но я знаю, что он мой учитель, и у меня нет права его судить, и нет необходимости его понимать»^1. В течение 1930-х годов, ее роль в работе Успенского становилась все более значительной. Фактически, она организовывала работу в имениях, которые арендовывались на летние месяцы и куда сьезжались сотни учеников, многие из которых приезжали непосредственно к «мадам» и считали себя ее учениками. Круг влияния Успенского в Англии расширялся с каждым годом. Публикация «Новой модели вселенной» в 1931 году и второе издание этой книги в 1934 году привлекли к нему множество новых учеников. Постепенно он выделил двух своих «старых» последователей, предоставив им право вести собственные группы. Это были Джонн Беннетт и Морис Николл.

1 Беннетт Д. Г. Свидетель, или история поиска, М., 1999, с. 148.

В начале 1930 года Беннетт поставил Успенского перед фактом начала им своего учительства, и Успенскому не оставалось ничего иного, как признать этот факт. Беннетт посылал Успенскому отчеты о проводимых им занятиях со спонтанно собравшейся вокруг него группой, выказывая готовность немедленно прекратить их, если Успенский их не одобрит, однако долго не получал от Успенского ответа. Осенью этого же года он и его жена через секретаря Успенского были приглашены на цикл лекций Успенского под названием «В поисках объективного сознания». Беннет воспринял это приглашение как молчаливое одобрение его деятельности, и действительно, Успенский, по словам Беннетта, «ни словом не вспомнив прошлое.., позволил мне не только посещать его собрания, но вскоре поручил мне читать лекции вслух в его присутствии»^1. Существовал и держался долгие годы строгий запрет разглашать содержание учения. Лекции по «четвертому пути» читались только ученикам и только лишь при условии, если они брали на себя обязательство не разглашать их содержание. Факт выступления Успенского с публичными лекциями, частично раскрывающими аспекты учения, был экстраординарным, и Успенский нуждался в объяснении этого поступка.

1 Беннетт Д. Г. Свидетель, или история поиска, с. 144.

Беннетт припоминает свой откровенный разговор с Успенским, во время которого тот сказал ему: «Я ждал все эти годы, так как хотел узнать, что будет делать мистер Гурджиев. Его работа не принесла тех результатов, на которые он надеялся. Я все еще уверен, что существует Великий Источник, из которого пришла его Система. У мистера Гурджиева должна быть связь с этим Источником, но не думаю, чтобы она была полной. Что-то упущено, и он не может это найти. Если мы не можем установить связь через него, остается надежда прямого контакта с Источником. Но, ища, мы ничего не добьемся: он спрятан гораздо надежнее, чем принято думать. Следовательно, остается одна надежда: Источник сам будет искать нас. Поэтому я здесь, в Аондоне, читаю эти лекции. Если те, кто имеет истинные знания, увидят, что мы можем быть им полезны, они пришлют кого-нибудь. Но надо понимать, что сами для себя мы ничего не можем сделать. Самый важный секрет еще не раскрыт. Мы можем подготовиться и подготовить других, но не можем сделать ничего позитивного»^1.

Морис Николл, практикующий врач-психиатр, человеком с широкими связями в литературных и артистических кругах, был старейшим учеником и другом Успенского. В 1931 году Успенский сам предложил ему стать учителем «системы», и вскоре в докторской приемной Николла наряду с больными сидели небольшие группки его учеников, с которыми он основательно прорабатывал все тонкости учения Гурджиева—Успенского. Вскоре число его учеников многократно возросло, а записи его бесед с ними впоследствии превратились в пятитомный «Комментарий к учению Гурджиева и Успенского», источник, стоящий по основательности рядом с книгами Успенского «В поисках чудесного» и «Четвертый путь».

Влияние Успенского в довоенной Англии трудно переоценить. Его горячим поклонником был Бернард Шоу. Среди других именитых посетителей его лекций следует назвать Олдоса Хаксли, Геральда Нерда и Кристофера Ишервуда. Хаксли и Ишервуд, хотя и не принимали участия в «работе», несколько раз ездили к мадам Успенской за консультациями по интересующим их вопросам. Вообще идеи и терминология «системы» стали проникать в литературные салоны и вплетаться в ткань романов и пьес, написанных в Англии в эти годы. Так, герой пьесы Шоу «После многих лет» д-р Проптер, обладающий способностью «выходить из личности», воплотил в себе многие черты Успенского. «Личность — это тюрьма, — говорит этот герой. — Потенциальным добром является все, что помогает выйти из тюрьмы».

Беннетт Д. Г. Свидетель, или история поиска, с. 144. В 1936 году Кеннет Уолкер напечатал книгу над названием «Самозванец, незаконченный автопортрет», в которой он строит свою биографию на основе концепции множества «я». Все эти различные «я» живут скорее во сне, чем наяву, а «Самозванец» — это человек, связанный с тем, что автор называет «большим Я». Ряд других философских и литературных работ, опубликованных в эти годы, и идущие в лондонских театрах спектакли, свидетельствуют о том, что влияние Успенского на культурную жизнь Англии в 20—30-х гг. действительно было значительным. Все это также вело к увеличению притока новых студентов.

В 1935 году Успенский переехал в большой дом с фермой в Шурее. Место это, известное как Айн плэйс, усилиями мадам Успенской стало подобием шато Приорэ. Студенты — а туда съезжалось одновременно до ста студентов — не только учились, участвовали в гурджиевских «движениях» и слушали лекции Успенского; они работали в поле и по дому, выполняя всевозможные хозяйственные поручения. В 1937 году было куплено большое здание, известное как Колет хауз, в котором проводились занятия по «движениям» и было основано Историко-психологическое общество, в котором в момент его основания было 300 членов. В программе общества были следующие пункты: изучение проблем эволюции человека и особенно идеи психотрансформизма; изучение психологических школ, существовавших в различные исторические периоды и в разных странах, и изучение их влияния на интеллектуальное и моральное развитие человечества; практическое исследование методов самоизучения и саморазвития; исследование истории религии, философии, науки и искусства.

Ученик и друг Успенского А. Н. Рабинек, живший в Нью-Йорке в начале 1980-х годов, рассказывал автору о большом сборе, устроенном Успенским в 1938 году в Колет хаузе, на который собралось, выстроившись во дворе, около тысячи учеников. Успенский, стоявший на крыльце с группой близких учеников, поймал взгляд стоявшего рядом Рабинека и шепнул как будто бы про себя по-русски: «Это все я». Это был пик его силы и славы.

На самом деле положение Успенского было вовсе не простым. Авторитет его был достаточно двусмысленным. Его запрет на общение с обитавшим в Париже «загрязненным источником» многими не принимался всерьез. Половина собравшихся были учениками мадам Успенской, никогда не прерывавшей контактов с Гурджиевым. Некоторые из его учеников также ездили за консультациями в Париж. «Внутренний круг человечества» не спешил с установлением контактов с лондонским Историко-психологическим обществом. Будущее не сулило ничего хорошего. В воздухе уже слышались звуки надвигающейся новой мировой войны. Близкие ученики Успенского отмечали, что последние месяцы в Лин плейс Успенский был мрачен и неразговорчив.

Чем более неизбежной становилась война, тем чаще на встречах с учениками Успенскому задавали вопросы о при-сходящих событиях. Ответы Успенского звучали вполне в духе учения. Человек не способен ничего «делать», с ним все «случается». Нет справедливых и несправедливых войн, нет правды и лжи, а есть только частички того и другого в тусклом ознании спящего человека. Фашизм был необходимым следствием неспособности Запада в свое время противостоять большевизму. Коммунизм и фашизм — оба представляют собой власть шудр. Однако если в 1914 году можно было говорить о начале конца, то теперь наступает заключительный акт данной фазы мировой истории, после которой от старой западной цивилизации ничего не останется.

В 1939 году началась война. Жизнь в Англии становилась все труднее. В условиях бомбежек Лондона и всеобщей подозрительности вести «работу» стало почти невозможно. Это и зафиксировал Успенский на одной из последних встреч с учениками. В январе 1941 года в Америку эмигрировала Софья Григорьевна, а летом за ней последовал Успенский. Уезжая, он сказал своим ученикам: работа в Англии должна продолжаться. И работа продолжалась, не развиваясь, по тем образцам, которые были выработаны за 20 лет Успенским. Лин плейс, куда, убегая от бомбежек, переселились некоторые семьи последователей Успенского, стал оплотом его оставшихся в Англии учеников. Во главе разных групп оставшихся учеников стояли Джонн Беннетт, Кеннет Уолкер, Морис Ни-колл и д-р Френсис Ролле. Некоторые из учеников Успенского последовали за ним в Америку, среди них был молодой журналист лорд Пентланд и новый, но энергичный последователь Успенского Родни Коллин-Смит, больше известный по его книгам как Родни Коллин.

Джон Беннетт был тем работником английских спецслужб (увы, довольно обычная и грустная подробность любой современной — не только эмигрантской — среды обитания), который встретил Успенского и Гурджиева в Константинополе в

1921 году и увлекся учением Гурджиева, сделав его стрежнем и основным содержанием своей жизни. Он помог Успенскому с получением английской визы и в 1922 году безуспешно пытался помочь Гурджиеву, когда тот приезжал в Лондон для встречи с учениками Успенского, в получении права на жительство в Англии. Еще в 1931 году с молчаливого согласия Успенского он начал вести свои собственные группы «четвертого пути», соединяя идеи Гурджиева и Успенского со своей концепцией «Драматической вселенной». Отъезд Успенского в Америку в 1941 году дал Беннетту возможность развернуть в Англии свою собственную деятельность, которая по окончании войны приобрела значительно большие масштабы. Среди консервативных последователей Успенского он считался человеком, отклоняющимся от канонов, установленных учителем. Сам он видел себя человеком искренним и был убежден в том, что идеи должны развиваться. К концу войны в связи с публикациями Беннетта, раскрывающими публике некоторые аспекты учения, он был осужден Успенским, приславшим ему из Америки требование вернуть в Лин плейс все материалы и записи, что означало полное отлучение от системы. Позже, после смерти Успенского и Гурджиева, Джонн Беннетт стал одним из основных проводников движения Су-буд, а также немало сделал для укоренения в Англии суфийской школы Идриса Шаха.

Кеннет Уолкер, хирург, автор философских эссе, в частности книги «Самозванец, незаконченный автопортрет», в которой он раскрыл свою биографию на основе концепции множества «я», был также одним из старейших учеников Успенского.

Лорд Пентланд, или Джон Пентланд, один из наиболее доверенных учеников Успенского, пришел к нему в середине 1920-х годов. Отец его был губернатором штата Мадрас в Индии, а сам Джон Пентланд был талантливым английским журналистом пока встреча с Успенским не изменила всю его жизнь. Вслед за Успенским он приехал в Америку в начале войны и устроился там, основав англо-американскую фирму по торговле электрооборудованием, для того чтобы находиться рядом с учителем, облегчая ему тяготы эмиграции.

Родни Коллин был человеком беспокойным и страстным, путешественником, журналистом, философом, основателем пацифистского журнала «Рюкзак», автором книги путевых заметок по Андалузии «Пальмы и дворики». В 1930 году он встретил свою будущую жену Жаннет Бакли, оказавшую сильное влияние на дальнейшее направление его интересов. В 1932 году он обратил на себя внимание читателей статьей в журнале «Арийский путь», в которой вполне в духе идей Успенского писал о необходимости установления мирового правления аристократии. В 1935 году он начал посещать лекции Мориса Николла, а затем лекции Успенского. После встречи с Успенским Родни Коллин и Жаннет Бакли целиком посвятили себя «работе». Они поселились рядом с Лин плейс и проводили там все свое свободное время. Здесь у Родни Коллина явно проявились черты, которые позже сделали его одной из ярких фигур движения: максимализм, аскетизм, одержимость идеями учения.

По случайному совпадению Родни Коллин оказался вместе с Успенским на одном пароходе, направляющемся из Ливерпуля в Нью-Йорк. С парохода Успенский был привезен в имение Франклин фармс в штате Нью-Джерси, бывший дом губернатора штата, купленный для Успенского женой Родни Коллина Жаннет Бакли. Родни Коллин определился на службу в Британскую торговую комиссию, и был откомандирован в Мексику и на Бермудские острова, а позже переведен в Нью-Йорк. Успенский читал лекции в Нью-Йорке и вечерами возвращался в Нью-Джерси в купленный для него дом. Жена Родни Коллина вспоминает о своем муже: «Он проводил все больше времени с г-ном Успенским, отвозил его в Нью-Йорк и назад в Франклин фарм, обычно проводя с ним вечера в ресторане или в кабинете Успенского. Он был глубоко привязан к г-ну Успенскому, привязанностью, основанной на личной симпатии и уважении, но не ограниченной этим. Если раньше он был сконцентрирован на учении Успенского, то теперь внимание Родни было сосредоточено на учителе...»¹ Родни Коллин все еще испытывал робость рядом с Успенским. Как-то ночью, в порыве отчаяния, Родни Коллин влетел на кухню, где Успенский сидел за столом со стаканом виски, с криком: «Почему я вас боюсь?», на что Успенский невозмутимо отпарировал: «Почему вы говорите "я"?» Лед был сломан, и между ними установилось тесное сотрудничество, продолжавшееся до смерти Успенского.

Кроме лорда Пентланда и Родни Коллина, в Америку вслед за Успенским прибыли еще несколько его бывших учеников, и среди них Ч.С.Нотт. На Франклин фармс была воссоздана ситуация Лин плейс, и мадам Успенская снова играла ведущую роль «Гурджиева в миниатюре», возникая там, где ее меньше всего ждали, высмеивая, командуя и не давая никому пощады. После смерти Успенского мадам Успенская осталась в имении Франклин фармс и продолжала вести там работу со своими учениками.

Приезд Успенского в Америку пришелся на время, когда еще не была забыта его нашумевшая в 1921 году книга «Tertium Organum» и еще свежи были следы многолетней работы групп Оража и Джона Тумера. Многие члены этих старых групп и стали первыми посетителями лекций Успенского в Нью-Йорке. Вот как вспоминал первую встречу с Успенским один из его новых американских учеников Ирмис Попов:

«Март 1941 года. Петр Демьянович Успенский только что приехал в Нью-Йорк. Был устроен прием в его честь в квартире мисс Скотт, и Джордж Рубисов пригласил меня на этот прием. Я ничего не слышал о почетном госте и не знал о существовании его учителя Георгия Ивановича Гурджиева, но я интересовался лекциями о "системах саморазвития". Кроме того прием есть прием, а Рубисов обещал, что будет интересно. Собралось много народа. Леня Савицкий читал в этот вечер отрывки из книги, с которой мы познакомились значительно позднее, "Психология возможного развития человека". Чтение не произвело на меня большого впечатления, но тут кто-то спросил: "Г-н Успенский, правильно ли я понял, что, по вашему утверждению, добро и зло не играют важной роли в вашей системе и что все, что человек должен развивать, это память себя?" После короткой паузы Успенский ответил: "Да, это так. Добро и зло относительны. Человек, который помнит себя, может стать сознательным. Сознательный человек свободен и может поступать так, как он хочет. Это все, что нужно". Я запротестовал: "Однако Оскар Уайльд сказал: что толку если человек завоюет весь мир и потеряет свою душу?" Он был очень близорук. Он посадил свои очки на нос и, разглядывая меня, спросил: "Кто, простите, сказал?" "Оскар Уайльд", — повторил я твердо. "А-а-а!" сказал он с улыбкой и перешел к другому вопросу»^1.

В тот же вечер йрмис Попов получил приглашение на частную встречу с Успенским, на которой Успенский дал ему поручение прочитать Новый Завет. Прочитав его, он нашел в 16 главе Евангелия от Матфея, слова, приписанные им Оскару Уайльду. Так началось увлечение йрмиса Попова учением «четвертого пути».

Тот же ученик вспоминает содержание первых лекций Успенского. Есть два вида психологических учений, — говорил Успенский своим новым ученикам, — одни из них рассматривают человека такого, какой он есть. Другие исследуют возможности его дальнейшей эволюции. Те, кто обращается к психологическим идеям второго рода, вскоре обнаруживают, что человек — это машина и что в нем все происходит механически без участия сознания, совести и воли, И первая задача, которую решает такой человек, это задача освобождения от своей механистичности и обретение сознания и памяти себя. Как и в Англии, в Америке наметилось определенное различие между учениками мадам Успенской и учениками Успенского. Мадам несла с собой зловещие и демонические  энергии, Успенский был олицетворением такта и шарма. Все чаще Успенский уходил в себя и избегал общения с людьми. Ученики, разделявшие с Успенским его прогулки, обеды и особенно долгие ночные посиделки с непременными крепкими напитками, вспоминали о нем как о человеке, который все еще «не нашел» и «находится в поиске». Часто ночные сидения за стаканом крепкого напитка проходили в полном молчании. Многие отмечали в Успенском черты усталости, раздражения и безнадежности. Ч.С.Нотт, навестивший его в Франклин фармс, заметил, что крепкие напитки стали для Успенского настоящим пристрастием.

James Webb. The Yarmonious Circle. New York, 1980, p. 443.

В 1945 году Успенский, поддерживавший связи с английскими учениками из Лин плейс, узнал от них, что Джон Беннетт в своих публикациях опирается на лекции Успенского и открыто пишет о том, о чем Успенский запретил даже упоминать. Раздражение Успенского по этому поводу достигло предела. По его требованию, верные последователи Успенского вызвали Беннетта в Лин плейс и, передав ему реакцию Успенского, прервали с ним общение. Беннетт оправдывался тем, что материал, полученный им от Успенского, был фрагментарен и требовал осмысления и организации. Кроме того, он ссылался на мадам Успенскую, которая неоднократно говорила ему, что он должен не подражать Успенскому, а пытаться быть собой. Те же претезии Успенского в адрес Мориса Николла и охлаждение Успенского в отношении к нему создали аналогию прецедента его отношений с Гурджиевым, который также был неудовлетворен тем, как Успенский преподносит его учение. У «Иуды«-Успенского («Иудами» Гурджиев называл незрелых учеников, торопившихся начать самостоятельную работу) появились свои собственные «Иуды», копирующие его методы и транслирующие его идеи другим. Летом 1946 года на последней лекции в Нью-Йорке Успенский сообщил своим американским ученикам о решении вернуться в Англию. Он предложил им либо продолжать работу с мадам Успенской, либо искать себе «свою собственную точку опоры».

В Англию Успенский приехал в январе 1947 года больным и постаревшим. С первого взгляда было видно, что он уже не в состоянии вести какую-либо работу. В последующие месяцы Успенский провел шесть встреч в Колет хаузе. На первую встречу пришли его бывшие ученики — 300 человек, приглашенные д-ром Роллсом. Болезненный вид Успенского, угнетенное состояние ума и его невнятная речь произвели на собравшихся удручающее впечатление. По словам свидетелей, Успенский вообще не отвечал на многие вопросы или отвечал непонятно и сбивчиво. На большинство вопросов, адресованных ему в терминологии учения, он отвечал: «Говорите проще». Так он реагировал на вопросы, касающиеся «механистичности» человека и «памяти себя». На вопрос о достижении гармонии Успенский ответил, что «гармония» это музыкальный термин. Казалось, он не понимал или не хотел понимать того смысла слов, который связывался с ними в «системе». Наконец, Кеннет Уолкер задал ему вопрос: «Можно ли это понять, г-н Успенский, как отказ от системы?» Ответ прозвучал как удар молнии: «Нет никакой системы».

Успенский отказывался отвечать на вопросы, связанные с его планами на будущее, в свою очередь, он настойчиво спрашивал каждого, чего хотят он или она, — но сам, по его словам, он не имел ничего ценного, что он мог бы им дать. Каждый человек должен иметь цель, стремление и должен следовать этому стремлению. Каждый должен взять на себя ответственность за свою судьбу, свой путь. Успенский отметал все вопросы, касающиеся «школы» и «правил». Когда-то у них была «система», которую они обсуждали, но с началом войны стало очевидно, что система не способна никому помочь. Теперь он не верит в возможность изменений. Встречи происходили с перерывами примерно в месяц. Последняя встреча состоялась в середине июня. Он повторил рекомендацию все начинать сначала: искать, проверять и расчитывать только на себя. Он сказал, что ему недолго осталось быть с ними. После короткой встречи его буквально на руках вынесли из аудитории и сделали ему успокаивающий укол. Успенский заперся в Лин плейс и стал готовиться к поездке в Америку: он считал необходимым дать американцам те же инструкции, которые так ошеломили его английских последователей. Был назначен день отъезда — 4 сентября. Когда пришел день отъезда, Родни Коллин привез Успенского к причалу в Саузхамптон. Однако Успенский отказался садиться на пароход и велел везти его назад.

Последние месяцы жизни Успенского стали уроком и загадкой для окружавших его учеников. Он просил возить его по тем местам, с которыми были связаны годы его жизни и работы в Англии. Ученики по-разному оценивали происходившее. Для одних Успенский в эти месяцы достиг объективного сознания и жил рядом с ними на недосягаемой для них глубине. Другие связывали его поведение с желанием освободиться от привязанности к прошлому и избежать «вечного возвращения». Третьи видели в нем просто угнетенного болезнью человека, делающего усилие преодолеть свою болезнь. Для Родни Коллина умирающий Успенский представлял собой воплощение нового знания и, по мнению Коллина, возможно, через него шло новое откровение. В эти месяцы Лин плейс стал местом огромного энегретического сгущения. Успенский почти не разговаривал с окружавшими его людьми, но в каждом его поступке окружающие видели подтверждение этого нового откровения. По словам Родни Коллина, «без слов он демонстрировал тем немногим, кто был рядом с ним, что значит для человека сознательный переход в область духа»^1. О том же говорили и другие его ученики. Казалось, что он говорил с ними без слов и по ту сторону трехмерности, возможно, телепатически. Многие свидетельствуют о чудесах. Некоторые были уверены, что рядом с ними был Бог или ангел. Некоторые говорили о достигнутом им «космическом сознании». Родни Коллин, написавший воспоминания о последних днях Успенского, сравнивал его смерть со смертью Христа, а себя — с человеком, который помогает своими силами, укрепляет Успенского в его борьбе за полную сознательность. Это была борьба за «сознательную смерть» и за «сознание». За две недели до смерти Успенский собрал вокруг себя «внутренний круг» своих учеников и сказал им, что они «не должны бояться сделать второй шаг» и должны «начать с самого начала».

1 James Webb. The Yarmonious Circle. New York, 1980, p. 451.

После похорон Успенского, скончавшегося 2 октября 1947 года, эксцентричный Родни Коллин заперся в комнате Успенского, отказываясь выйти оттуда, пока его жена Жаннет Коллин-Смит не приехала из Америки и не вызволила его оттуда. Все эти дни он просидел на кровати Успенского и казался человеком, получившим огромный внутренний опыт. Сидя в комнате скончавшегося Успенского шесть суток, он видел Успенского шагающим по Лондонскому мосту и раскрывающим своему попутчику секреты мироздания. И он был не единственным, кого в эти дни посещали подобные видения. По мнению д-ра Эванс-Венц, Успенский, каким он приехал из Америки в Англию, был по меньшей мере «архатом».

После книг, опубликованных в Петербурге в период между 1909 и 1916 годами, из коих самой значительной была книга Tertium Organum, до конца своей жизни Успенский не опубликовал ни одной оригинальной работы. В то же время все эти годы — 30 с лишним лет — были до предела наполнены напряженной интеллектуальной работой, результаты которой начали обнаруживаться после его смерти в 1947 году. Как же такое оказалось возможным?

Дело в том, что знакомство с учением Гурджиева и последовавшее глубокое вхождение в его внутренюю логику и его законы заставили Успенского наложить на себя добровольное обязательство неразглашения ее идей за пределами «внутреннего круга», т.е. групп людей, «работающих» с этими идеями. Идеи системы, вынесеные из пространства «работы над собой», то есть системы сознательных усилий, направленных на создание в себе перманентного пробужденного «Я», во внешнее пространство культуры, например, в область академической философии, психологии или антропологии, мгновенно искажались и обесценивались в нем, ибо современная культура не только не стимулировала сознательные усилия человека, направленные на преодоление «механичности» и «сна», но, напротив, способствовала подавлению этих усилий и переводу их в область рассудочности и мечтательства. Система Гурджиева обеспечивала взаимосвязанное развитие «бытия» и расширение знания. Распространение же одного знания было бесполезно и могло оказаться вредным в виду неизбежных искривлений, которым это знание подвергалось в пространстве предрассудков и мод современной культуры. Понимание этого эффекта побуждало Успенского долгое годы воздерживаться (и требовать такого самоограничения от своих учеников) от публичных выступлений — включая сюда публикации в форме книг и статей, содержащих идеи «системы» — и прибегать к некоторым ограниченным формам раскрытия «секретов» учения — как, например, его лондонские лекции 1930 года — только в связи с конкретными сознательными задачами. И поскольку с момента встречи с Гурджиевым в 1915 году и до самого конца его жизни все интересы Успенского были нераздельно сконцентрированы на «системе», его огромная интеллектуальная и литературная работа, проявляющая себя в форме лекций и дискуссий с учениками (во время которых последним не разрешалось делать никаких записей), фактически оставалась вне пространства современной культуры и потому испытывала минимум искажений.

Наверное, нельзя говорить о полном отсутствии у Успенского в этот период плодов оригинального творчества, ибо две его книги — «В поисках чудесного», представляющая собой живое и до настоящего времени наиболее полное систематичное изложение учения Гурджиева, таким, каким оно было сообщено им российским ученикам в период между 1915 и 1923 годами, и «Психология возможного развития человека», краткое резюме психологического учения Гурджиева, — обе эти книги, опубликованные после смерти Успенского, несомненно несут на себе печать яркого творческого гения.

Другой причиной отсутствия у Успенского самостоятельных идейных разработок на протяжении последних 30 лет его жизни была его внутренняя раздвоенность, вызванная его противостоянием методам работы Гурджиева и спорадическим стремлением отойти от его учения и найти опору в собственных до-гурджиевских идеях. Такая попытка была сделана Успенским после его разрыва с Гурджиевым в 1924 году, когда он сконцентрировался на переработке и переводе своих книг, написанных да 1915 года, то есть до его встречи с Гурджиевым. Работа эта завершилась изданием в 1931 году внушительной книги «Новая модель вселенной» с подзаголовком «Принципы психологического метода в их приложении к проблемам науки, религии и искусства», в предисловии к которой подчеркнуто: «Настоящая книга была начата и практически завершена до 1914 года».

1 Успенский Д. Новая модель вселенной. М., 2000, с. 3.

И действительно, большая часть вошедших в книгу материалов содержится в ранее опубликованных книгах Успенского (идеи которых суммированны в первой части настоящей книги), а меньшая их часть, вероятно, была вывезена Успенским на Запад в виде рукописей. Все эти материалы были тщательно отредактированы, организованы и «доведены» Успенским в период до 1929 года, причем редактирование это осуществлялось с явной тенденцией подчеркнуть независимость идей Успенского от «системы» Гурджиева. Однако эта книга, переработанная и «доведенная» Успенским после почти 15 лет «работы» в системе «четвертого пути», не могла не нести на себе следов влияния последней. В результате Успенскому не удалось избежать влияний и наложений учения Гурджиева как в общей тональности книги, так и в отдельных ее деталях. Так, в частности, сформулированная в первой главе идея различия между «подлинной религией, подлинным искусством и подлинной наукой» (выделено Успенским — А.Р.), с одной стороны, и «их заменителями, которые мы называем религией, искусством и наукой», с другой, а также четкая формулировка идеи «разных уровней людей» и интерпретация «соблазна» как искажения эзотерической истины¹ не могут не напомнить соответствующие гурджиевские концепции объективного и субъективного искусства, семи уровней людей и «соблазна».

' Успенский Д. Новая модель вселенной, с. 41, 209.

«Новая модель вселенной» была переиздана в 1934 году, однако с самого начала было ясно, что эта книга, написанная в начале 1910-х годов в живой полемике с теософскими и позитивистскими идеями, отстала от своего времени по крайней мере на 20 лет. Отвечая на замечание некоего американского рецензента о том, что две идеи этой книги оказались трудными для его понимания, а именно, идея эзотеризма и идея психологического метода, Успенский разясняет их таким образом, что идея эзотеризма это идея высшего сознания, а психологический метод — в отличие от логического — это широкий и многосторонний подход к реальности, который лежит в основе всех подлинных открытий.

Главной книгой Успенского справедливо считается книга о его встрече с учением «четвертого пути» и с учителем, который принес это учение, названная ее издателями «В поисках чудесного», хотя сам Успенский определял ее как «Фрагменты неизвестного учения». Она переведена на десятки языков Запада и Востока и выдержала множество переизданий. Именно по ней поколения читателей познакомились с учением Гурджиева и приняли его как основу для самостоятельных духовных усилий или же отвергли это учение и самого Гурджиева, как это сделал ее автор. Для многих читателей гротескная и шокирующая форма учения Гурджиева оказалась созвучной гротескным и трагическим историческим конфигурациям века мировых воин и кровавых революций, идеологического зомбирования и уничтожения в лагерях миллионов «спящих» людей. Эта подлинная жемчужина эзотерической литературы XX века будет еще долго воодушевлять читателей, пробуждая в них живое стремление к «пробуждению» и преодолению «механичности» и «сна». Представленные в этой книге фрагменты «четвертого пути» собраны и сгруппированы во второй части данного исследования.

Вторая книга, посвященная учению Гурджиева, «Психология возможного развития человека», была написана Успенским в конце 1930-х годов и, как и первая, использовалась им в работе с учениками: главы из нее читались и обсуждались ими на закрытых встречах и идеи ее не выносились наружу. В 1940 году лондонским Историко-психологическим обществом было напечатано 125 экземпляров этой книги, но ни один экземпляр не поступил в продажу. Книга состоит из пяти лекций, записанных Успенским в 1934 году, «которые дают общую идею того, что я (Успенский — А. Р.) изучал, а также направления, по которому некоторое количество людей работало со мной»^1. Это строгая лаконичная книга, дающая квинтэссенцию психологического учения «четвертого пути» и являющаяся руководством для первых шагов «работы». Она начинается с кардинального различения между психологией, изучающей человека таким, какой он сегодня есть, и психологией возможного развития человека, и далее в ней формулируются основные идеи системы: идея отсутствия в человеке перманентного «Я» и наличия вместо него множества сменяющихся маленьких «я», или «калифов на час», идея сознания и осознания себя, идея различных уровней сознания, трех центров, сна и пробуждения и т.д.

1 Ouspensky P. D. Psychology of Man's Possible Evolution. New York, 1974, p. XI.

В 1930 годы была переведена на английский язык и издана ранняя книга Успенского «Кинемодрама» («Странная жизнь Ивана Осокина»), написанная в 1905 г. и изданная в России в 1915 г. Эта философская повесть о возвращенной молодости зашедшего в тупик и готового на самоубийство человека и о повторении им в его заново «прокрученной» жизни всех тех ошибок, которые завели его в тупик. Книга основана на идее вечного возвращения, занимавшей Успенского всю его жизнь. Хотя и схематичная по форме, книга эта, была благодарно воспринята его английскими последователями, видевшими в ней живую иллюстрацию интригующей идеи, которую их учитель разделял с Гераклитом, Пифагором и Фридрихом Ницше.

Однако главный интеллектуальный подвиг Успенского, его самоотречение — отказ от самостоятельного идейного творчества — во имя служения захватившему его высшему знанию, его лекции, дискуссии, работа с бесчисленными учениками в Англии и Америке, все это осталось либо в пожелтевших архивных протоколах и стенограммах этих лекций и дискуссий, либо не было зафиксировано вовсе. Это была разработка и систематизация идеи «четвертого пути», которая началась с первых его записей лекций Гурджиева в Москве и Петербурге в 1915 году и закончилась только в год его смерти. Многочисленные архивные материалы, машинописные и рукописные стенограммы и записи, с которыми знакомился автор настоящей книги, хранятся в США в библиотеке Иельского университета. Время от времени разрозненные фрагменты этих материалов извлекаются из архива бесстрастными исследователями и публикуются в виде книг с произвольными названиями «Четвертый путь», «Совесть», «Поиск истины» и т. п.

ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА В АМЕРИКУ

Соединенные Штаты Америки в 1920-е годы казалась страной, готовой встрепенуться от своей традиционной самодостаточности и спячки. Всего полтора века было у этой страны за спиной, и время это было использовано для того, чтобы истребить остатки индейских племен, еще недавно владевших этим континентом, освободиться от политического влияния Англии, выкорчевать свою своеобразную аристократию Юга и установить царство ковбоев, гангстеров и социальных манипуляторов. К началу XX века, когда хозяева страны в основном поделили между собой ее внутренние рынки и социальная машина обрела некоторую устойчивость, пришло время оглянуться на мир и на себя. В Европе только что закончилась война, сокрушившая ее экономику и подорвавшая ее сословную и культурную опору. Курс американского доллара в Европе был небывало высок, что дало возможность американцам жить в Париже и других европейских столицах, старательно изображая из себя «интеллектуалов» и «богему». В это переломное время европейская культура мучительно искала новое дыхание, Америка же поглощала в Европе ее культурный воздух.

Нельзя сказать, что в самой Америке никогда не было признаков жизни духа и культуры. В сороковых годах XIX века в ней умер от нищеты и пьянства романтический гений Эдгар Алан По. Позже в ней жили и творили местные традиционалисты Эмерсон и Торо, вторившие соответствующим европейским прототипам. Малый резонанс вызвали Уолт Уитмен и Эмили Диккинсон, поэзия которых выходила за границы круга потребностей золотоискателей, ковбоев и торговцев. Появление прослойки «интеллектуалов» и «богемы» в 1920-е годы было для Америки явлением необычным, и именно эти люди привезли в Америку подхваченную ими в Европе моду на марксизм, психоанализ и мистицизм. Если первые два влияния быстро прописались в среде успешных и неудачливых американцев, мистицизм пришелся по вкусу лишь очень немногим — тем, кто видел себя «интеллектуальной и духовной элитой».

В 1920-х годах А. Р. Ораж развернул в Америке свою деятельность по пропаганде гурджиевских идей, которые увлеченным им последователям новой моды пришлись более по вкусу, нежели идеи Зигмунда Фрейда и Карла Маркса. Путь этим идеям проложила публикация в 1921 году в Нью-Йорке книги Успенского «Tertium Organum». Визиту Гурджиева в Америку в 1924 году предшествовал распростаненный там слух о том, что Успенский как-то связан с Гурджиевым. В успех этого визита немало вложил Ораж, заранее приехавший в Нью-Йорк и подогревший ожидание публики статьями в прессе и переговорами с влиятельными бизнесменами, издателями и журналистами.

Альфред Ричард Ораж был известен в Европе как талантливый журналист и издатель влиятельного лондонского еженедельника «New Age», в котором печатались Герберт Уэллс, Бернард Шоу и Честертон и где впервые были напечатаны такие авторы, как Эзра Паунд, Джон Мюрэй, Кэтрин Менсфилд и Герберт Рид. В молодости Ораж увлекался социализмом, вегетарианством, теософией, Ницше и психоанализом. Успенский встречался с Оражем еще до Первой мировой войны, когда приезжал в Лондон и общался с английскими теософами. В 1918 году Ораж напечатал в «New Age» «Письма из России» Успенского, а когда в августе 1921 года Успенский приехал в Лондон, Ораж был тем, кто привел на его лекции влиятельную публику. Первая встреча с Гурджиевым, которая произошла, когда тот в 1922 году приезжал в Лондон и беседовал с учениками Успенского, произвела на Оража сильное впечатление. Он стал одним из частых посетителей шато Приорэ, где и произошла окончательная переплавка левого журналиста в верного гурджиевца. В дальнейшем он стал главным представителем Гурджиева в Америке, где это учение получило сравнительно широкую известность главным образом благодаря его личному шарму и таланту.

Гурджиев прибыл в Нью-Йорк с большой компанией учеников и танцоров. Демонстрации начались в январе 1924 го-да и проходили в театрах Нью-Йорка, Бостона, Филадельфии и Чикаго. Заключительное представление прошло в Карнеги холле в марте того же года. Все представления, кроме последнего, были бесплатными и не принесли ни доллара. Зато успех был несомненным по крайней мере в смысле сенсации. Пресса по-разному отнеслась к гурджиевским спектаклям: газеты восхищались яркостью представления и отточенностью танцев (некоторые газеты сомневались в их профессиональности) и ужасались роботам-танцорам, которых сравнивали с кроликами, загипнотизированными удавом.

Особенно сильным было впечатление от сценки, которой заканчивалось каждое представление. Артисты замирали в глубине сцены в ожидании команды Гурджиева, который, сидя сбоку на сцене, неторопливо раскуривал сигару. Томительно проходили минуты, и вдруг по его незаметному знаку более полсотни танцоров начинали бежать к рампе, все увеличивая скорость. Минута — и они отрывались от сцены, и в это же мгновение раздавалось знаменитое гурджиевское «Стоп!» Танцоры, замерев в неподвижном полете, взлетали, парили и падали в оркестровую яму, в зрительный зал, а замерший от ужаса зал, едва придя в себя от шока, вдруг пробуждался шквалом аплодисментов. По свидельству присутствовавших на спектаклях, этот полет ни разу не привел ни к каким телесным повреждениям ни у актеров, ни у зрителей.

Сам Гурджиев вызывал у публики противоречивые чувства: он пугал и завораживал своим скандальным поведением и обликом, не вписываясь ни в какие представления и ожидаемые клише, устраивая экстравагантные публичные сцены. Оражу, бывшему при нем импресарио, приходилось обяснять и сглаживать острые углы. Гурджиев и Ораж разделили роли: один смущал, пугал и поражал, другой обяснял и успокаивал. Уже в этот приезд Гурджиева в Америку там наметились две линии «четвертого пути» — гурджиевская и оражеская. До поры до времени эти тенденции шли параллельно, дополняя друг друга, однако в них таилась опасность разрыва, который и произошел пять лет спустя.

Главным же в 1924 году было впечатление, которое визит Гурджиева и поднятая этим визитом волна сплетен и пересудов произвели на влиятельную поросль новых «интеллектуалов» и «богемы». Достаточно сказать, что на демонстрациях танцев и движений побывали Теодор Драйзер, Джон О'Хара, Ребекка Вест, Томас Ламонт, Харт Крейн, Валдо Франк и многие другие американские знаменитости. «Нью-Йорк зашатался от воздействия Гурджиева», — писала об этих событиях известная журналистка Маргарет Андерсен, впоследствии ставшая верным транслятором его идей и влияния в Америке. Шум сенсации вскоре улегся, однако идеи Гурджиева пустили в Америке корни и в последующие десятилетия дали ростки, может быть интеллектуально и не значительные, но зато убедительные в плане финансовом. Иуда-Ораж (Иудами — вовсе не в отрицательном смысле — Гурджиев называл своих учеников, которые сами становились учителями) остался в Америке и продолжал «пасти стадо», «стричь овец» и посылать чеки Гурджиеву в шато Приорэ. Кроме него в Америке появилось несколько других активных гурджиевцев, ведущих самостоятельную работу.

Среди них выделился Джон Тумер, автор романа «Трость» и ряда других произведений, известный как негритянский но-велист, хотя среди его предков были также уэлсцы, голландцы, французы, немцы, евреи и американские индейцы. Позже к энтузиастам «четвертого пути» присоединились две яркие женщины-лесбиянки Маргарет Андерсен и Джейн Хип, обе — редакторы скандального чикагского литературного журнала «The Little Review», первые опубликовавшие «Улисса» Джеймса Джойса и за это принявшие на себя волну судебных преследований. Круги влияния шли по поверхности американских вод, и хотя эти круги не были широкими, они мощно захватывали людей и несли их самих либо их деньги во Францию к Гурджиеву.

Между тем Гурджиев, триумфатором вернувшись в Фонтенбло, с прежней энергией погрузился в текущую жизнь Института. Никто не замечал в нем ни усталости, ни сомнений относительно будущего. Однако готовились крутые перемены, которых никто не ожидал, хотя их предсказал Успенский.

5 июня 1924 года в 4 часа 30 минут пополудни на шоссе, ведущем из Парижа в Фонтенбло, на пересечении с шоссе между Версалем и Шуаси-де-Рой, маленький «ситроен», в котором Гурджиев возвращался из Парижа домой, на большой скорости съехал с шоссе и врезался в дерево. В тот день мадам де Гартман, секретарь Гурджиева, получила от него в Париже несколько поручений. Во-первых, она получила от него полномочия распоряжаться его имуществом в его отсутствие, во-вторых, он поручил ей передать механику гаража, где стояла машина Гурджиева, чтобы тот тщательно проверил состояние машины и особенно его руль. После этого он попросил ее найти какие-то вещи в его парижской квартире и приехать следом за ним в шато Приорэ на поезде. Сам он отправился туда на машине.

Ровно в 4 часа 30 минут, за час до поезда, мадам де Гартман очнулась от короткого дневного сна. Ей приснился Гурджиев, зовущий ее по имени: «Ольга Аркадьевна!» Через пару часов, приехав в шато Приорэ, он узнала, что Гурджиева нашли на обочине рядом с его развалившейся на части машиной в кровоподтеках, голова его покоилась на подушке от сидения, но он был без сознания, и в таком же состоянии его отвезли в больницу. В больнице она нашла перепуганных Томаса де Гартмана и д-ра Стерневала, которые рассказали ей о происшедшем. У Гурджиева не оказалось никаких переломов и глубоких ран, но голова, руки и ноги его были в порезах, и он был без сознания. В больнице им занимались два русских доктора, и на следующее утро его привезли в шато на носилках все еще в бессознательном состоянии и с забинтованной головой. В этом состоянии он провел пять дней, после чего начал медленно приходить в себя.

Жизнь в шато Приорэ замерла, обитатели ходили прибитые страхом и разговаривали шепотом. Их попытки узнать о состоянии Гурджиева не принесли никаких результатов: д-р Стерневал и мадам Островская стояли на страже его покоя и в дом никого не впускали. Мадам де Гартман взяла на себя все организационные дела. Однако без Гурджиева все остановилось. Он был той силой, которая все оживляла и наполняла смыслом, и без него все теряло смысл. Возможность его смерти пять дней висела в воздухе, и все в ужасе ждали вестей из запертого дома. По имению поползли слухи — говарили о сотрясении мозга и о потере зрения. Многие плакали. Те, кто видел, как Гурджиева вносили в дом на носилках, утверждали, что он — конченный человек, слепой старик, у которого нет больше ни сил, ни разума. Теософские дамы начали говорить о злых силах и о «темных братствах», которые отомстили Гурджиеву за его добрые дела. Другие ничему не верили и ждали провокации или чуда.

Через несколько недель Гурджиев начал показываться в саду перед домом. Его везли на коляске, голова его была вся в бинтах, закрывающих также и глаза, к тому же скрытые темными очками. Постепенно он научился вставать с коляски и с помощью двух человек делать самостоятельные шаги. Фриц Перец и Джон Тумер засвидельствовали его слепоту: не видя дороги, он сходил с тропинки и шел через кусты, так что его приходилось возвращать на тропинку. Во время прогулок он ни с кем не разговоривал. По требованию Гурджиева множество деревьев было срублено и сожжено в больших кострах, перед которыми он сидел целыми днями, — казалось, он берет силу от огня. Наконец, через несколько месяцев жизнь в шато начала входить в прежнее русло. Возобновились работы и упражнения в Учебном здании.

В один прекрасный день, осенью 1924 года Гурджиев собрал всех обитателей шато и сделал короткое объявление. Он сообщил собравшимся, что ликвидирует Институт и что отные никто не должен называть это место Институтом. Имение должно отныне называться просто шато Приорэ, это его дом, в который он намерен приглашать только его личных гостей. «Всю жизнь я жил для других, — закончил свое сообщение Гурджиев, — отныне я буду жить для себя». Ученикам был дан двухдневный срок для того, чтобы они покинули шато. Многие стали послушно собираться. Вскоре из имения уехало большинство русских, которые жили там фактически на содержании Гурджиева и которым теперь пришлось самостоятельно устраиваться в Париже.

Между тем известие об автомобильной аварии разнеслось по кругам последователей Гурджиева в Англии, Франции и Америке. Успенский воспринял эту новость как личную трагедию и катастрофу. Вместе с Муравьевым он ездил на перекресток, где случилась авария и долго молча стоял возле дерева, о которое разбилась машина Гурджиева. В разговоре с Муравьевым он связывал аварию с отсутствием в Гурджи-еве цельности, с его расколотостью, двойственностью. Под конец он вообще отказался обсуждать этот вопрос как слишком болезненный и личный. Казалось, он расценивал катастрофу, постигшую Гурджиева, как наказание за его вызов, брошенный небу. Не Гурджиев ли утверждал, что «четвертый путь» идет «против природы и против Бога»? Вслед за Успенским его верные лондонские ученики увидели это событие как свидетельство правильности разрыва их учителя с «загрязненным источником». Вслед за Успенским они повторяли, что Гурджиев изменился и изменил себе — и налицо результат.

Однако главный вопрос, волновавший всех, и в том числе обитателей шато Приорэ, был связан с противоречием между автомобильной аварией, постигшей Гурджиева, и его учением. Ведь, согласно учению, обычный человек живет по закону случая, и путь к освобождению от этого закона лежит в «работе над собой» при помощи сил, которые находятся «вне жизни», во «внутреннем круге человечества», к которому, по общему убеждению, должен был принадлежать Гурджиев. «Теория случайности очень проста, — писал Успенский в «Четвертом пути». — Случайности происходят, когда место пустое. Если место занято, они не могут происходить. Занято чем? Занято сознательным действием». Итак, человек, который взялся освободить других от действия закона случайности, сам стал жертвой несчастного случая. Согласовать это противоречие было нелегко. Наиболее простой ответ на возникший вопрос состоял в предположении, что Гурджиев знал о предстоящей катастрофе и сознательно пошел на нее. Не случайно он отослал мадам де Гартман поездом, а сам поехал в Фонтенбло на машине и недаром он передал ей перед самой катастрофой право распоряжаться его делами и имением. Очевидно, он знал, что должно было с ним произойти.

Это предположение имело и другую сторону: некоторые ученики начали подозревать Гурджиева в том, что он все подстроил и что никакой болезни не было, а была симуляция аварии и болезни с самого начала. Другие считали, что это был экзамен, устроенный Гурджиевым для всех тех, кто считал себя связанным с его идеями и работой: Гурджиев, дескать, хотел проверить, как они поведут себя в экстремальной ситуации? Так или иначе, преобладало мнение, что авария была продумана и инсценирована Гурджиевым. Многие припомнили, что, когда Гурджиева нашли на обочине шоссе, голова его удобно покоилась на автомобильном сидении. Заметили, что никаких серьезных повреждений у Гурджиева не было, а царапины на голове, руках и ногах, будучи волевым человеком, он мог нанести себе сам для убедительности задуманной им инсценировки. Его лечили знакомые ему русские врачи, с которыми он легко мог договориться, а ухаживали за ним его близкие ученики и жена, которые также не стали бы его разоблачать перед остальными. Были и другие факты, которые убеждали подозрительных в том, что все это могло быть инсценировкой и что «хитрый человек» «четвертого пути» провел операцию по ликвидации Института гармонического

развития человека по заранее продуманному плану. Теперь, освободившись от дорогостоящего, громоздкого и утомительного Института, Гурджиев, больше всего на свете не любивший рутины и повторений, мог начать создавать новую, не столь обременительную для него обстановку на других основаниях. Однако у нас нет достаточных оснований для того, чтобы остановиться на одной из множества версий этой аварии. Автомобильная авария вполне могла быть настоящей и долгое и мучительное выздоровление Гурджиева — непритворным. Вообще подход этой книги к истолкованию событий, связанных с Гурджиевым, уже был определен как основанный на доверии — зрячем доверии — к прямым свидетельствам самого Гурджиева. Однако картина оказалась бы неполной, если бы мы проигнорировали основные истолкования этого переломного в нашей истории эпизода, как они проявились в окружающем Гурджиева пространстве.

В шато Приорэ началась новая жизнь. Число обитателей имения резко сократилось. Сошел на нет и поток людей из Америки и Англии, осаждавших шато в прежние годы. Избавившись от нахлебников, Гурджиев тщательно отбирал тех, кому разрешалось оставаться в шато. Среди тех, кому позволено было остаться, был Джон Тумер. Списавшийся с ним Ораж спешил из Америки во Францию за инструкциями. Неизвестно, получил ли он в Фонтенбло какие-либо указания, однако скоро уехал назад и вплоть до нового гурджиевского визита по другую сторону океана в 1929 году стал вести в Америке самостоятельную работу, регулярно посылая Гурджиеву круглые суммы — пожертвования от американских групп.

Между тем в самом шато опробывался новый сценарий. Работы в имении практически прекратились. «Движения» и танцы также постепенно сошли на нет и были возрождены лишь через год усилиями мадам де Зальцман, которая обучала племянников и племяниц Гурджиева, не выказывающих к ним никакого интереса. Теперь Гурджиев утверждал себя в новой роли писателя и делал это с присущей ему основательностью. Он проводил много времени в постели, диктуя или делая беспорядочные записи на смеси русского и армянского языков. Иногда он писал в парке или в кафе в Фонтенбло. Вечерами читались вслух написанные куски. В 1920-е и 1930-е годы Гурджиев был «писателем», как раньше он был «профессором оккультизма» и «учителем танцев». Гурджиевские планы на будущее были неясны: иногда он говорил о поездке в Египет, иногда — о возрождении Института.

В течение 1925 и 1926 годов скончались и были похоронены мать, а потом жена Гурджиева мадам Островская, в облике которой многие находили воплощение благородства и достоинства. После кончины жены Гурджиев заперся у себя в комнате на двое суток и вышел оттуда лишь затем, чтобы встретить епископа, приехавшего провести службу по покойной. Он ошеломил и епископа, и своих оставшихся в шато учеников, когда во время ужина после панихиды в течение нескольких часов посылал потоки проклятий в адрес Бога. Впрочем, вскоре он начал жить с другой женщиной, которая быстро от него забеременела.

В 1927 и 1928 годы возобновился поток учеников из Америки, приезд которых Гурджиеву пришлось разрешить из экономических соображений. Впрочем, поглощенный писательством, Гурджиев уделял своим новым ученикам очень мало внимания. Они чувствовали зыбкость своего положения и ждали от Гурджиева неожиданностей, окриков или поощрения. Гурджиев поручил своим старым ученикам присматриваться к каждому их шагу и сообщать ему обо всем, что они видели.

До 1929 года в шато обычно находилось около тридцати постоянных обитателей: де Гартманы, де Зальцманы, несколько американцев и англичан, а также сестра и брат Гурджиева и их дети. Работы велись нерегулярно, упражения в Учебном здании проходили также с перерывами. Зато субботние банные ритуалы и застолья стали важной частью жизни имения. После бани читалась глава из рукописи Гурджиева, иногда Томас де Гартман играл на органе. В полночь начинался пир с экзотическими блюдами и травами и с большим количеством напитков. Тосты следовали один за другим в строгом порядке, пока Гурджиев пил арманьяк и ел баранью голову, время от времени посылая новичку в виде угощения бараний глаз и наблюдая за тем, что тот будет с ним делать. Джон Тумер вспоминал, что Гурджиев, сидя за столом, излучал шарм и благородство, он ел и пил с доброжелательством к окружающим, если и они вели себя достойно. Ритуал застолья и порядок тостов был нерушим — однажды он швырнул стакан в женщину, которая выпила вино, не дождавшись тоста.

Тогда же была разработана и введена в практику классификация «идиотов», и тосты за идиотов различных разрядов преобладали в этом застолье. Слово «идиот», обяснил Гурджиев, по-гречески означает «частное лицо». Гурджиев часто обращался к собеседникам как к «идиотам», и если они обижались, успокаивал их: «Зачем сердишься? Ты идиот, я идиот, Бог тоже идиот». Каждый из сидящих за столом знал, к какой группе идиотов он принадлежит. Насчитывался двадцать один разряд идиотов, за которых поднимались тосты. Пили за «всех идиотов», «обыкновенных идиотов», «кандидатов в идиоты», «супер-идиотов», «архи-идиотов», «безнадежных идиотов», «жалких идиотов» и «сострадательных идиотов». Так, д-р Серневал был известен как «архи-идиот» в то время как Ораж считался лишь «супер-идиотом». Были еще «круглые», «квадратные», «зигзагообразные» и «скорченные» идиоты. Себя Гурджиев величал «уникальным идиотом» и относил к двадцать первому разряду идиотов, а выше него был только сам Господь Бог, которого Гурджиев называл «Его Бесконечностью».

Другим ритуалом 1920-х годов стали знаменитые автомобильные экскурсии Гурджиева по Франции, часто совершаемые им с группами людей на нескольких автомобилях. По словам Успенского, Гурджиев ездил на автомобиле так, как будто он скакал на лошади. Теперь, сменив разбитый в 1924 году «ситроен» на большой и тяжелый «фиат», как водитель-лихач он и вовсе не знал удержу. Маршрут всегда был неизвестен и импровизировался на ходу. Назначался штурман, на которого возлагалась ответственность за знание карты и различение дороги. Кроме того, ехал целый штат стенографисток и переводчиков на тот случай, если в дороге Гурджиев окажется застигнут творческим импульсом. С собой везли большие корзины с провизией и напитками, так что пикник — а Гурджиев был большим любителем пикников — мог быть устроен в любом месте и в любое время. Дорожные впечатления явно выполняли назначение учебных, потому, очевидно, было так много дорожных происшествий и неожиданностей. Гурджиев никогда не брал с собой запасных шин и цистерн с запасным топливом, зато доводил содержимое бензинных баков до нуля, так что машины часто приходилось толкать до ближайшей заправочной станции пока сам он на обочине работал над «Рассказами Вельзевула», попивая ар-маньяк и закусывая взятыми с собой припасами.

В отелях, где они останавливались по дороге и куда компания вкатывалась с огромными корзинами с провизией, устраивались раблезианские пиршества со всеми ритуалами и тостами, и единственное, что успокаивало оторопелую гостиничную прислугу, это щедрые гурджиевские чаевые, которые иногда превышали сумму счета. Гурджиев не упускал случая сыграть очередной учебный спектакль с детьми, официантами, прохожими, с кем угодно, поразить их нелепой выходкой или широким жестом. Детям он дарил пригоршни орехов и конфет. Для машин, чтобы предупредить замерзание мотора, он покупал батареи бутылок сладкого и липкого шартреза. Как-то он решил перебраться из Марселя в Алжир, но в последнюю минуту отказался от переправы на пароме, написав вместо этого музыкальную пьесу под названием «Поездка в Алжир».

В одной из лучших книг, написанных о Гурджиеве, «Детство с Гурджиевым», ее автор Фриц Питере, живший в эти годы в шато в качестве «кофейного мальчика» (в его обязанности входило готовить и приносить Гурджиеву кофе в любое время суток), вспоминая эти «шалости» хозяина, пишет, что, по его мнению, часто он играл с людьми, чтобы отвлечься от забот и тяжелых мыслей. Другие видели в нем Люцифера и циника, эпикурейца и пьяницу, убийцу — известно два случая, когда ученики Гурджиева кончили жизнь самоубийством, — и сладострастника, его обвиняли в сребролюбии и в тысяче других грехов, и, казалось, он делал все, что мог, для того чтобы укрепить это мнение. Но его знали также как деликатного, остроумного, щедрого и веселого человека, который наполнил смыслом жизнь многих сотен людей, с ним соприкоснувшихся. Его «шоки» были часто жестокими, но его принципом было «пробуждение» — даже ценой жизни, и этот прицип давал ему в его собственных глазах оправдание. Джон Беннетт вспоминал, что однажды он присутствовал при сцене, когда Гурджиев обзывал почтенную даму мерзкими словами и вдруг, обернувшись к нему сказал ему по-турецки: «Вы, конечно, осуждаете меня за мое поведение?» — и добавил, что он точно знает, что он делает и чего добивается. В другой раз, по воспоминанию «кофейного мальчика» Фрица Питерса, посреди сцены жуткого гнева и «разноса» какого-то человека он на секунду обернулся к нему и весело блестнул глазами, как бы говоря: мы с тобой знаем, что все это игра и что гнев недостоин человека.

За пять лет, прошедших после первого визита Гурджиева в Америку в 1924 году, Ораж значительно укрепил там свое влияние как главный его представитель и инструктор «четвертого пути». В работе с группами «четвертого пути» ему помогал Джон Тумер, который даже основал гурджиевскую ферму, обитатели которой учились «жить сознательно» и «помнить себя». Последователи Тумера были известны соседям из окрестных ферм тем, что залезали на деревья и проводили время на ветвях в медитациях. Однако главные финансовые тяготы лежали на Ораже: субботние застолья, автомобильные экскурсии, щедрые чаевые официантам и прочие экстравагантности Гурджиева — «писателя», «учителя» и «автомобилиста» — покрывались чеками, которые он регулярно получал из Америки от Оража. Гурджиев принимал оражеские чеки и требовал от него новых и больших сумм.

В конце 1920-х годов Ораж был одним из инспираторов живых литературных событий в Америке, связанных с именами Т.С. Элиота, Харта Крейна, Д.Х.Лоренса, Джейн Хип, Маргарет Андерсен и др. Одним из заметных культурных событий 1929 года было прекращение существования журнала «Малое ревью», редакторы которого Джейн Хип и Маргарет Андерсен объяснили свое решение о закрытии журнала внутренним поворотом от разочаровавшего их искусства к «работе над собой». Интерес к самонаблюдению и самовоспоминанию в противовес самовыражению стал доминирующей тенденцией в литературных кругах, затронутых влиянием Оража.

Осенью 1927 года Ораж женился на продавщице книжного магазина Джесси Дуайт, с которой он познакомился в 1922 году и которую сделал своей секретаршей. Она также ездила в Фонтенбло, помогла в работе Гурджиева над «Рассказами Вельзевула» и принимала участие в «движениях», но оказалась не очень податливым объектом гурджиевского воспитания, отстаивая свою независимость, за что и получила от него почетное звание «скорченного идиота». Не без ее влияния Ораж начал постепенно возвращаться к свом литературным занятиям, заброшенным в связи с поглотившими его гурджиевскими делами. После женитьбы на Джесси Дуайт он написал эссе «О любви», развивая в нем гурджиевскую идею деления любви на физическую, эмоциональную и интеллектуальную, а в 1927 году выпустил книгу под названием «Искусство чтения», в которую включил свои старые и новые работы. Гурджиев чувствовал, что Ораж ускользает из-под его влияния и, сознавая роль Джесси в этом процессе, усилил свое давление на Оража и его жену, опробовыя на них свои магнетические приемы. Одновременно он требовал от Оража присылки значительных сумм, которые последний был не в состоянии собрать. Это обстоятельство, а также бесспокойство по поводу того, что обаятельный и красноречивый Ораж все больше заслоняет его собой, вынудили Гурджиева в начале 1929 года вторично отправиться в Америку.

Приехав в Нью-Йорк, Гурджиев казался полным сил и куража, он пользовался любым поводом для того, чтобы устроить экспромтный спектакль или скандал, распугивая привлеченных Оражем людей своим экстравагантным поведением. Гурджиев вновь потребовал от Оража крупную сумму денег и дал ему на их сбор у его американских групп три недели. По словам Оража, Гурджиев был «более невозможен, чем всегда», он буквально «перевернул Нью-Йорк» и вернулся во Францию в апреле, назначив Оражу сумму ежемесячного оброка. Когда пароход с Гурджиевым отошел от нью-йоркского причала, измученный Ораж танцевал от радости: «Слава Богу, я снова свободен!»

Примерно через год, в феврале 1930 года, Гурджиев снова приехал в Америку. О своем приезде он сообщил двумя телеграммами. В первой он писал о «тысяче килограммов разочарований, ста килограммах счастья и десяти килограммах возмездия» и подписался: «Посланник ада». Вторая гласила: «Если любовь не остыла, готовь ванную и приглашай гостей», подпись: «Внук и уникальная феноменальная бабушка». Ораж и его жена Джесси Дуайт ринулись в Англию, спасаясь от ретивости «посланника ада» и «феноменальной бабушки».

В Нью-Йорке Гурджиев собрал оражескую группу и провел с ней серию бесед, опубликованных в его последней книге «Жизнь реальна, только когда "Я есть"». В первой беседе Гурджиев воскресил историю своих усилий по созданию Института гармонического развития человека и заговорил о всеобщей послевоенной «разбалансированности умов», пользуясь которой некоторые из его незрелых и ограниченных учеников взяли на себя смелость «пропагандировать» его идеи. Во второй беседе он представил Оража как незрелого ученика, который, воспользовавшись случившейся с ним автомобильной аварией и последовавшей за ней долгой болезнью, взял на себя роль учителя, не имея для этого ни его, гурджиевских, полномочий, ни соответствующей квалификации, и стал вести классы по ритмическим движениям и проводить беседы на темы, которые он изучал в Институте. Однако Ораж, «как хороший "жонглер", манипулировал только первоначальной информацией.., проливающей свет на мои (Гурджиева — А.Р.) идеи.., а именно обобщенной информацией, знание которой совершенно незаменимо в начале для каждого, кто стремится узнать истину, но которая, если она становится центром тяжести мышления людей, несомненно приведет... как раз к тому результату, который, к моему великому сожалению, я наблюдаю почти в каждом из вас (т.е. в членах оражеской группы — Л.Р.)»^1.

1 Гурджиев Г. И. Жизнь реальна, когда "Я есть". М., 2000, с. 124.

Гурджиев далее сообщил собравшимся о принятом им решении распустить оражеские группы и создать новые «клубы», или филиалы Института, участники которых будут делиться на три уровня — экзотерический, мезотерический и эзотерический. Каждому было предложено подписать декларацию о разрыве всяких отношений с Оражем и членами его групп. Американские последователи Оража разделились на три группы, первая из которых подписала декларацию, вторая отказалась подписать ее, став на сторону Оража и выступив тем самым против Гурджиева, а третья стала ждать возвращения Оража в Америку, чтобы согласовать с ним свои действия. Спешно приехавшему в Америку Оражу также было предложено подписать эту декларацию, что он, не раздумывая, и сделал, фактически отрекаясь от самого себя, после чего был зачислен в новый «клуб» на мезотерическом уровне. Все, кто сразу не подписал декларацию, были «оштрафованы» Гурджиевым на разные суммы, зависящие от степени «вины» «не-подписантов». Половину общей штрафной суммы Гурджиев взял себе, а вторую половину положил в основание фонда помощи неимущим последователям.

Хотя Ораж был прощен, это вовсе не означало его возвращения к прежним объязаностям напротив, Гурджиев делал все возможное, чтобы ликвидировать следы влияния Ора-жа в Америке. Он сам выступал с лекциями, и чтения из его книг проходили ежедневно в резных местах в Нью-Йорке. По мнению Оража, три четверти привлеченных им к работе людей Гурджиев оттолкнул от себя непомерным требованием денег. С ликвидацией оражеских групп фактически закончилась всякая организованная гурджиевская работа в Америке.

Сам Ораж вернулся в Англию, и с 1931 года больше с Гурджиевым не встречался. Гурджиев неоднократно писал ему из шато Приорэ, приглашая в гости. Ораж отвечал ему: «Было время, когда по вашему зову я пересек бы океан. Сейчас я не пересеку даже канал». Точка в их отношениях была поставлена. После разрыва с учителем Ораж прожил три года: он скончался в середине 1934 года от простуды и последовавшей затем острой боли под сердцем. За неделю до смерти он признавался приятелю: «Ты знаешь, я каждый день благодарю Бога за то, что я встретил Гурджиева».

Одновременно Гурджиев инициировал еще один разрыв отношений, на этот раз с де Гартманами. В 1929 году супруги де Гартманы были с Гурджиевым в Америке, и там он завел с ними разговор о том, что им нужно становиться на ноги и жить независимо от шато Приорэ. По возвращении во Францию Гурджиев по известному сценарию начал оказывать на них давление, требовать от мадам де Гартман выполнения невыполнимых условий, намекать на грозящие им несчастья. Наконец, когда разрыв произошел, он начал писать им письма и предлагал вернуться. Так же, как и в случаях с Успенским и Оражем, де Гартманы остались верны идеям Гурджиева, однако от продолжения общения с ним решительно отказались.

Разрыв с Оражем был делом рук Гурджиева, но он оказался для Гурджиева роковым. «Стрижка американских овец», которой раньше занимался Ораж, стала теперь занятием самого Гурджиева. С этой целью он совершал ежегодные визиты в Америку между 1929 и 1935 годами, с каждым визитом все больше теряя почву под ногами. Чисто меркантильный интерес Гурджиева к американским группам был очевиден. По мере того, как «стрижка овец» давала все меньшие результаты, Гурджиев был вынужден в поисках доходов вновь обратиться к старому ремеслу целителя, пользуя клиентов, страдающих от алкоголизма и других банальных болезней. Он жил в заштатных отелях и производил впечатление человека, разрушающего все, что он построил, разгоняющего людей, готовых ему служить. Все меньше людей интересовались им и его идеями. Время больших сборов прошло, и в 1934 году он торговался с Джоном Тумером, который привез ему в Нью-Йорк 200 долларов, требуя еще 300 и обещая Тумеру приехать в Америку через несколько месяцев и начать там серьезную работу. Гурджиев уехал из Америки весной, а через год Джон Тумер женился, переехал с женой в Пенсильванию и через некоторое время прекратил все контакты с Гурджиевым и его учениками.

Ситуация Гурджиева в 1933—1936 годах была отчаянной. В Америке он фактически потерял все свои позиции. В Нью-Йорке у него оставалось не больше двух-трех десятков учеников. Никто не понимал, что происходит, никто не знал, что он намерен делать. Последовавшие за этим продажа шато Приорэ и публикация «Вестника грядущего добра» еще больше запутали тех, кто пробовал что-то понять. Казалось, Гурджиев потерял интерес к Институту, к ученикам, ко всему, кроме своих книг. Он был раздражителен, замкнут и угрюм, все, кто видел его в этот период, писали об овладевшей им глубокой апатии. Помимо всего прочего, один за другим стали умирать люди из его окружения: Александр де Зальцман умер в 1933 году, Ораж в 1934 году, позже скончались его брат Дмитрий и д-р Стерневал. С середины 1933 года и до середины 1935 года Гурджиев провел большую часть времени в Америке, пытаясь поправить свои дела и привлечь интерес к своему делу. Долго готовилась его встреча с таинственным американским сенатором, которая так и не состоялась: в последнюю минуту сенатор увильнул от встречи. Гурджиев пытался даже привлечь интерес к своей воспитательной системе советских чиновников, но интереса у них не вызвал. Несколько раз он возвращался в Европу и ездил в Германию. Имеется сообщение Джона Беннетта о короткой и, очевидно, безрезультатной поездке Гурджиева в 1935 году в Центральную Азию.

Эпизод с публикацией в 1933 году его брошюры «Вестник грядущего добра» также имел для Гурджиева плачевные последствия. Эта брошюра, датированная 1932-м и 1933-м годами и написанная в характерной для него гротескной манере — смеси высокопарности, деланной искренности и туманных намеков, — представляет собой не больше и не меньше, чем его «первый из семи призывов к современному человечеству». Он делает в ней целый ряд заявлений и признаний, в частности, что он основал свой Институт «для решения чисто личных задач», и объявляет о своем намерении приступить к публикации трех своих книг, именуя их тремя «сериями в десяти томах», под следующими названиями: «Рассказы Вельзевула своему внуку», «Встречи с замечательными людьми» и «Жизнь реальна только когда "Я есть"». Кроме того в ней было заявлено о намерении Гурджиева возродить Институт в шато Приорэ, в то время как ее читателям было хорошо известно, что Гурджиев продавал имение. «Вестник грядущего добра» вызвал повсеместную отрицательную реакцию. Многих эта брошюра укрепила в их подозрениях относительно шарлатанства Гурджиева — они находили в ней многочисленные доказательства своим догадкам. Надежды, возлагавшиеся Гурджиевым на ее публикацию, лопнули. В Америке экземпляры этого произведения сначала активно распространялись последователями Гурджиева, но позже непроданные копии ее поспешно изымались и уничтожались. Брошюра эта читалась и в Англии учениками Успенского и была расценена ими как демонстрирующая у ее автора признаки паранойи, а может быть даже и сифилиса.

После продажи шато Приорэ Гурджиев сменил несколько парижских адресов и, наконец, обосновался в русском квартале на рю де Колонел Ренар. Туда стали стягиваться оставшиеся ученики и там возобновились многочасовые застолья с тостами в адрес многочисленных разрядов «идиотов». На рю де Колонел Ренар приходили его американские ученицы Джейн Хип и Маргарет Андерсен и дамы из их литературно-лесбийского кружка. Из Англии приезжал верный Гурджиеву Ч. С. Нотт. Александр де Зальцман привел к Гурджиеву свою французскую группу, включавшую молодых литераторов Роже-Жильбера Аекомта, Роже Вай-яна, Роберта Мейра и Рене Домаля. Рене Домаль, автор «Ночи серьезного пьянства» и незаконченной «Горы Аналог» был женат на Вере Милановой, русской. Начиная с 1932 года они проводили ночи с Александром де Зальцманом, горячо обсуждая идеи «четвертого пути» и «работы». Александр де Зальцман скончался тремя годами позже от туберкулеза. К Гурджиеву приезжали и другие последователи из Канады, Германии и Америки. С ними он возобновил свои автомобильные экскурсии по Франции и к Средиземному морю. Мадам де Зальцман вела группы, обучая их «движениям» в Севре, где она сумела в миниатюре воссоздать обстановку шато Приорэ. К ней приезжали муж и жена Домали и другие французы, чтобы учавствовать в «движениях» и в дискуссиях о «четвертом пути».

По свидетельству тех, кто встречался с Гурджиевым в эти годы, он выглядел стареющим и усталым, но был более открыт и доступен, чем когда-либо прежде. Он принимал всех, кто искал с ним встречи, и помогал тем, кто нуждался в его помощи. Он давал практические упражненения всем окружающим его ученикам. Он опять дарил детям пригоршни конфет и орехов. Не было больше попыток активизировать жизнь, инициировать новые проекты. Надвигалась Вторая мировая война, политические страсти в Европе накалялись, и в этих условиях роль доброго дядюшки, очевидно, казалась Гурджиеву наиболее безопасной. Война разбросала почти всех, кто был рядом с Гурджиевым в предвоенные годы.

Еще в середине 1930-х годов поселившийся в Париже на рю де Колонел Ренар, Гурджиев в годы войны не особенно прятался, но и не был особенно виден. О нем знали те, кому нужно было знать, и узнать о его существовании можно было только через его учеников и учеников учеников. Временами вокруг него было несколько человек, иногда они приводили друзей, которые либо оставались с Гурджиевым, либо не возвращались к нему. Слухи о его сотрудничестве с нацистскими оккульными кругами в 1920-х годах в Германии и в 1940-х годах в Париже — такой же мыльный пузырь, как и сплетни о его связях со Сталиным. Его учение было слишком христианским, а его трансформационные методы слишком индивидуальными и тонкими для того, чтобы ими могли всерьез заинтересоваться глобальные маги, занятые взаимной борьбой и насаждением массового лунатизма. «Четвертый путь» отвечал потребностям людей совсем другого сорта, и люди, которые приходили к Гурджиеву и оставались подле него, искали у него экзистенциального совета и помощи совершенно другого рода. Теперь это были в основном французские интеллектуалы, оказавшиеся в годы оккупации в Париже и вовсе не делящиеся на каллаборационистов и участников резистанса. Вообще, идеологизированное сознание всегда было склонно видеть мир в категориях плоского контраста: «наши» и «враги». Для Гурджиева не было «наших» и «ваших», он бодрствовал (во всяком случае, мог бодрствовать) в царстве тотального сна, среди лихорадочной деятельности, направленной на уничтожение одними людьми других, в эпоху идеологического безумия, и стремился помочь тем, кто приходил к нему за помощью в надежде уйти из когтей борющихся магов. Это не мешало ему время от времени «стричь своих овец», однако эта «стрижка» никогда не становилась для него всепоглощающей страстью.

В годы войны Гурджиев нередко проводил вечера вопросов и ответов или в окружении нескольких гостей слушал чтения из своих все еще не напечатанных «Рассказов Вельзевула». Кроме того, он возобновил работу с «движениями», которые проводились его ассистентами в особом помещении. Однако главные события происходили в его квартире на рю де Колонел Ренар.

Квартира состояла из коленообразного коридора и комнат по левую и по правую руку. В конце этого коридора была спальня хозяина и еще одна спальня для гостей. Справа располагалась гостиная и столовая, слева — кухня и кладовая. В гостиной, тщательно декорированной и обставленной, было много блеска и восточного антуража. Там проходили общие разговоры и чтения. В столовой висело великое множество картин его учеников, так что на стенах практически не было пустого места. Там традиционно проходили знаменитые гурджиевские застолья с тостами в честь всех разрядов «идиотов». Застолья начинались часа в два и продолжались до вечера. На кухне хозяйничал сам хозяин, готовя остро перченные блюда. Когда обед был готов, ученики выстраивались в цепочку и передавали тарелки из рук в руки — из кухни в столовую. Здесь Гурджиев принимал от гостей ритуальные знаки почета, поощрял одних гостей и устраивал разносы другим, отучал некоторых от пьянства и принуждал других пить вместе с ним арманьяк или водку. Но главным местом в квартире была кладовка, где на полках стояли бесчисленные банки с соленьями и вареньями, чаем и кофе, где висели десятки сортов колбас, сушеная рыба, пучки трав и связки перца и чеснока. Кроме того, там хранились в немыслимом количестве всевозможные консервы, коробки с продуктами и бутылки с напитками. В этой кладовой, ароматы пряностей из которой наполняли всю квартиру, происходили все важные разговоры, «стрижка овец» и раздача ученикам индивидуальных упражений. В этой квартире Гурджиев пересидел войну.

После войны ученики стали съезжаться к нему отовсюду. Весть о том, что Гурджиев по-прежнему ведет работу, облетела все те места, где о нем помнили и знали. К нему приезжали американцы, англичане, приходили французы, русские, многие другие. Среди его последователей была вдова Энрико Карузо — Дороти Карузо, искренне привязавшаяся к нему, и вдова Метерлинка. Послевоенный Париж был

Меккой возрождающигося европейского интеллектуализма, в нем созревал традиционализм Рене Генона, притягивавший к себе потерянных экс-дадаистов и сюрреалистов. Попытку объединения Гурджиева и Рене Генона сделал де Зальцман, и он же своей злой иронией спугнул этот шанс. Генон, бравирующий в адвайтистском духе своим пренебрежением к личности и единением с Абсолютом, был известен своей декларацией: «II n'y a pa Renfi Сийпоп» («Нету Рене Генона»). Александр де Зальцман при встрече с ним повторил ему эти слова, не удержавшись от шутливой интонации: «II n'y a pa Renft Gufinon. Halas» («Нету Рене Генона, увы»), — чем вызвал ярость последнего. «Бегите от Гурджиева как от чумы» — сказал Генон своим последователям.

Как всегда, репутация Гурджиева имела две стороны. С одной стороны, он производил впечатление грубого восточного деспота, с другой, трапезы на рю де Колонел Ренар вызывали у многих яркие ассоциации с тайной вечерей Иисуса и апостолов. Случаев его беспардонного поведения было великое множество. Беннетт и другие биографы пишут об оскорблениях, с которыми он обрушивался на почтенных гостей, о непьющем банкире, которого он постоянно спаивал водкой, о сомнительных источниках его продовольственных припасов, о его беспринципности, о бесцеремонности с гостями и учениками. Известна история девушки с больным сердцем, приведенной одним из его учеников, которой Гурджиев, пользуясь тем, что кроме нее никто не говорил по-русски, велел уйти после трапезы вместе со всеми гостями и вернуться к нему одной. Девушка позвонила ему и наотрез отказалась возвращаться, после чего он обрушил на нее поток грязных ругательств. Через какое-то время эта девушка скончалась от сердечного приступа, успев написать записку: «Гурджиев убил меня». Известен случай, когда Гурджиева предупредили о возможном обыске в его квартире из-за слухов, что он хранит у себя иностранную валюту. Обыск действительно был проведен, и под матрацем Гурджиева было найдены доллары, полученные им от американских последователей, в результате чего он провел ночь в тюрьме, а после весело рассказывал своим гостям об этом эпизоде. Когда до Гурджиева дошел слух о смерти Успенского, он послал в Англию телеграмму: «Вы овцы без пастуха. Идите ко мне». И многие бывшие ученики Успенского приняли приглашение. О Гурджиеве снова говорили, дела его были на подъеме. И как всегда, судьба снова сыграла с ним дурную шутку.

Летом 1948 году к Гурджиеву приехал Джон Беннетт, не видевший его с 1922 года. Беннетт волновался и хотел просить Гурджиева научить его работе с его, беннеттовским «бытием», которое за прошедшие 26 лет не возросло ни на йоту. Гурджиев, легко разгадав его состояние, с места в карьер задал ему философский вопрос: «Какая первая заповедь Господа человеку?» Не дожидаясь ответа смутившегося Беннетта, он ответил сам: «Рука руку моет. Я помогу тебе, а ты помоги мне», — и попросил у Беннетта крупную сумму денег. На эти деньги была организована автомобильная поездка в Канны, которая закончилась тем, что по пути на юг пьяный водитель ехавшего навстречу грузовика врезался в машину, в которой сидел Гурджиев. По самым скромным подсчетам Гурджиеву шел семьдесят второй год. Его привезли домой со сломанными ребрами, раздробленным черепом и кровью в легких. Трудно было поверить, что он сумеет выжить. Но на глазах у изумленного Беннетта «старый волк» поставил себя на ноги. «Мы с женой наблюдали потрясающее изменение, — вспоминает Беннетт. — До аварии он был тем загадочным Гурджиевым, которого мы знали и о котором ходили самые невероятные истории. В течение четырех или пяти дней после аварии, казалось, он не испытывал нужды играть роль или прятаться под маской. Тогда мы почувствовали его необычайную доброту и любовь к человечеству... Он казался нам прекрасным существом из другого и лучшего мира»^1.

1 Беннетт Д. Г. Свидетель, или история поиска. М. 1999, с. 224.

 «Его выздоровление было столь полным, — вспоминает Дороти Карузо, — что он выглядел после аварии моложе, чем до нее»^1.

Через некоторое время Гурджиев предложил Беннетту привезти к нему всех своих английских учеников. Начались еженедельные паломничества из Лондона в Париж толп беннеттовских учеников и соответствующая гурджиевская «стрижка овец». Тогда же Гурджиев заговорил с Беннеттом об интерпретации образа Иуды Искариота, предлагая ему увидеть себя в этой роли. «Иудами» Гурджиев называл тех своих учеников, которые начинали учить своих собственных учеников, искажая учение и тем самым изменяя учителю. Такими «Иудами» были для Гурджиева Успенский и Ораж, и таким «Иудой» стал теперь Беннет, у которого было больше учеников, чем когда-либо у Успенского.

James Webb. The Yarmonious Circle, New York. 1980, p. 472.

В октябре 1948 года Гурджиев совершил свой последний визит в Америку. Там опять состоялась серия встреч, застолий и скандалов, которые были необходимыми элементами его американских визитов. Он ошарашил учеников Успенского, уехавшего из Америки в 1946 году и скончавшегося в 1947 году в Лондоне, назвав его Иудой и заявив, что «он умер как собака». Выражение это было воспринято некоторыми в плане похвалы, так как «четвертый путь» иногда интерпретировался как «путь собаки» — или путь самоуничижения и борьбы с гордыней. Большинство американских последователей были очарованы постаревшим Гурджиевым. На «среднего американца» Ирмиса Попова особенно сильное впечатление произвели объяснения Гурджиевым «закона наоборот», требующего от тех, кто идет «четвертым путем», делать все «наоборот», т.е. не так, как человек номер один, два и три. Другая идея Гурджиева, о которой с восторгом пишет Ирмис Попов, это идея «сознательного страдания», которое дает человеку огромную силу. Этого ученика волновали два вопроса, бывшие в то время предметом обсуждения в гурджиевских кругах, а именно, что было причиной разрыва Успенского с Гурджиевым и каким образом с Гурджиевым произошла автомобильная авария. Отвечая на них в ортодоксальном гурджиевском духе, он утверждал, что Успенский, порвав с Гурджиевым, действовал «механически» и что Гурджиев сознательно выбрал для себя автомобильную аварию для того, чтобы победить «закон случая» и тем самым «освободиться от него»^1.

Вернувшись из Америки в Париж, Гурджиев возобновил свои застолья и чтения, однако усиливающиеся боли требовали от него более спокойной жизни. Ученики советовали ему поехать отдохнуть в Калифорнию. Гурджиев отвечал: «Может быть в Калифорнию, может быть дальше». Между тем издание «Рассказов Вельзевула» было уже почти готово, и одновременно шли переговоры о покупке имения с тем, чтобы развернуть в нем новую работу. Джон Беннетт читал в Англии лекции на тему: «Гурджиев — творение нового мира» и обещал Гурджиеву, что со дня его рождения начнется новая хронология, а мадам де Зальцман летала в Лондон учить новых английских последователей гурджиевским «движениям». Гурджиев собирался снова плыть в Америку 20 октября 1949 года, но в день отъезда изменил свои планы и остался в Париже.

Irmis В. Popoff. Gurdjieff, his work on myself... New York, 1978, p. 146-148.

За две недели до смерти Гурджиев попросил шофера отвезти его в русскую церковь на рю Дарю и долго молча сидел перед ней снаружи. С каждым днем он чувствовал себя все хуже, но докторов прогонял и от лечения отказывался. В последние дни, когда он уже не вставал с постели, ему принесли сигнальный экземпляр «Рассказов Вельзевула» и дали подержать книгу в руках. «Я оставляю вас в хорошеньком хаосе», — сказал он окружившим его постель ученикам перед смертью.

Он позволил отвезти себя в американский госпиталь в Ньюили. Когда его вынесли на носилках к санитарной машине, он не лежал в них, а сидел, выпрямив спину. Вышедшим взглянуть на него соседям он отсалютировал словами: «Vive la vie!»

Гурджиев скончался в госпитале 29 октября 1949 года. Умирая, он невероятным усилием приоткрыл веки и взглянул на собравшихся вокруг постели учеников, будто говоря им этим взглядом: мы с вами знаем, что все это иллюзия и что печаль недостойна человека.

Литературная деятельность Гурджиева началась неожиданно, однако не на пустом месте. Она была плодом сознательного решения Гурджиева, который никогда прежде не занимался ею. По его словам, многие люди рассматривали его «как достаточно хорошего учителя храмовых танцев», но теперь он стал «профессиональным писателем» и собирается

писать «очень много». Судя по всему, это был начитанный, хотя вовсе не книжный человек, ставящий перед собой практические задачи и решающий их волевым действием. О его широкой начитанности и ярких литературных задатках говорят многие факты. Прежде всего об этом говорят его искушенные космогонические, психологические и музыкальные построения, демонстрирующие его знакомство с оригинальными древними и новыми идеями и прекрасное умение с ними работать. Мы знаем о его заимствованиях из различных теософских и оккультных концепций и о его способности устной обработки этих концепций, например, концепции космогенеза и концепции четырех тел.

Препарирование Гурджиевым этих и других идей шло по пути отказа от архаического словоупотребления, от привычных и потому обедненных смысловых сочетаний, с одной стороны, и опиралось на пародоксальные риторические приемы и смелую, выразительную терминологию, способные привлечь и удерживать внимание его собеседников, с другой. Все эти свойства говорят о прекрасном владении широким объемом теоретического материала, а также о талантах практического психолога и оратора. Речь идет о таланте особого роде — об умении создавать концептуальные и риторические построения и использовать их для влияния на собеседника или читателя. Такого рода влияния часто опираются на магнетические способности, выражающиеся в том, что иногда определяют как воздействие флюидов или силу присутствия. Писательский дар имеет с этими способностями много общего, однако требует специфических данных, которые не всегда идут рука об руку с риторическими и магнетическими талантами.

Написанное слово живет по своим законам и обладает специфической магией, основанной не на актуализированной фонетике и не на флюидном или вибрационном воздействии, а на виртуальной фонетике замедленного действия. Иными словами, удержание внимания собеседника или читателя происходит по-разному при устном и письменном повествованиях, и человек, владеющий приемами моментальной фонетической магии, часто не владеет приемами виртуальной фонетики замедленного действия. Многие люди одного таланта часто оказываются не способными овладеть вторым. Такой же разрыв существует между исполнителями и композиторами, чтецами и поэтами, искусствоведими и художниками, и т. п.

За десять лет, предшествующие обращению Гурджиева к письменному слову, он показал себя человеком, владеющим устным словом, глубокими идеями и силой убеждения. Эта сила и владение ситуацией не раз выдержали испытание языковым барьером, который ему приходилось преодолевать, чтобы донести до своих требовательных и искушенных собеседников семантические нюансы своего учения. Гурджиеву понадобилась немалая смелость, чтобы заняться тем, что он называл «профессиональным писательством», и он обратился к этой новой для себя деятельности без страха и оглядки.

Прежде всего перед ним встал вопрос выбора языка. Гурджиев был полиглотом, и утверждал, что владеет 18-ю языками. Для своей литературной деятельности Гурджиев первоначально выбрал русский язык. Однако, поскольку русский язык, «похожий на блюдо, называемое в Москве солянкой», удобен главным образом «для дискуссий в курительных комнатах... на тему об австралийском мороженном мясе или, по временам, об индийском вопросе», Гурджиев решил пользоваться также армянским. Обсуждался и вопрос об использовании греческого, который Гурджиев считал своим родным, но он отказался писать на нем свои будущие труды по той причине, что современный греческий представляет собой «род грубого попурри языков», состоящего из «неудобоваримых и нечленораздельных шумов»^1.

1 Гурджиев Г.И. Рассказы Вельзевула своему внуку. М., 2000, с. 14.

«Всякий язык, — рассуждает Гурджиев в первой вступительной главе «Рассказов Вельзевула своему внуку», — и особенно греческий в его сегодняшнем состоянии, вообще мало подходит для передачи какой-либо мало-мальски пригодной мысли, не говоря уже о том, что современный человек совершенно разучился даже изредка воспринимать и понимать даже отголоски былого объективного знания. Слово, откровенно говоря, само по себе не представляет особой ценности, но за каждым словом есть "нечто", что превышает все слова и все ценности. Умение разглядеть и прочувствовать это нечто намного важнее умения и способности слушать, и если кто-либо в конце концов овладеет этим в высшей степени необходимым для непрерывного самосовершенствования умением, то сможет достойно использовать и свою более низкую способность — способность выражать понимаемое с помощью голосовых связок»^1.

Итак, для чтения будущих своих произведений Гурджиев предлагает своему читателю прежде всего сформировать в себе «необходимое для самосовершенствования умение» разглядеть и прочувствовать «нечто», которое «превышает все слова и все ценности»^2. Очевидно, для этого Гурджиев дает своему читателю следующий совет: «Читайте каждое из моих написанных изложений трижды: во-первых, по меньшей мере как вы уже стали механически читать все ваши современные книги и газеты, во-вторых, как если бы вы читали громко другому человеку, и только в-третьих, постарайтесь и вникните в суть моих писаний»^3.

Вопросы, для чего и для кого писать, были, очевидно, решены им заранее. Однако это не совсем так. «...Откровенно признаюсь, — пишет Гурджиев, — что сам я лично не имею никакого желания писать, но сопутствующие обстоятельства, совершенно независимые от меня, вынуждают меня делать так. И возникли ли эти обстоятельства случайно или были созданы намерено посторонними силами, я сам все еще не знаю»^4. Что за обстоятельства имеет здесь в виду Гурджиев: недавнюю автомобильную аварию (первую свою книгу он начал писать в период выздоровления после аварии 1924 года) или некие внутренние обстоятельства, следствием которых стало его решение стать писателем? «Я знаю только, что эти обстоятельства повелевают мне

1 Гурджиев Г. И. Рассказы Вельзевула своему внуку, с. 12.
2 Там же, с. 14.
3 Там же, с. 3.
4 Там же, с. 5.

 писать не просто что-либо..., например, нечто вроде для чтения, чтобы заснуть, но увесистые и объемистые тома»^1. И единственный страх, который, по его признанию, он испытывает, это «страх утонуть в избытке собственных мыслей».

Гурджиев так определил задачи своего литературного творчества, распределив их по трем «сериям» своих произведений.

«Задача первой серии: безжалостно, без малейшего компромисса, вырвать с корнем из процесса мышления и чувствования человека прежние, столетиями укоренявшиеся взгляды и верования обо всем, существующем в мире.

Задача второй серии: снабдить материалом, необходимым для нового творчества, и показать его надежность и качественность.

Задача третьей серии: содействовать возникновению в процессе мышления и чувствования человека правильного представления о реальном мире, а не о том иллюзорном, который, согласно утверждению и показу автора, воспринимается людьми»^2.

1 Гурджиев Г. И. Рассказы Вельзевула своему внуку, с. 5.

2 Гурджиев Г. Вестник грядущего добра. СПб., 1993, с. 111.

Первая глава «Рассказов Вельзевула своему внуку», если сравнивать ее с остальными главами этой книги — всего в ней 42 главы и 700 страниц, — написана в манере покровительственного разговора автора с читателем; точнее, это монолог, обращенный к читателю. Читатель же, согласно Гурджиеву, являет собой набор автоматизмов и предсказуемых реакций и является данником примитивного «бодрствующего сознания», принимая его за истинное сознание, в то время как истинным является лишь «пробуждающееся сознание», сформированное из сочетания наследственных данных и намеренных побуждений — конечно, если читатель таковым сознанием обладает.

Не откладывая в долгий ящик, Гурджиев начинает борьбу с этим ложным сознанием и пробуждением истинного, щедро

пересыпая повествование анекдотами то о невежественном курде, съевшем обжегший его рот красный перец, потому что заплатил за него два гроша, то о своей бабушке, которая умирая наказала ему делать все «не как другие люди, а наоборот», то о зубе мудрости, выбитом у него во время детской драки соседским мальчиком, то о скупом русском купце, прокутившим с приятелем кучу денег, но все же купившим своему сыну обещанную книжку, и заплатившим за нее лишних 15 копеек — «за почтовые расходы», со словами, ставшими любимой поговоркрй Гурджиева: «Если кутишь, кути на всю катушку, включая и почтовые расходы». Если первую вводную главу этой книги трудно, но все-таки можно прочитать, переваливая через частоколы тяжеловесных грамматических конструкций, то чтение остальных 41-й главы, в которых уже не автор беседует с читателем, а Вельзевул поучает своего внука, могло бы — для немногих избранных читателей с пробуждающимся сознанием — стать формой героического подвига. Нет сомнений, что для этого книга и была написана, и именно в этом качестве использована ее автором: главы из этой книги читались в присутствии автора и многочисленных групп его учеников и гостей в Европе и в Америке чуть ли не ежедневно, начиная с середины 1920-х годов до конца 1940-х.

Вот образчик гурджиевского стиля — фраза из первой главы этой книги, очевидно, написанная им для испытания читателя:

«В то же время во всей области моего спинного хребта появился сильный, почти невыносимый зуд, а в самом центре моего солнечного сплетения — колики, такие невыносимые, и все это, то есть эти двойные, взаимно стимулирующие друг друга ощущения по истечении некоторого времени вдруг сменились таким спокойным внутренним состоянием, какое я испытывал в последующей жизни только однажды, когда надо мной была произведена церемония великого посвящения в братство по "изготовлению масла из воздуха" и позднее, когда я , то есть это мое нечто неизвестное", которое в древние времена один человек с причудами — называемый окружающими его, как и мы теперь также называем таких лиц, ученым человеком" — определил как "относительно переносимое возникновение, зависящее от качества функционирования мысли, чувства и органического автоматизма", и в соответствии с определением другого, также древнего и известного ученого человека араба Маль эль-Леля, чье определение, между прочим, с течением времени заимствовано и повторено иным образом не менее известным и ученым греком Ксенофаном — "комбинированный результат сознания, подсознания и инстинкта", так что, когда это самое "я" в этом состоянии повернуло мое ошеломленное внимание внутрь меня, тогда, во-первых, это вполне ясно установило, что все, до последнего отдельного слова, освещающего эту цитату, которая стала "всевселенским жизненным принципом", стало трансформированным во мне в какую-то специальную космическую субстанцию и, сливаясь с данными, уже кристаллизованными во мне значительно раньше от повеления моей покойной бабушки, изменило эти данные в "нечто", и это "нечто" протекало во всем через мое существо, установленное навсегда в каждом атоме, составляющем это существо; и во-вторых, это мое злосчастное "я" здесь и всегда определенно чувствовало и с импульсом подчинения становилось сознательным в том — для меня это тяжелый факт, — что уже с этого момента я должен волей-неволей обнаруживать себя, всегда и во всем без исключения, в соответствии с этой врожденностью, образовавшейся во мне не в соответствии с законами наследственности и даже не под влиянием окружающих обстоятельств, но возникшей в моем существе под влиянием трех внешних случайных причин, не имеющих ничего общего, а именно: благодаря, прежде всего, повелению лица, которое стало, без малейшего желания с моей стороны, пассивной причиной моего появления, во-вторых, из-за моего зуба, выбитого неким мальчишкой-оборванцем, в основном из-за "слюнявости" некоторого другого, и в-третьих, благодаря словесной формулировке, выраженной в пьяном состоянии лицом, совершенно чужим для меня, каким-то купцом "московской марки"».

И это далеко не самый перегруженный пассаж из предисловия книги, подписанного целым набором имен и прозвищ: Татак, Черный грек, Тигр Туркестана, мистер или месье Гурджиев и племянник князя Мухранского.

Однако справедливости ради следует сказать несколько слов в защиту и похвалу Гурджиева. Книга эта действительно содержит в себе разработку и развитие его учения. Она несет в себе вкрапленные драгоценные зерна, но зерна эти нужно из нее добыть, пробившись через десятки страниц словесного месива — драгоценные зерна в ней надежно запрятаны, а нежелательный посетитель основательно напуган. Книга эта требовала жертв, и на эти жертвы шли добровольно те, кто видел их смысл. Эти драгоценности нужно было не просто добыть, их нужно было также отполировать и найти им оправу. Их значение не лежало на поверхности, его нужно было разгадать. А добыв из нее эти смыслы, нужно было уметь с ними работать. В связи с этой книгой становятся понятны слова, которые он говорил своим последователям в России в середине 1910-х годов: «У меня есть кожа, вам нужны сапоги. Вам нужно найти меня, уговорить меня продать вам кожу, хорошо заплатить мне за нее и самим сшить себе сапоги». «Рассказы Вельзевула» — это не только проверка и испытание, они также — искушение. Книга эта, по словам Гурджиева, призвана безжалостно и безкомпромиссно разрушать укоренившиеся в современном человеке понятия и привычки с тем, чтобы на основе ее могло появиться истинное, а не иллюзорное восприятие действительности.

Сюжет эпопеи достаточно прост: главный герой повествования Вельзевул, достигший почтенного возраста и находящийся на космическом корабле Карнак по пути на специальную конференцию на планете Ревозврадендр в солнечной системе Пандецнок, по просьбе своего внука Хассейна рассказывает ему о существах, обитающих на планете Земля, о разных видах этих существ, об их истории, обычаях, мнения и привычках. Дана и история самого Вельзевула, который в

молодом возрасте, обладая множеством талантов, был взят в услужение Верховному Владыке и стал приближенным Его Бесконечности Господа Бога, однако по причине несформиалось»^1. В результате по распоряжению Его Бесконечности он был сослан в один из удаленных уголков вселенной, на планету Марс, где и провел долгие годы ссылки, наблюдая за событиями в мире и на соседних планетах при помощи особого сверхмощного телескопа. Его особенно заинтересовали трехмозглые, то есть управляемые тремя центрами — «интеллектуальным», «эмоциональным» и «двигательным» — и именующие себя людьми существа, которые обитали на соседней планете под названием Земля и находились под заботливым наблюдением высших инстанций. Рассказам Вельзевула об обитателях этой планеты и объективной критике человеческого существования посвящена эта книга.

В «космогонической» главе этой книги Вельзевул сообщил своему внуку, что в далеком прошлом в результате столкновения Земли с кометой Кондур от Земли оторвалось два больших обломка, ставших ее спутниками. Эти спутники грозили улететь в открытый космос и нарушить мировой баланс, и тогда Высшие инстанции дали людям задачу «посредством своего существования... поддерживать отделившиеся осколки их планеты». Для того чтобы люди добровольно выполняли ту фукнкцию, которую им назначили Высшие космические инстанции, и не подумали уклониться от нее, они внедрили в человека орган Кундабуфер, искажающий его представления о реальности, а также производящий в нем ощущения удовольствия и наслаждения. Иллюзии и удовольствия и были тем механизмом, который стал «поддерживать отделившиеся осколки их планеты».

1 Гурджиев Г. И. Рассказы Вельзевула своему внуку, с. 42.

Сначала все шло хорошо, люди выполняли свое назначение и одновременно в них начали выкристаллизовываться предпосылки для обретения объективного разума, однако в них зародился «механический инстинкт», ставший причиной множества бед, и тогда было решено разрушить в них орган Кундабуфер. После того, как этот орган выполнил свое назначение, он был за ненадобностью Высшими инстанциями разрушен, но частично в результате допущенной ошибки, а главным же образом по собственной вине людей, в них кристаллизовались неблагоприятные последствия от временного наличия в них этого органа, передаваемые из поколения в поколение, — такие, как тщеславие, сластолюбие, гордыня, эгоизм, легковерие, лень и прочее, но главным из этих последствий было качество современных людей, названное Вельзевулом «внушаемостью». Кроме того, в результате всех этих событий люди потеряли способность испытывать «угрызения совести» и появилась новая порода людей, называемых Вельзевулом хасна-муссами. Важным персонажем этой книги, о котором с великим почтением говорит Вельзевул, является посвященный Ашиата Шиемаш, посланный на Землю Его Бесконечностью и живший в Вавилоне в тот древний период, когда в людях уже произошло искажение трех важнейших принципов: «веры», «надежды» и «любви» и утрата ими совести. Этот посвященный сфомулировал великую идею пробуждения в людях «священной», или «объективной совести» и тем самым обессмертил себя в глазах поколений истинных посвященных.

Такова космическая и эзотерическая предыстория человечества, рассказанная Вельзевулом своему внуку. После изложения этой предыстории герой повествования поведал своему внуку о своих шести спусках на планету Земля, о посещениях разных стран и континентов и о наблюдениях за жизнью людей. Отдельные главы этой гигантской по замыслу книги имеют дело с искусством, гипнотизмом, с «плодами прежних и цветами современной цивилизации», с религией, с чистилищем (Священной планетой Чистилищем оказывается у Гурд-жиева планета Земля), с происхождением солнц и планет, с вечным двигателем и техникой космического кораблестроения, с проблемой Атлантиды и с проблемой времени, с лего-минизмом (слово, которым Гурджиев пользовался для обозначения устной эзотерической традиции) и с законом Гептапарапшинок. Нужно отметить в книге нашего автора неимоверное количество нечитабельных и невыговариваемых неологизмов — например: Лундерперцо, Фрипиктванарали, Эголионоптис и Илносопарнианские законы, и т. п., из которых многие образованы из армянских, русских, греческих и пр. корней и даже из имен его учеников и знакомых; так, название звездной системы Зальцманино прямо связано с четой де Зальцманов, имя великого посвященного Ашиата Шиемаш — это зороастрийский термин, означающий «вечное солнце», «на-мус» — это армянское слово, означающее «совесть», а «хаснамусс» — слово, обозначающее бессовестного человека, — и картина, созданная автором, станет более или менее полной.

Задача воссоздать детальный план этого произведения Гурджиева представляется неблагодарной по причине причудливости и разнородности его состава. Его главные мысли прячутся за многословием и расплывчатостью словесной ткани и общего построения. Технические и натурфилософские вопросы перемешаны с морально-этическими и психологическими, пророчества и откровения — с анекдотами и все это пересыпано перлами мудрости несравненного ходжи Насред-дина. Смесь языков, которыми пользовался сочинитель при создании этого приоизведения, не наделила этот труд ни легкостью, ни изяществом, ни тем более точностью формулировок. Определить жанр книги также не представляется возможным, хотя английская поэтесса Кетлин Рейн сравнивала ее с фантастическими путешествиями Гулливера Джонатана Свифта.

Чувствуется, что автор не справился с «избытком собственных мыслей», но, возможно, он и не хотел с ним справляться, напротив, он попытался сделать свою книгу предельно гротескной, причудливой и неудобоваримой, чтобы окончательно запутать и привести в замешательство читателя. В этом смысле замысел ему удался. Главный герой и рассказчик «Рассказов Вельзевула» обладает мышлением поистине неземным: его мысли при их рождении принимают поистине циклопические формы и грозят раздавить своей поступью мечущегося взад вперед читателя. Иногда возникает ощущение, что автор имеет дело не со словами, а с гранитом или известняком, вытесывая из камня огромные блоки для строительства бани для живущих в шато Приорэ сказочных великанов.

К характеристике первого литературного опыта Гурджиева необходимо добавить несколько замечаний. Не исключено, что стилистические, ритмические и фонетические издержки этого произведения имеют два простых объяснения. Первое, «Рассказы Вельзевула своему внуку» — это первое литературное произведение нашего автора, а, как уже прослеживалось в его судьбе, первые шаги ему часто не удавались. Вспомним его подмосковный дом со статуэтками, коврами и благовониями, который позже ему пришлось за ненадобностью ликвидировать, или его первые безуспешные попытки основать свой Институт в России, Грузии и Европе. Второй возможной причиной неудачи с его первым опусом был не лучший подбор стенографисток и перводчиц, записывавших эту книгу под гурджиевскую диктовку в кофейнях или на пикниках во время автомобильных экскурсий и тут же переводивших еще сырые куски сразу на несколько европейских языков.

Одной из самых лиричных глав «Рассказов Вельзевула» является глава «Святая планета Чистилище», в которой Вельзевул рассуждает о планете Земля, как о «самой богатой и красивой» планете во Вселенной. «Когда мы были там, — говорит Вельзевул своему внуку, — ты, наверное, заметил, что мы все время могли наблюдать межзвездное пространство Великой Вселенной, или, как бы сказали твои любимцы, там все "небеса" сияли... Каждый индивид там всем своим существом осознает и чувствует все... радостно, светло и блаженно. На этой планете, как говорят знатоки, только одних источников минеральных и свежих, несравнимых ни с какими другими, около десяти тысяч. Со всей Вселенной собраны здесь лучшие певчие птицы и декоративные, говорят, их двенадцать тысяч. Что касается напланетных формаций — цветов .фруктов, ягод и всего такого — слов не хватит...»¹ и т.п.

«Рассказы Вельзевула», напечатанные в 1950 году, вызвали целый спектр критических оценок — от восторженных до уничижительных. Восторгались, естественно, приверженцы учения, критиковали — ее противники. Соответственно, эпитеты, которыми пользовались рецензенты, образовывали спектр от «восхитительного» и «поразительного» до «помойной ямы».

История создания его второй книги «Встречи с замечательными людьми» оказалась более счастливой, ибо ее литературным редактором был замечательный русский драматург и театральный критик Н.Н. Евреинов. Евреинов остался в памяти потомков как автор концепции «театра жизни» и создатель театральной религии, бог которой — «Великий Режиссер» Театрарх. Вездесущий Карл Бехофер Роберте встретил Евреинова в Петербурге в 1915 году и вскоре после этого опубликовал две его пьесы в оражеском журнале «New Age». Знакомство Евреинова с Гурджиевым подтверждается Анной Бутковской-Хевитт, которая в своей книге о Гурджи-еве описывает их встречу на Кавказе (по всей вероятности, в Ессентуках в 1917 году). Евреинов подошел к Гурджиеву во время прогулки последнего с группой учеников и, склонив голову, сказал: «Я — трудный и претенциозный человек. Я амбициозен. Но здесь, Георгий Иванович, я склоняюсь перед вами, и я могу лишь сказать: я не думаю, что наша встреча случайна. Я побуду с вами некоторое время, и вы посмотрите на меня, а я посмотрю на вашу группу»^2. С этого эпизода началось их общение. В одном из номеров нью-йоркского «Нового журнала» в 1960-х годах (Евреинов скончался в 1953 году) были опубликованы воспоминания вдовы Евреинова о совместной работе ее мужа и Гурджиева над книгой «Встречи с замечательными людьми» в 1920-е годы в Париже. В этих воспоминаниях Гурджиев ожиданно изображен как антихрист, злодей и исчадие ада.

1 Гурджиев Г. И. Рассказы Вельзевула своему внуку, с. 508.
2 Anna Butkovsky-Hewitt. With Gurjieff in St. Petersburg and Paris. London and Henley, 1978, p. 105.

В результате сотрудничества с Евреиновым вторая книга Гурджиева обрела значительно более каноническую литературную форму, перекликающуюся с различными образцами философской, мемуарной и приключенческой прозы — от Марка Аврелия, И. Аксакова и Л. Толстого до Жюля Верна и Ф. Оссендовского. Книга представляет собой рассказ о детских впечатлениях, воспитании и странствиях автора, сначала в пределах его родного Кавказа, а потом на огромном пространстве, включающем множество стран Европы, Азии и Африки. Мотивом этих странствий являлась сначала настоятельная необходимость у рассказчика понять смысл жизни на земле, а впоследствии этим мотивом стала поставленная автором задача поиска средства освобождения людей от приобретенного ими свойства «внушаемости», делающего их бессознательными и безвольными орудиями магических манипуляций. Эти задачи автор решает вместе с группой друзей, называющих себя «искателями истины». Книга ставит перед собой задачу, во-первых, создать аллегорическую биографию автора и нарисовать портреты «замечательных людей», встреченных им на его жизненном пути, и, во-вторых, дать читателю первые подходы к учению, составленному из результатов совместных открытий «искателей истины». Каждый из любовно изображенных Гурджиевым «замечательных людей», по всей видимости, имевших за собой реальные исторические прототипы, дает автору импульс для самостоятельного исследования различных областей традиционного знания и олицетворяет один из аспектов многоранной личности автора.

Подобно «Рассказам Вельзевула» книга «Встречи с замечательными людьми» щедро насыщена декларативными монологами, моралистическими притчами и аллегорическими историями. Абсурдизм и символизм также присутствуют в ней как средства сообщения и одновременно укрытия, заложенных в ней откровений. Авторская прямая речь доверительна и не столь покровительственна как речь Вельзевула, обращенная к своему внуку Хассейну и, естественно, к «идиотам» Гурджиева. С космических вельзевуловских высот первой книги Гурджиева читатель благодарно спускается на романтизированную, но все же земную почву Востока, в мир странников и искателей истины, который так дорог нашему автору. Предполагалось, что эта книга будет состоять из трех частей, то есть в ее настоящем виде она представляет собой лишь треть задуманного объема.

Третья и последняя незавешенная (точнее, начатая) книга Гурджиева «Жизнь реальна только когда "Я есть"» писалась (вернее, диктовалась) им в середине 1930-х годов. Части, ее составляющие, хотя и фрагментарны, однако более или менее литературно обработаны и являют собой интересный опыта внутреннего монолога ее автора и стенограммы его публичных лекций в Америке.

«Моя последняя книга, в которой я хочу поделиться с другими созданиями нашего Общего Отца, подобными себе, почти всеми прежде неизвестными тайнами внутреннего мира человека, которые мне удалось случайно узнать»¹ — с этой фразы, написанной в ноябре 1934 года, начался пятимесячный период, в течение которого Гурджиев интенсивно работал над ней, после чего оставил работу и больше никогда к этой книге не возвращался. Перед смертью он передал право решения судьбы этой книги мадам де Зальцман.

Гурджиев Г. И. Жизнь реальна, только когда «Я есть». М., 2000, с. 6.

Гурджиев пишет, что адресует книгу не всем созданиям Бога, а созданиям, «подобным ему», то есть достигшим определенного уровня «пробужденности», и именно с ними он хочет поделиться «почти всеми прежде неизвестными тайнами внутреннего мира человека. Передача знаний определенного рода может быть осуществлена либо «прямым путем», либо обходным, опосредованным, аллегорическим. В первых двух своих книгах Гурджиев пользовался опосредованным методом сообщения, испытывая новые часто гротескные, громоздкие и не всегда удачные формы повествования, одновременно привлекая и отталкивая читателя. В последней книге Гурджиев осваивает метод «прямой передачи» (это «не учение доктрины, но воплощенное действие знания», — как пишет в своем предисловии Жанна де Зальцман), но не видя вокруг себя людей, способных воспринять предложенные им «тайны внутреннего мира человека», сворачивает работу над книгой через пять месяцев после ее начала.

Публикация этой книги долго откладывалась душеприказчиками Гурджиева, и когда эта книга все-таки была напечатана, доступ к ней долгое время был ограничен кругом «официальных» последователей автора. Только в начале 1980-х годов книга стала доступна рядовому читателю. Что же побуждало хранителей гурджиевского наследия и наследников Гурджиева так долго воздерживаться от обнародования этой книги? На этот вопрос отвечает в своем предисловии Жанна де Зальцман. «Он ясно дал понять на последней странице "Рассказов Вельзевула своему внуку", — пишет она, — что третья серия будет доступна только тем, кто будет отобран как способный понять "подлинные объективные истины", которые он "осветит" в этой серии»^1. Вряд ли публикация этой книги была результатом появления таких людей через тридцать с лишним лет после смерти Гурджиева, скорее наоборот, надеявшиеся на это, утратили всякую надежду на настоящее и издали ее в надежде на будущее.

Как и в других книгах Гурджиева, автор движим мотивом, который он определяет как «непреодолимое желание исследовать со всех сторон и понять точный смысл и цель человеческой жизни»^2. Книга, состоящая из пролога, вступления, пяти бесед с американскими последователями и заключительного эссе о «внешнем и внутреннем мире человека», монологична и несет в себе исповедь автора. Однако она выгодно отличается от первых двух откровенностью и искренностью авторских монологов. Его откровенность и раньше ранее была шокирующей и тревожной, однако здесь может быть впервые чувствуется, что шокирование читателя не является более побудительным мотивом Гурджиева и что его искренность и открытость становятся выражением достигнутой им внутренней свободы. В результате в этой книге перед читателем появляется завершенный литературный образ ее автора-повествователя-героя. Что же касается «прежде неизвестных тайн внутреннего мира человека», они действительно щедро открываются в этой книге, но только тем, кто способен их увидеть и ими воспользоваться.

Вообще Гурджиев ясно определял границы задачи своей работы с людьми, не предлагая им ни религию, ни мистический опыт. «Учение само по себе, — говорил он, — не может преследовать определенную цель. Оно только может показать человеку лучший способ достижения той цели, какую он имеет». Задача, которую решал Гурджиев, в том числе и своими произведениями, состояла в том, чтобы помочь человеку пробиться к своему «сознанию» и освободиться от препятствующей этому механичности.

1 Гурджиев Г. И. Жизнь реальна, только когда «Я есть», с. 202.
2 Там же, с. 193.

| НАЗАД | СОДЕРЖАНИЕ | ВПЕРЕД |