УЧЕНИЕ, КОТОРОЕ ПРИНЕС УЧИТЕЛЬ

Вопрос о том, какое же учение принес своим последователям Гурджиев, вовсе не прост, и относительно него до сих пор не достигнуто единодушия. Вопрос осложняется прежде всего тем, что учение это помимо хорошо разработанной концептуальной стороны включало в себя и не менее разработанную систему практической работы, основанную на «движениях», танцах, музыке, психологических упражнениях и многом другом, что в разных странах, в разное время и разными людьми понималось и истолковывалось по-разному. Можно сказать, что это была не просто система идей, а целостное явление, части которого были соединены столь глубоко и согласованно, что подвергать его концептуальному анализу означало насильственное вторжение в его органику, что неизбежно приводило к искажению всей картины. «Четвертый путь» — так называлась эта система — не был учением, сфокусированным в одном только интеллектуальном центре и предназначенным для академической аудитории. Это был особый путь, который вел к осознанию степени несвободы человека, его погруженности в сон и отождествления и как результат этого — к освобождению от несвободы, сна и отождествления. Идти по нему можно было только под наблюдением и руководством опытного наставника. Образ этого наставника и являл собой Гурджиев.

Гурджиев был талантливым писателем, убедительно представившим и развившим свои идеи. Он написал целый ряд книг, раскрывавших загадку как его самого, так и его учения. Однако при этом весьма значительными оставались элементы недоговоренности, аллегории и вымысла. Стиль его изложения был неровным и зачастую непреодолимо тяжеловесным. Его громоздкая гротескно-ироническая первая книга под названием «Объективно-беспристрастная критика жизни человека, или Рассказы Вельзевула своему внуку», которую он к тому же советовал своему читателю читать три раза кряду, по замыслу автора должна была содержать в себе критику всех человеческих понятий, а заодно и расшифровку таких важных концепций его системы, как «кундабуфер», «хаснамусса» и пр., к разговору о которых мы еще вернемся.

«Встречи с замечательными людьми», его вторая значительно более с гармонизованная книга, написанная в классической манере мемуаров, рассказывает о его детстве и юности; в ней также описаны различные эпизоды его странствий и созданы аллегорические портреты людей, оказавших влияние на его судьбу и духовное становление.

«Жизнь реальна только когда "Я есть"» — не законченная им третья и последняя его книга — непосредственно представляет ряд его идей и методов в их зрелом выражении. К этому списку надо добавить также небольшую работу Гурджиева «Вестник грядущего добра», рассказывающую о его становлении и раскрывающую важные стороны его учения, а также включающую несколько его бесед.

Как это нередко бывает, учение Гурджиева лучше всего было представлено его учеником Успенским, который в своей книге «В поисках чудесного» добросовестно воссоздал и содержание бесед Гурджиева с группой московских и петербургских интеллектуалов, и конкретную обстановку своего вхождения в язык и символику «четвертого пути» вначале на трагическом фоне распада Российской империи, а потом — эмиграции в период между 1915 и 1923 годами. Многие — и прежде всего сам Гурджиев — упрекали Успенского за его рассудочность, или интеллектуализм, а также за то, что для него остались закрытыми более глубокие стороны гурджиевского учения. Тем не менее, ни один из строгих критиков Успенского, в большинстве случаев сам получивший первоначальное представление об учении Гурджиева от Успенского и благодаря Успенскому, так и не сумел сформулировать, в чем же состоят эти «более глубокие стороны учения», якобы оказавшиеся закрытыми для Успенского.

Помимо книг самого Гурджиева и Успенского существует ряд других достоверных источников. Это довольно яркие и значительные работы учеников Гурджиева и Успенского, таких как А. Р. Ораж, Морис Николл, Джон Тумер, Родни Колин, Дж. Г. Беннетт, Кеннет Уолкер и др.

Всячески избегая чисто концептуальной интерпретации своего учения, Гурджиев даже в российский, т. е. наиболее «теоретический», период своей работы изобретал всевозможные способы, ведущие человека от поверхностного «головного» охватывания его идей к их глубокому постижению, связанному с изменением системы ценностей и ориентиров человека, т. е. к тому обновлению жизни, которое и было главным смыслом и целью его работы.

Как уже отмечалось, весьма характерным для Гурджиева было то, что учение это постоянно приспосабливалось им к конкретной культурно-исторической обстановке, а также к уровню понимания и ожидания его учеников. В бурно меняющихся условиях первой половины XX века оно постоянно принимало новые обличья. Однако основной блок идей, с которыми Гурджиев прибыл в Россию в 1911—1912 годах и которые произвели столь ошеломляющее впечатление как на самого Успенского, так и на его друзей, остался в принципе неизменным. Об этом можно судить по опубликованным гурджиевским беседам 1920—1930 годов, а также по воспоминаниям свидетелей его бесед в 1940-х годах.

Онтология Гурджиева строится на раскрытии человеческой сущности. Человек создан с возможностью возрастания уровней его бытия, утверждает Гурджиев, это и составляет сущность подлинной эволюции. Но с точки зрения возможной эволюции, человек находится в плохом месте во Вселенной, поскольку на нашей планете механические законы достигают максимальной плотности. Борьба с механистичностью нашего мира составляет главное содержание гурджиевской работы. Человек должен быть готов к серьезным усилиям на этом пути. Но сначала человек должен узнать правду о своем положении, чего он не хочет сделать. Платон сравнивал ситуацию человека в этом мире с положением прикованного к стене цепями, видящего только тени от реального мира. Развивая этот образ, Гурджиев также говорит об обычном человеке как о заключенном:

«Вы не понимаете своего положения. Вы находитесь в тюрьме. Все, что вы можете — если вы способны чувствовать, — это бежать, вырваться из нее. Но как можно бежать? Необходимо вырыть под стеной проход. Один человек ничего не может сделать. Но предположим, что таких людей десять или двадцать — если они работают по очереди и если один прикрывает другого, они смогут закончить проход и спастись.

Далее, никто не сумеет бежать из тюрьмы без помощи тех, кто бежал раньше. Только они могут рассказать, каким образом можно устроить побег, только они могут передать инструменты — напильники или что-то другое, что может понадобиться. Но один заключеный не сможет найти этих людей, вступить с ними в соприкосновение. Необходима организация. Без организации нельзя ничего добиться»^1.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 41.

Таким образом, освобождение начинается с осознания истинного положения человека, и далее, нужны точные карты, инструменты, а главное — контакт с теми, кто бежал раньше.

Исходная позиция Гурджиева-традиционалиста: современный человек живет в искаженном мире. В своей работе «Вестник грядущего добра», написанной им в 1932 году, Гурджиев предлагает краткое изложение основных положений своего учения и намечает программу работы в ситуации «обратной трансформации», которой человек подвергается в «ненормальных» условиях современной цивилизации. Гурджиев пишет:

«Современный человек, благодаря определенным, почти незаметным условиям повседневной жизни, которые прочно укоренились в современной цивилизации и стали, так сказать, «неизбежными», постепенно отклонился от естественного типа, как результата влияний места и окружения, в которых он был рожден и выращен и которые, при нормальных условиях, без каких-либо искусственных помех, самим своим характером указывали бы законный путь развития каждого индивидуума в тот конечный тип, которым он должен стать уже в подготовительном возрасте.

В наши дни цивилизация, с неограниченным размахом распространяющая свое влияние, вырвала человека из нормальных условий, в которых он должен жить.

Верно, конечно, что современная цивилизация открыла новые горизонты в технических, механических и многих других «науках», увеличив тем самым мир его (т.е. человека) восприятия, но, вместо сбалансированного подъема к высшей степени развития, она развила только отдельные стороны его существа в ущерб другим, в то время как из-за отсутствия гармоничного воспитания некоторые присущие человеку способности были полностью уничтожены, лишив его таким образом нормальных привилегий его типа. Другими словами, не воспитывая растущее поколение гармонично, эта цивилизация, которая, согласно здравому смыслу, во всех отношениях должна уподобиться доброй матери, отказала ему в том, что обязана была дать; по-видимому, она лишила его и возможности прогрессивного и сбалансированного развития нового типа, каковое неизбежно имело бы место хотя бы с течением времени и согласно закону общечеловеческого прогресса.

Отсюда следует неоспоримый факт, что вместо законченного индивидуального типа, каким, как свидетельствуют исторические материалы, человек был несколько столетий тому назад, когда он находил норму в общении с Природой и породившим его окружением, возникло существо, с корнем вырванное из почвы, непригодное к жизни и чуждое всем нормальным условиям существования». Из приведенного текста мы видим, что, в созвучии с традиционалистской логикой и в полном соответствии с основными положениями классических религий, Гурджиев основывает свое учение на противопоставлении «нормального» и «отклонившегося от нормы» существования. Модель утраченной нормы, или «нормальных условий», при которых возможно было гармоничное общение человека «с природой и породившим его окружением», лежит в основе предлагаемой Гурджиевым стратегии помощи.

Современный человек, вырванный из нормальных условий существования, отклонился от своего естественного типа, в результате чего возникло неизвестное в традиционном мире существо, с корнем вырванное из почвы и непригодное для глубокой сознательной жизни. Внутренние параметры такого существа, по Гурджиеву, резко изменились. Он оказался лишенным своего перманентного «Я». Лишенный перманентного «Я», «сознания» и способности «делать», современный человек превратился в машину с системой автоматических рефлексов того или иного его «центра».

Итак, главный урон, нанесенный человеку современной цивилизацией, заключается в атрофировании в нем или в полной утрате им сущностного центра и замене его бесконтрольным функционированием автоматических рефлексов.

Согласно Беннету, гетевская идея «человек должен стремиться стать самим собой» больше всего подходит для описания гурджиевской концепции человека.

По Гурджиеву, в современном человеке работают три совершенно независимых «центра», или «существа», которые никак не связаны друг с другом и разделены как в своих функциях, так и в своих проявлениях.

В «нормальном» человеке, сформированном в «нормальных» условиях, эти три центра, а именно: интеллектуальный, эмоциональный и двигательный (позже Гурджиев добавил к ним еще два центра низшего этажа, инстинктивный и сексуальный, и два высших центра: высший интеллектуальный и высший эмоциональный центры), сплавлены воедино. Всякое сознательное восприятие и проявление этого человека происходит в результате одновременной и скоординированной работы трех упомянутых центров, образующих его индивидуальность, причем каждый из них играет свою собственную роль, то есть доставляет свою долю ассоциаций и переживаний.

У современного человека, отчасти из-за его ненормального воспитания, а отчасти из-за ненормальных условий современной жизни, работа этих центров почти полностью разобщена. Поэтому его интеллектуальная, эмоциональная и инстинктивно-двигательная функции не дополняют и не корректируют друг друга, но, напротив, идут разными, нередко противоречащими друг другу путями. Поэтому, утверждает Гурджиев, современные люди не обладают тем, что собственно и должно называться сознанием, и относительно чего люди столь роковым образом заблуждаются, приписывая себе обладание им. В результате современный человек «содержит» в своей индивидуальности трех различных людей; первый из них мыслит в полной изоляции от двух других, второй — чувствует, а третий действует автоматически, в соответствии со случайными рефлексами его органических функций.

Работа трех этих центров из-за отсутствия привычки к взаимопониманию и скоординированной взаимопомощи приводит к тому, что в период ответственных проявлений они не только не помогают друг другу, но, напротив, автоматически срывают планы и намерения друг друга. Кроме того, каждый из них, господствуя над другими в моменты интенсивного действия, становится хозяином положения, ложно присваивая себе ответственность реального «Я». При этом разрушается целостность, появляются бесчисленные самозванцы и «калифы на час», возникает ситуации постоянных подмен и эрзацев, которые являются бичом внутренней и внешней жизни современного человечества.

Это осознание разобщенной и конфликтующей деятельности центров, предназначенных для согласованного функционирования человека, приводит к пониманию, что человек является игрушкой обстоятельств и не может быть господином самого себя, ибо не только не способен контролировать свои центры, которые должны функционировать в полном подчинении его сознанию, но даже не знает, какой из центров управляет им в каждый данный момент. В результате современный человек никогда не действует по собственному усмотрению, но лишь осуществляет действия, стимулируемые внешними обстоятельствами: он не мыслит, но что-то мыслит за него, он не действует, но что-то действует через него, он не создает, но что-то создается через него, он не достигает, но что-то достигается через него. Гурджиев муссирует это чувство полной безответственности и безысходности, ощущение механического произвола и экзистенционального отчаяния, характеризующие палитру внутренней жизни современного человека, все процессы внутреннего мира которого автоматические.

Поскольку современный человек мыслит, чувствует и действует автоматически, в соответствии со случайными рефлексами его органических функций, реагирующих на впечатления различного качества, воспринятых ранее и получаемые им непрерывно, Гурджиев классифицирует эти впечатления согласно трем источникам их происхождения и закономерностям их влияний. Трем видам впечатлений соответствуют три состояния сознания человека. При этом он вводит понятия трансформированного и нетрансформированного сознания и устанавливает соответствие между видами впечатлений и видами сознания.

К первому виду впечатлений Гурджиев относит те, которые формируются данными, воспринятыми непроизвольно и непосредственно из внешнего мира, так же, как и возникающими во внутреннем мире человека в результате постоянных и автоматически повторяемых ассоциаций.

Второй вид впечатлений образуют сознательно формируемые данные, полученные из внешнего мира либо кристаллизующиеся во внутреннем мире человека посредством преднамеренного активного мышления и осознания реальности.

Третий же вид впечатлений берет начало исключительно в процессах «трансформированного сознания», когда между отдельными центрами поддерживается непрерывный контакт.

Одно из трех состояний сознания, которое, в объективном смысле, считается наивысшим и наиболее желательным для человека, основывается исключительно на ассоциациях впечатлений третьей категории.

Второе состояние сознания составляется из ассоциаций впечатлений второго порядка, упомянутого выше, то есть из впечатлений, воспринятых сознательно.

К третьему состоянию человеческого сознания можно отнести тот род сознания, для которого современный человек применяет выражение «бодрствующее состояние сознания». Это состояние сознания, которое современный человек квалифицирует как высшее, является на самом деле продуктом постоянно повторяемых, непроизвольно и случайно воспринимаемых, равно как и искусственно создаваемых впечатлений. Большинство людей привыкли отдавать приоритет этому сознанию, которое достигается непроизвольным восприятием повторяющихся впечатлений, получаемых из нашего окружения.

Кристаллизованные и автоматически воспринятые впечатления и упомянутые проявления являются ничем иным, как результатом повторяющихся и случайных ассоциаций. Иными словами, все процессы внутреннего мира современного человека являются автоматическими комбинациями часто повторяемых впечатлений, а проявления такого человека в обычной жизни — его импульсы, мысли, чувства, слова, убеждения, верования и поступки — составляются исключительно из материала таких впечатлений в различных комбинациях. Эти комбинации формируются под влиянием случайных толчков, которые приводят в движение ту или иную группу ранее воспринятых впечатлений, которые в данном случае становятся центром ассоциаций.

Каждый новый толчок и толчки разной степени интенсивности вызывают еще одну ассоциацию и, следовательно, другой ряд мыслей, чувств и действий, но никакой центр у обладателя такого сознания не может добавить что-либо свое или что-либо новое к сформированным таким образом комбинациям, и никакой центр не может, даже в момент наибольшей интенсивности своего действия, извлечь материал, сформированный в других центрах.

Отсюда следует весьма неутешительный вывод: поскольку восприятие мира у обладателя такого сознания одностороннее, в нем осуществляются три разных процесса восприятия — по одному на каждый из трех центров, — между которыми очень мало общего и которые ассоциируются случайно и частично. В результате каждое суждение современного человека, будучи продуктом лишь одной стороны его психики и части материала, находящегося в его распоряжении, неизменно является односторонним и, в результате, ошибочным. Это дает Гурджиеву основание для его скепсиса в отношении современного человека, которого он склонен называть человеком в кавычках.

Условие, необходимое для появления человека без кавычек, Гурджиев видит в восстановлении разрушенных связей и нормальных способностей человека, то есть в том, чтобы проявления трех его центров были объединены и работали совместно. В этом случае три главных колеса человеческой машины будут работать гладко, не мешая друг другу, и отдельные функции его сознания достигнут высшего из возможных уровней продуктивности, которого человек в обычных условиях не достигает. Все недостатки в функционировании человеческой машины, вызванные условиями повседневной жизни, со временем возрастают, и любые исправления в работе машины требуют постоянной и решительной борьбы со всеми возникающими побочными эффектами.

Принимая во внимание то, что у каждого индивидуума степень развития центров и характер их взаимодействия отличаются друг от друга, Гурджиев исходит из предпосылки о необходимости строго индивидуализированной работы с каждым человеком. Метафора человека-машины развивается Гурджиевым и в контексте обсуждения им методов работы над собой. Он сравнивает методику самокоррекции и саморазвития с ремонтом машин и предупреждает, что применять для помощи человеку даже самые безупречные методы без учета его индивидуальных особенностей не только бесполезно, но и опасно. Неумелые попытки при ремонте человеческой машины, хотя и производят некоторые изменения, могут вызвать другие, ненужные, а то и вредные и опасные изменения.

Тема механического равновесия человеческой машины — работает ли она правильно или неправильно — является основополагающей для Гурджиева. Это тема связана у него с понятиями инерции, сна и устойчивости достигнутого баланса. Очень важно предвидеть силу инерционного процесса и умело противостоять ему, утверждал Гурджиев, поскольку любое изменение в одном направлении неизбежно вызывает изменение в другом, и потому не может идти речи о применении механических методов пригодных для всех.

Ссылаясь на «экспериментальный материал», полученный как в далеком прошлом, так и в настоящем, Гурджиев делал вывод о том, что человек самостоятельно не в состоянии вести борьбу против своих автоматизмов. С другой стороны, он не видел серьезных оснований и за методами самокоррекции и саморазвития, рекомендующими определенного рода физические упражнения, медитации и сосредоточение, дыхательные упражнения, разные системы диеты и т.п., на которые многие делали ставку в работе над собой.

Избежать нежелательных результатов и неожиданных последствий в работе над собой можно только при условии подчинения себя дисциплине строго индивидуальных методов, нацеленных на развитие новых способностей и использование особых «сил инерции», с помощью которых под руководством опытного наставника способности человека могут быть отрегулированы и изменены. Кроме того, необходимо развивать новые способности, недоступные ему в обычной жизни, которые он не может развивать сам при помощи обычных методов без квалифицированной помощи.

В век инженерной эйфории и механического энтузиазма, для которого мир был «не храмом, а мастерской», а писатели — «инженерами человеческих душ», описание функционирования человеческой психики как работы машины было вполне в духе эпохи. Гурджиев с его чутким различением тенденций своего времени безошибочно выбирал понятия, которые ожидали от него его современники, и поймав их на ожиданном стереотипе, смело поворачивал их и вел в противоположную от стереотипа сторону.

В Петербурге и Москве 1915 года и в Нью-Йорке 1924 года Гурджиев раскрывал перед своими слушателями головокружительные измерения новой космологии внутри и вне человека. Говоря о важности проведения принципа активности в жизни и о преимуществе активного типа человека перед пассивным, он выделил два типа человека — лунного, отражающего механические влияния и управляемого Луной, и творческого, солнечного.

«Луна — большой враг человека, — говорил он в Нью-Йорке. — Все мы служим Луне. Мы подобны овцам Луны; она чистит нас, кормит и стрижет, сохраняя для своих целей; а когда проголодается, она убивает нас в огромном количестве. Вся органическая жизнь работает на Луну. Пассивный человек служит инволюции, активный — эволюции. Вы должны выбирать. Но тут есть принцип: на одной стороне, на одной службе вы можете надеяться на карьеру, а на другой получаете много, но без карьеры. В обоих случаях мы становимся рабами, потому что в обоих случаях у нас появляется хозяин. Внутри себя мы также имеем Луну, Солнце и т.д. Мы являем собой целую систему. Если вы знаете, что такое ваша Луна, что она делает, вы можете понять и космос»^1.

В этом отрывке, трактующем роль «Луны» как главного хозяина органической жизни на Земле, «Луна» или то, что подразумевается под Луной, предстает как огромное космическое существо, питающееся органической жизнью на Земле. Кроме того, по отношению к органической жизни на Земле Луна выступает как гигантский электромагнит, без действия которого она мгновенно рассыпалась бы в прах. Наконец, в плане психологическом, Луна это аспект человека, кореллирующий его космические функции.

Луна у Гурджиева является главным двигателем энергообмена. С Луной связаны процессы жизни и смерти: все живое в момент свой смерти высвобождает свою жизненную энергию, и эта энергия в виде «душ» всех живых существ притягивается к Луне и доставляет ей питание и жизнь, от которых зависит ее рост.

Человек в обычных условиях целиком зависит от Луны. Все его действия совершаются под контролем Луны. Все его дурные дела, преступления, как и все героические подвиги самопожертвования, как и механическая часть его внешней жизни — все это находится под властью Луны. Развивая этот принцип лунного владычества над жизнью, Успенский пишет: «Луна подобна гире на часах. Органическая жизнь — это часовой механизм, приводимый в движение гирей... Что бы мы ни делали, хорошее или плохое, умное или глупое, все движения колес и стрелок нашего организма зависят от этого груза, который постоянно оказывает на нас это давление»^2.

1 Гурджиев Г. Вестник грядущего добра. СПб., 1993, с. 35.
2 Успенский П. Д. В поисках чудесного. М, 1999, с. 128.

Влияние Луны здесь ассоциируется с пассивностью, безволием, со сном и с крайне опасным в концепции Гурджиева состоянием полного погружения в происходящее, или отождествления с событиями жизни. Освобождение человека от сна и отождествления — это освобождение от власти Луны. Противоположный Луне солнечный принцип несет в себе начала разотождествления, пробуждения, сознания, воли. Если человек разовьет в себе сознание и волю, он может выйти из-под власти Луны.

Особую тему в гурджиевской космологии составляет теория эманации, представленная через связь Луны с «лучом творения». Будучи концом «луча творения», Луна тем самым является основным инструментом действия этого луча и именно через нее может происходить его рост. О характере этой «теории эманации» Гурджиева мы будем говорить позже.

Здесь у Гурджиева мы сталкиваемся с новым языком, не привязанным к известным каббалистическим, ведобрахмани-ческим или буддийским матрицам, стало сильно окрасившим язык теософов и антропософов. Этот язык оказался независимым и от механического естественнонаучного жаргона начала века, и от сферы современных Гурджиеву религиозно-философских спекуляций. Он уходил корнями в область астрологических и герметических понятий и символов, приближавших нас к тем традиционным доктринам, в которых Луна и лунный принцип были основополагающими принципами человека и космоса. В качестве примеров тому можно назвать и древнее разделение Зодиака на 28 больших домов Луны, и установление соотношения между микро- и макрокосмом в зависимости от мест пересечения Луны с определенными знаками Зодиака, а также утверждение древней астрологии о прямой связи между Луной и астральным телом человека. Однако основное ядро космологических взглядов Гурджиева составляет его учение о семи космосах.

Однажды после довольно долгого разговора, вспоминает Успенский, Гурджиев сказал: «Строго говоря, вы пока не вправе говорить о знании, так как не знаете, с чего оно начинается. Знание начинается с учения о космосах».

Развивая свои космологические идеи, Гурджиев отталкивался от привычного обозначения вселенной как «большого космоса», а человека — как «малого космоса», или микрокосмоса, аналогичного макрокосмосу, — обозначения, которым устанавливается идея единства и подобия мира и человека. Учение о двух космосах, говорил Гурджиев, пришедшее из древних систем, неполно, из него ничего нельзя почерпнуть, на нем ничего нельзя построить, потому что оно представляет собой только фрагмент, отколотый от гораздо более полного древнего эзотерического учения о космосах, или мирах, включенных друг в друга и созданных по образу и подобию величайшего из них, который вмещает в себя все прочие.

Гурджиев говорил не о двух, а о семи космосах, заключенных друг в друге, и утверждал, что только семь космосов, взятых во взаимоотношениях друг к другу, могут представить полную картину Вселенной. Гурджиевский космос включает семь уровней творения.

Протокосмос, или первый космос — это Абсолют в «луче творения», или «мир 1».

Айокосмос, второй космос, или «мегалокосмос», то есть «великий космос», или «святой космос». (Не путать с теософским мегакосмом — миром астрального света, который находится между макрокосмом вселенной и человеком.) Айокосмос представляет собой «все миры», или «мир 3».

Макрокосмос, «большой космос», или третий космос. Это наш звездный мир, Млечный Путь, или «мир 6».

Дейтерокосмос, «второй космос» — четвертый космос. Это Солнце, Солнечная система, или «мир 12»;

Мезокосмос, «средний космос» — пятый космос. Это «все планеты», «мир 24», или Земля как представитель мира планет.

Тритокосмос, «третий космос» — шестой космос, человек.

Микрокосмос, «малый космос» — седьмой космос, «атом».

В терминологии Гурджиева, то, что называется «атомом», представляет собой наименьшее количество вещества, сохраняющего все свои свойства — физические, химические, психические и космические. С этой точки зрения можно, например, говорить об «атоме воды». В общем порядке семи космосов микрокосм и макрокосм стоят далеко друг от друга, и установить между ними непосредственную аналогию невозможно. Каждый космос — это живое существо, которое живет, дышит, мыслит, чувствует, рождается и умирает.

Все космосы являются результатом действия одних и тех же сил, одних и тех же законов. Законы всюду одинаковы, но проявляются они на разных планах Вселенной, то есть на разных уровнях, по-разному. Вследствие этого космосы не совсем аналогичны друг другу, и выражение «как наверху, так и внизу» не означает прямой аналогии.

Условия действия законов на каждом плане, то есть в каждом космосе, определены двумя примыкающими к нему космосами, один из них находится выше, а другой — ниже. Три космоса, стоящие друг за другом, дают полную картину проявления законов Вселенной. Один космос не может дать такой картины. Следовательно, чтобы знать один космос, необходимо знать два космоса, прилегающих к нему: тот, что выше, и тот, что ниже, то есть один больший и один меньший. Взятые вместе, эти два космоса определяют тот, который находится между ними. Так, мезокосмос и микрокосмос, взятые вместе, определяют тритокосмос, а дейтерокосмос и тритокос-мос определяют мезокосмос и т. д.

Для того чтобы понять значение деления на космосы и отношения космосов друг к другу, необходимо понять, что значит отношение нуля к бесконечности. Если мы поймем, что это такое, нам сразу же станут ясны принципы деления вселенной на космосы, необходимость такого деления и невозможность нарисовать без него более или менее ясную картину Вселенной.

Идея космосов в системе Гурджиева помогает осознать место человека в мире, помещая его в сложное многомерное пространство и устанавливая сложные системы соответствий между реальностями разных уровней. Но прежде всего эта идея служит точному установлению принципа относительности. Последнее особенно важно, потому что невозможно иметь точное понятие мира, не установив принципа относительности.

С учением о космосах, согласно Гурджиеву, связана идея возможности расширения человеческого сознания, его познавательных способностей. В обычном состоянии человек осознает себя в одном космосе и рассматривает все космосы с точки зрения одного космоса. Расширение его сознания и повышение интенсивности психических функций приводят его одновременно в сферу жизни и деятельности еще двух космосов, одного высшего и одного низшего.

Расширение сознания происходит не в одном направлении, скажем, в направлении большего космоса, вверх, но одновременно и вверх, и вниз. В то же время это учение ограничивает претензии человека на связь с Абсолютом и на воздействие Абсолюта на него. Абсолют, Протокосмос, или первый космос может воздействовать только на Айокосмос, или второй космос, но не далее. Далее импульс идет через Айокосмос, который может взаимодействовать только с двумя соседними космосами.

Проявление законов одного космоса в другом и составляет то, что мы называем чудом. Другого рода чудес не бывает. Чудо — это не нарушение законов и не явление, стоящее по ту сторону законов. Это явление, которое происходит в соответствии с законами другого космоса. Для нас эти законы непостижимы и неизвестны; поэтому они и воспринимаются как чудесные. Стремление к такому чуду и воодушевляло Успенского, назвавшего свою книгу об учении Гурджиева «В поисках чудесного».

«ЛУЧ ТВОРЕНИЯ» И МЕХАНИКА ВСЕЛЕННОЙ

С концепцией семи космосов тесно связано и представление Вселенной в виде «луча творения» — от Абсолюта и до Луны. На первый взгляд эта схема кажется элементарной, однако по мере ее изучения становится ясным, что с ее помощью можно привести в согласие множество философских, религиозных и научных понятий. Гурджиев утверждал, что идея «луча творения» принадлежит древнему и в настоящее время утерянному человечеством знанию и что многие наивные системы вселенной представляют собой искажения этой идеи вследствие ее буквального понимания.

Схема «луча творения»:

Согласно современным научным представлениям, связанным с «остыванием» Вселенной, Солнце, остывая, со временем должно превратиться в холодную планету, подобную Земле, а Земля — в совершенно остывшую планету, подобную Луне. Согласно идее, предложенной Гурджиевым, Луна — это планета, находящаяся в процессе рождения. Она постепенно «теплеет» и со временем разогреется и станет похожей на Землю. Земля тоже разогревается и со временем станет похожей на Солнце.

Цифры, которыми обозначаются миры, указывают число сил, или законов, управляющих ими. В Абсолютном существует только одна сила и один закон — единая и независимая воля Абсолюта. В следующем мире — три силы, или три порядка законов, и т. д. На Земле действуют сорок восемь порядков законов, которым управляется вся наша жизнь, а на Луне действуют девяносто шесть порядков законов и, следовательно, жизнь там еще более механистична и спастись от этой механистичности еще труднее, чем на Земле.

Воля Абсолюта проявляется только в ближайшем к нему мире, созданном им внутри себя, то есть в мире 3. На Земле мы очень далеки от воли Абсолюта, отделены от нее сорока восьмью порядками механических законов. Освободившись от половины этих порядков законов, мы обнаружили бы, что находимся на одну ступень ближе к Абсолютному. У человека есть возможность постепенно освобождаться от механических законов.

Важная идея, которую постоянно акцентировал Гурджиев, — это материальность вселенной в форме «луча творения». Все в этой Вселенной материально, Абсолют — тоже материален, как Земля, Луна и человек. Однако материальность Абсолют — это материальность иного порядка, нежели материальность «всех миров», а материальность «всех миров» — иного порядка, нежели материальность «всех солнц» и т. д. Разные степени, или порядки материальности зависят от свойств и качеств энергии, проявляющейся в данном пункте. Таким образом, вместо одной материи имеется семь родов материи (как в вместо одного типа человека существует семь типов людей). Все роды материи не отделены друг от друга подобно слоям, но перемешаны и взаимопроникают друг друга. Гурджиев не сводит высшие духовные планы к плоскому материальному уровню, а напротив, играя на предрассудках времени, расширяет понятие материи вплоть до включения в него самого Творца всего материального.

Гурджиев, чуткий к идейным тенденциям своей эпохи, опять совершает терминологическую регрессию, предлагая понятия, которые ожидали от него его современники, и поймав их на ожиданном стереотипе, смело ведет их в противоположную сторону.

Следующее понятие, о котором пойдет речь, также взято Гурджиевым из непосредственного обихода века «ужасающей механизации».

Вот один отрывок из разговоров Гурджиева с Успенским, имевших место в 1915 году:

«Однажды в Москве я беседовал с Гурджиевым. Я рассказывал о Лондоне, где мне случалось остановиться на короткое время, об ужасающей механизации, которая в крупных городах все возрастает.

— Люди превращаются в машины, — говорил я. — Несомненно, иногда они становятся совершенными машинами.

— Люди — это машины, а от машин нельзя ожидать ничего, кроме механического действия, — был ответ Гурджиева.

— Это означает, по-вашему, что человек не ответственен за свои действия? — спросил я.

— Человек (он подчеркнул это слово) ответственен. А машина — нет».

Гурджиев постепенно вводил своих собеседников в новый контекст и новую терминологию. Для его петербургских последователей его слова помимо обычного значения несли в себе иной, новый смысл, движение к которому нужно было начинать с разъяснения значения обычных слов.

В частности, в приведенном разговоре, оттолкнувшись от шаблонного замечания Успенского об уродующем влиянии механизации современной жизни на человека, Гурджиев с помощью испытанного приема терминологической регрессии сделал шаг в сторону своей коронной идеи: человек — это утраченная ступень, на которую нужно возвратиться для того, чтобы было возможно его дальнейшее движение. Человек ответственен за свои действия, но это не относится к современному человеку, в котором нет единства, сознания и автономной воли и который представляет собой набор автоматизмов.

Главное заблуждение современного человека, — утверждал Гурджиев, — это его уверенность в том, что он может что-то делать. Люди думают, что они могут что-то делать, и первый вопрос, который они задают — это вопрос о том, что же им делать. Но в действительности никто ничего не делает и никто ничего не может делать. Человек не действует, не думает, не любит, не желает, не ненавидит. Гурджиев любил повторять: все, что происходит с человеком, все, что сделано им, все, что исходит от него, — все это случается с ним. И случается точно так же, как идет дождь после изменений в верхних слоях атмосферы или в стелющихся над землей облаках, как тает снег, когда на него падают лучи солнца, как ветром поднимается пыль. В истории, утверждает Гурджиев, все происходит по закону случая, все случается: народные движения, войны и революции, смены правительств — все это случается, и случается точно так же, как случается в жизни индивидов, когда человек рождается, живет, умирает, строит дома, пишет книги — не так, как он хочет, а так, как случается.

Гурджиев не уставал повторять: современный человек — это машина. Все его дела, поступки, слова, мысли, чувства, убеждения, мнения и привычки — результат внешних влияний, внешних впечатлений. Современный человек не в состоянии произвести ни одной мысли, ни одного действия. Такой человек не может что-то открыть, что-то придумать. Современный человек припечатал, заклеймил это позорное состояние своего духа в созданной им теории релятивизма. Ни у человека, ни у мира нет никакой самоценности — все существует относительно чего-то другого. Но это самая неприятная вещь, какую вы только можете сказать людям. Она неприятна и оскорбительна потому, что это истина, а истину никто — особенно современный человек — не желает знать.

Говоря эти суровые истины о человеке — слепом участнике мировых войн и революций, Гурджиев помогал ему избавиться от иллюзии о себе как, якобы, сознательно и творчески

организующем личную и общественную жизнь. Главный фокус метафоры «человек-машина» заключается в том, что человеком распоряжаются внешние обстоятельства, им правит «господин великий случай». Чтобы быть хозяином самого себя, чтобы владеть собой, нужна «серьезная работа», нужны серьезные знания и новые навыки. «Я люблю тех, кто любит работу», — любил повторять Гурджиев.

Перед нами восемь фрагментов учения Гурджиева, как они были представлены им в 1910—1920-х и 1930-х годах — каждый в его собственной формулировке или же в максимальном приближении к его терминологии, к его манере изложения. Фрагменты эти касаются разных сторон учения, тем не менее они — части единого целого с одной внутренне связанной и глубоко согласованной системой интерпретации реальности, которую можно освоить, овладев предварительно новым необходимым для этого языком.

Подзаголовок книги Успенского «В поисках чудесного» — «Фрагменты неизвестного учения» подчеркивает фрагментарность полученных им от Гурджиева знаний. Это можно объяснить — и часто объясняют — либо фрагментарностью открывшегося перед Гурджиевым знания, либо недоверием учителя к своим ученикам, к способности адекватно воспринять учение целиком. Надо сказать, что ни Гурджиев, ни кто-либо из его последователей и позднейших исследователей не пытался представить его учение как сбалансированную и законченную систему. Может создаться впечатление, что в намерение Гурджиева не входило создавать универсальное учение «обо всем». Хотя уже в названии первой из своих книг «Все и вся», в которой многое спрятано за иронией, Гурджиев сделал заявку на обладание такого рода всеобъемлющим знанием. Безусловно главный акцент был сделан им на том, что учение должно вести к «пробуждению» или по крайней мере способствовать пониманию «работы человеческой машины и отдельных ее частей» и «работы космоса», а не подлаживаться к требованиям и критериям системной теории, ни тем более удовлетворять интеллектуальное любопытство.

В качестве основополагающих элементов своего учения Гурджиев выделил закон трех, закон октав, знание «интервалов» и умение создавать необходимые добавочные «толчки». Все эти новые понятия его ученикам еще предстояло освоить.

Говоря о фрагментарности дошедшего до нас учения Гурджиева, надо отметить, что фрагментарный характер вообще типичен для «трансформационных» учений, к которым в первую очередь принадлежат учение Иисуса и учение Будды. Некоторые из этих учений, попав позже в фокус теоретических притязаний последователей, со временем обретают универсальный и относительно завершенный характер, другие же — такие, как, например, учение Пифагора или Аполлония Тианского, так и остаются фрагментарными. Не исключено, что учение Гурджиева находится сегодня в самом начале процесса систематизации, и труды Успенского, Мориса Николла, Родни Колина, и Джона Беннетта — это только первые попытки взглянуть на это учение как на целое, однако до завершения этого процесса еще очень далеко.

Гурджиев и сам не представил свое учение ни в одной из своих работ как единое целое, горячо протестуя против всевозможных попыток сведения его учения к отдельным его частям. В своей последней книге «Жизнь реальна только когда "Я есть"» он жалуется на односторонность восприятия его идей в разных странах («кусок здесь, кусок там»), перечисляет эти «куски» информации, которые раскрывают «только один частный вопрос из бесчисленного количества вопросов»^1. В России, по мнению Гурджиева, у одной части его последователей кристаллизовалась идея, «что общее бытие человека состоит из трех независимо сформированных и воспитанных частей, и на одном этом они основали предполагаемую истину моих идеи», в то время как другая часть его последователей восприняла идею, «что человек, никогда не работавший намеренно над своим совершенствованием, лишен не только души, но также и духа».

1 Гурджиев Г. И. Жизнь реальна только когда «Я есть». М., 2000, с. 113-114.

«Люди из Германии, — продолжает Гурджиев, — больше всего полюбили идею придания составу своей крови способности удовлетворять все потребности физического тела, и одновременно с этим содействовать кристаллизации и совершенствованию астрального тела». Англичане из всей совокупности теоретической информации, полученной ими от Гурджиева, «помешались», используя его выражение, на требовании: «помни себя».

«Люди, живущие в современной северной Греции, предпочли и сделали центром тяжести своего интереса.., так называемый "закон семи" и "три аспекта каждого явления».

Что касается американцев, то, по утверждению Гурджиева, их idee fix также основана на отдельных фрагментах, касающихся вопроса «самонаблюдения», фрагменты, которые они выбрали в качестве «единственной главной части из двадцати четырех уже упоминавшихся мной частей, составляющих всю совокупность информации, теоретически объясняющей все мои идеи»^1.

1 Гурджиев Г. И. Жизнь реальна только когда «Я есть», с. 114—115.

Отсылка Гурджиева к двадцати четырем «уже упоминавшимся» частям учения, без уточнения, где и когда была сделана им эта предварительная систематизация и где и в какой связи они упоминались, дает тем не менее некоторую подсказку систематику — об определенном количестве основных частей, составляющих ядро «всей совокупности» гурджиевского учения.

Попробуем выделить эти основные концепции.

1. Пещера и тюрьма.

2. Человек в искаженном мире.

3. Идея трех центров.

4. Три вида впечатлений.

5. Концепция Луны.

6. Семь космосов.

7. «Луч творения», или механика вселенной.

8. Материальность мира.

9. Человек-машина.

10. Бытие и знание.

11. Новый язык.

12. Концепция человека.

13. Высшие и низшие центры.

14. Энергетический баланс человека.

15. Закон трех.

16. Закон октав.

17. Учение о четырех телах.

18. Учение о четырех путях.

19. Кундалини.

20. Сон и пробуждение.

21. Толчки и шоки: теория «будильников».

22. Магнитный центр.

23. Концепция сознательного усилия.

24. Три линии работы.

25. Идея отождествления.

26. Идея отсутствия перманентного «Я».

27. «Главный недостаток» и «ложная личность».

28. Буфер.

29. Совесть.

30. Сущность и личность.

31. Идея самонаблюдения.

32. Идея памяти себя.

33. Эзотерическая геометрия: энеаграмма.

34. Музыкология, или гармония вселенной.

35. Идея сознательного страдания.

36. Объективное и субъективное искусство.

Здесь содержится целая программа действий, основанная на гурджиевской интерпретация двух тесно связанных моментов: состояние современной цивилизации и состояние современного человека в сравнении с тем положением вещей, которое существовало в мире еще два-три столетия тому назад.

В числе событий, приведших человека за последние два-три столетия к почти необратимым изменениям, Гурджиев относил промышленную революцию, в результате которой человечество вошло в новую фазу существования, характеризующуюся резким отрывом человека от земли и разрушением его связи с космосом. В первой половине XX века этот разрыв и урон ощущался намного острее, чем сегодня, в начале XXI века, когда возникла особая «разбалансированность умов», связанная с установлением глобального манипуляционного пространства и борьбой манипуляторов не только за пространство рыночного, но и — технотронного контроля.

Гурджиев говорил со своими современниками о наиболее важных и тревожащих явлениях времени, опираясь на общее поле понимания, и предлагал им не социальную — поскольку «социальный» человек, или «человек-машина» не способен ни «делать», ни «понимать», — а индивидуальную программу выхода из тупика. Программа Гурджиева опиралась и на традиционное, и на проверенное его собственной жизнью — и это было видно невооруженным взглядом, — практическое знание принципов работы социальной и индивидуальной человеческой машины. Это была не интеллектуальная конструкция, подобная созданным Кантом, Гегелем и даже Ницше, и не многознание Успенского или Анни Безант, которое опиралось на заимствованный опыт. За учением Гурджиева стояла опытная практическая программа и — сам Гурджиев был человеком, прошедшим тот нелегкий путь, по которому он вел своих последователей. Но сначала им предстояло освоить новый язык, что потребовало перефокусировку всего их мироотношения.

Согласно Гурджиеву, современный человек приписывает себе то, чем он не обладает. Он не обладает пониманием происходящего и не умеет самостоятельно «делать». Вдобавок человек не обладает единым сознанием — у него два высших и три низших сознания, или «центра», которые находятся в состоянии разбалансированности. Разум не связан с эмоциями, эмоции — с инстинктами. Один центр незаконно подменяет другой и выполняет его работу, не делая при этом своей. За ними нет единого «управляющего», который, согласуя их проявления, объединял бы их. У человека вообще нет перманентного «Я», а есть множество маленьких «я», каждое из которых стремится стать «калифом на час», на полчаса или на пять минут, и одно «я» не отвечает за другое. Одно «я» переедает, а другое страдает, одно дает обещание, а другое не держит слова, одно бездумно растрачивает ресурсы — деньги или энергию, а другое пожинает плоды этой растраты. К тому же современный человек утратил способность говорить и слушать правду.

По словам Успенского, почти в каждой из своих лекций Гурджиев возвращался к теме, которую считал чрезвычайно важной — о зависимости уровня знания от уровня бытия.

«Развитие человека идет по двум линиям, — говорил Гурджиев, — по линии знания и по линии бытия. При правильной эволюции линии знания и бытия развиваются одновременно, параллельно друг другу, помогая одна другой. Но если линия знания слишком опередит линию бытия или линия бытия опередит линию знания, развитие человека пойдет по неверному пути и рано или поздно остановится»^1.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного. М., 1999, с. 89.

Вопрос о разных уровнях знания и бытия и об их взаимообусловленности представляет камень преткновения для современного человека, для которого характерно низкое качество бытия при внешнем культе знания. Гурджиев ставит под вопрос качество знания, доступного механическому человеку, пребывающему во сне. Приблизиться к знанию более высокого уровня можно только при условии изменения бытия человека. Но в своем большинстве современные люди, по мнению Гурджиева, не способны к изменению — это «разбитые машины, с которыми уже ничего не сделаешь»^1. Современные люди убеждены в том, что человек может обладать огромными знаниями, делать открытия, быть поэтом, художником, и в то же время оставаться мелочным, эгоистичным, завистливым и тщеславным. Люди западной культуры высоко ценят уровень знания человека, но не ценят уровень его бытия и не стыдятся низкого уровня собственного бытия.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 92.

Если знание опережает уровень бытия, оно становится теоретическим, абстрактным и неприменимым к жизни и, фактически, вредным, ибо вместо того чтобы помогать людям бороться с трудностями, оно осложняет жизнь человека, нагромождая все новые и новые трудности. Знание, которое не находится в согласии с бытием, не может быть полным. Оно всегда остается знанием части без знания целого, знанием формы без знания сущности. Идея же ценности и важности уровня бытия сегодня совершенно забыта.

На каждом уровне бытия возможно знание, ограниченное определенного рода пределами. В границах данного бытия улучшение качества знания, доступного ему, совершенно невозможно, в нем происходит только накопление информации одного и того же порядка — в пределах уже известного. Изменение же самой природы знания возможно только с изменением природы бытия.

Характерными чертами современного человека, по мнению Гурджиева, являются отсутствие в нем единства и тех свойств, которые он себе приписывает — сознания, воли, перманентного «Я» и способности действовать. Отсутствие этих свойств является явным признаком сна, в котором современный человек постоянно пребывает.

Вот главное шокирующее, парадоксальное и потому запоминающееся утверждение Гурджиева: современный человек живет во сне, во сне он рождается и во сне умирает. Какое же знание может быть у человека, погруженного в сон? Если сон является главной чертой, определяющей наше бытие, ясно, что человек, по-настоящему желающий знания, должен прежде всего подумать о том, как изменить свое бытие, то есть, как проснуться.

Активность и пассивность, правдивость и лживость, искренность и неискренность, храбрость и трусость, самоконтроль и распущенность, раздражительность, эгоизм, готовность к самопожертвованию, гордость, тщеславие, усердие, леность, моральность, развращенность — эти и многие другие черты составляют бытие человека. Но все эти качества в человеке механистичны. Любимый афоризм Гурджиева — с современным человеком все случается, сам он не может ничего сделать. Он плывет по течению, даже когда ему кажется, что он борется с течением. Бытие современного человека — весьма низкого качества. Оно в большинстве случаев настолько низко, что для него невозможны никакие изменения — даже при шквале внешних изменений. Поэтому счастливы люди, чье бытие еще можно изменить, ибо вокруг есть много людей, с которыми уже ничего не поделаешь, и таких — большинство. Лишь немногие способны обрести истинное знание, остальным препятствует уровень их бытия.

Согласно Гурджиеву, равновесие между знанием и бытием более важно, чем развитие того или другого в отдельности. В любом случае раздельное развитие знания или бытия нежелательно, но именно такое одностороннее развитие часто кажется людям особенно привлекательным. Равнодействующей между знанием и бытием является понимание. Понимание растет только с ростом уровня бытия.

Если знание получает перевес над бытием, человек знает, но не может делать, и это бесполезное знание. Если бытие получает перевес над знанием, человек может делать, но не знает, что делать. Бытие, которого он достиг, становится бесцельным, бесполезным. Происходит загнивание бытия или прокручивание на одном месте.

В истории человечества известны многочисленные примеры, утверждал Гурджиев, когда из-за перевеса знания над бытием или бытия над знанием погибали целые цивилизации.

Вопрос о разрыве между знанием, соотнесенным с уровнем бытия, и знанием информационным, прокручивающимся в пределах известного заблуждения одного и того же рода, связан с вопросом о языке. Причину расхождения между линиями бытия и знания и того уровня непонимания, который характеризует современное мышление, Гурджиев видит в языке современных людей. Этот язык полон ложных понятий, неправильных суждений и ассоциаций. И в нем, по Гурджиеву, заключены и причина, и следствие пагубного для современного человека положения дел.

Слово, оторванное от сущностного центра, безнадежно девальвировалось. Язык утратил свою глубину и стал поверхностно субъективным. Один человек перестал понимать другого. При этом люди не представляют, что они говорят на разных языках. Они твердо убеждены в том, что говорят на одном и том же языке и что их собеседники вкладывают в свои слова тот же самый смысл, что и они.

На самом деле, пишет Гурджиев, эта уверенность не имеет под собой никаких оснований. При приближении к сложным реалиям, люди перестают понимать друг друга, хотя и не сознают этого. Язык, на котором они говорят, приспособлен преимущественно для практических целей. Люди воображают, что понимают своих ближних, думают, что понимают авторов прочитанных ими книг и что другие люди понимают их. Такова одна из тех иллюзий, которую они создают для себя и с которой живут. Современный язык перестал быть адекватным инструментом подлинного взаимопонимания и общения. Язык утратил вертикальный вектор и стал инструментом прагматического разума и идеологических манипуляций.

Путь к новому знанию лежит через овладение новым язы- , ком. Гурджиевский язык — это язык той системы знания, которую он принес в Россию. «Чтобы разговаривать с нами,

необходимо освоить особый язык, на котором мы говорим», — сказал Гурджиев Успенскому на одной из первых встреч. Именно этот язык и привлек Успенского к Гурджиеву. «Помимо обычного значения, — описывает он свое впечатление от Гурджиева, — его слова содержали и какой-то иной смысл. Я уже начал понимать, что для подхода к этому скрытому смыслу нужно начинать с обычного значения слов. Слова Гурджиева были всегда значительны в своем обычном смысле, хотя этим их содержание не исчерпывалось»^1.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с 27.

Овладение языком, на котором возможно понимание, — один из важных аспектов гурджиевской работы. Хотя научные дисциплины стремятся ко все более точному языку и новой терминологии, между людьми растет непонимание, и есть основание предполагать, что дальше оно будет еще больше расти — предупреждал Гурджиев. Для точного понимания необходим точный язык и изучение систем древнего знания начинается с изучения языка, который позволяет точно установить, что именно говорится, с какой точки зрения и в какой связи. Этот новый язык едва ли будет содержать какие-либо новые термины или новую номенклатуру, однако в его основе — утверждение конструкции речи на новом принципе, позволяющем установить нужный ракурс мышления, что в обычном языке полностью отсутствует. Овладев этим языком и пользуясь им, человек приобретает способность передать то, что недоступно для обычного языка даже с использованием научных и философских терминов.

Этот новый язык содержит в себе гравитационный центр, т. е. включает в себя понимание основного центра тяжести. Фундаментальное свойство этого нового языка заключается в том, что он сосредоточен вокруг одной идеи. Эта идея — идея эволюции, не в смысле механического развития, потому что в этом смысле, пишет Гурджиев, эволюции не существует, а в смысле сознательных усилий и работы, направленной в сторону эволюции. Ничто не эволюционирует механически —механически протекают лишь дегенерация и разрушение, и все что не в состоянии сознательно эволюционировать, вырождается. В том числе и язык.

Гурджиев развивает тему сознательного отношения к языку. Язык, которому доступно подлинное понимание, строится на сознательном отношении человека к своей эволюции и на знании своего места на эволюционной лестнице. Положение на этой лестнице делает для каждого совершенно различным восприятие многих из привычных идей.

Таковы основополагающие идеи: идея человека, идея мира, Абсолюта, знания, религии, искусства. Таковым, в частности, является вопрос о правде и лжи. Способность говорить правду, по Гурджиеву, представляет собой большую сложность. Недостаточно решить говорить правду — человеку нужно учиться это делать. Люди сравнительно редко говорят обдуманную ложь, — пишет он. В большинстве случаев они считают, что говорят правду. И тем не менее, они все время лгут и себе, и другим — и тогда, когда желают обмануть, и тогда, когда желают сказать правду. Поэтому никто не понимает ни себя, ни другого. Именно в этом заключается причина глубокого разлада и ненависти. Люди не в силах понимать друг друга, ибо не могут не говорить лжи. Особенно когда они утверждают высокую правду. Говорить правду — самая трудная вещь на свете; и для того чтобы говорить правду, необходимо этому учиться. Чтобы говорить правду, нужно знать, что такое правда и что такое ложь, и прежде всего в самом себе.

Концепция человека — отправная точка в гурджиевском учении. Мы знаем, что ведобрахманизм видит человека как представителя одной из четырех варн: человек — это брамин, кшатрий, вайшья или шудра. Члены первых трех варн являются дваждырожденными, а шудры не являются дваждырожденными, ибо не изучали веды и не получили духовного посвящения. Мы знаем, что древние гностики делили людей по их преобладающему качеству — по их связи с телом или духом — на соматиков, психиков и пневматиков. Мы знаем также, что существует множество других подходов к человеку и деления людей на разные группы.

Гурджиевская концепция человека вполне оригинальна и самостоятельна в рассмотрении человека с точки зрения его возможной эволюции.

Гурджиев предлагал семь понятий человека, а именно: человек номер один, номер два, номер три, номер четыре, номер пять, номер шесть и номер семь, — утверждая, что пользуясь этими семью понятиями, люди смогут лучше понимать себя и друг друга.

Начнем с человека номер семь. Это человек, который достиг полного возможного для человека развития и обладает всем, чем может обладать человек, то есть волей, сознанием, постоянным и неизменным «Я», индивидуальностью, бессмертием, а также многими другими свойствами, которые люди в слепоте и невежестве приписывают себе. Итак, воля, сознание, постоянное и неизменное «Я», индивидуальность, бессмертие — это, по Гурджиеву, основные параметры, определяющие понятие человека. Лишь имея представление о человеке номер семь и присущих ему качествах, возможно осознать тот объем усилий и постоянной работы, используя которые можно к нему приблизиться, то есть осознать процесс возможного для человека развития. Таким образом задается динамическая модель человека, естественная в контексте любого традиционного — ив том числе христианского — мышления.

Человек номер шесть очень близок к человеку номер семь. Его отличает от человека номер семь только то обстоятельство, что некоторые из качеств человека номер семь не стали у него постоянными.

Человек номер пять также является высоким, практически недостижимым стандартом, так как это человек, достигший единства всех своих функций.

Человек номер четыре являет собой промежуточную стадию. Это человек, вышедший из самодостаточного сна и поставивший перед собой задачу пробуждения.

Человек номер один, номер два и номер три — это люди, образующие механическое человечество и в лучшем случае пребывающие всю свою жизнь на том же уровне, на каком они родились. В большинстве же случаев они подвергаются разрушительным процессам инволюции и деградации.

Рассмотренный в другом порядке и другом отношении, человеком номер один называется человек, у которого центр тяжести психической жизни лежит в двигательном центре. Это человек физического тела, у которого двигательная и инстинктивная функции перевешивают эмоциональные и мыслительные функции.

Человек номер два — это человек на том же уровне развития, но его эмоциональный центр совпадает с центром тяжести психической жизни. У этого человека эмоциональная функция имеет перевес над всеми прочими, это — человек чувств и эмоций.

Человек номер три — это человек на том же уровне развития, что и номер один и два, но центр тяжести его психической жизни лежит в интеллектуальном центре, то есть мыслительная функция получает преобладание над двигательной, инстинктивной и эмоциональной функциями; это человек рассудка, который ко всему подходит с точки зрения теорий и умственных соображений.

Каждый человек рождается как человек номер один, номер два или номер три. Человеком номер четыре не рождаются. Номером четыре становятся только в результате определенного рода усилий. Человек номер четыре — это продукт школьной работы. Он не может ни родиться, ни развиваться случайно, в результате ординарных влияний, воспитания, образования и тому подобного; человек номер четыре уже стоит на уровне, отличном от уровня номер один, два и три; он имеет постоянный центр тяжести, состоящий из его идей, его оценки «работы», его отношения к школе. Вдобавок, его психические центры уже начали приходить в равновесие; в нем ни один из центров не может иметь такого преобладания над другими, как это бывает у людей первых трех категорий. Он уже начинает познавать себя, начинает понимать, куда он идет.

Человек номер пять уже достиг кристаллизации; в нем уже нет той безосновательной изменчивости, неукорененности, стихийности, легковесности, слепоты, которые характерны для человека номер один, два три. Но нужно отметить, что человек номер пять может появиться в результате как правильной, так и неправильной кристаллизации. Он может стать номером пятым из номера четвертого; но он может стать номером пятым, минуя уровень работы, необходимый для человека номер четыре. В этом случае он не способен развиваться далее и стать номером шестым и седьмым, и для того чтобы сделаться человеком номером шесть, он должен расплавить свою выкристаллизовавшуюся сущность, намеренно утратить свое бытие в качестве человека номер пять. Этого можно достичь только путем сознательных «снижения» качества бытия. К счастью, такие случаи неправильного развития бывают очень редко.

Деление человека на семь категорий помогает объяснить множество необъяснимых явлений. Это деление объясняет тот факт, что у людей различных категорий есть свои, соответствующие их типу искусство, наука и религия.

Согласно Гурджиеву, человек, достигший полного возможного на Земле развития, обладает четырьмя телами. Эти четыре тела состоят из особых субстанций, которые, постепенно утончаясь, проникают друг друга и создают четыре независимых организма, связанных друг с другом, но способных действовать самостоятельно. Эти четыре тела в разных учениях называются по-разному.

Наиболее известные названия этих четырех тел: физическое, астральное, ментальное и причинное тела, или — тело, желания, мысли и Я (сознание и воля), или плотское тело, душевное тело, духовное тело и божественное тело (Царство Небесное). В классической аллегории «упряжки» эти четыре тела принимают хорошо известные традиционному человеку обозначения: «повозки», «лошади», «кучера» и «господина».

Гурджиев дает подробное толкование этой аллегории: «Мы представляем собой точную копию такой упряжки, — говорил Гурджиев в одной из своих бесед 1923 года. — Один ум нельзя назвать человеком, как сидящего в трактире возницу нельзя назвать возницей, выполняющим свои функции. Наш ум похож на кучера, который сидит дома или в трактире и развозит пассажиров только в мечтах. Как нереальны его поездки, так же никуда не приведут попытки работать с одним умом... Сила, способная изменить нас, — это не ум, а тело и чувства. К несчастью, наши тело и чувства устроены таким образом, что ни на йоту не беспокоятся ни о чем, пока они счастливы. Они живут ради момента, их память коротка. Один ум живет для завтрашнего дня. Каждый аспект имеет свои достоинства. Достоинство ума в том, что он глядит вперед. Но только два других аспекта способны "делать"»^1.

Каждое последующее тело «вырастает» из предыдущего, но вовсе не является необходимой частью человека. Физическое, или плотское тело может обходиться без других тел, обладая всем необходимым для жизни. Оно имеет в себе все субстанции, из которых состоят высшие тела, но субстанции эти в нем не кристаллизованы и управляются функциями физического тела. Но физическое тело само управляется несогласованными и противоречивыми желаниями, зависящими от внешних влияний, и в случае, когда господствует физическое тело, все другие тела тоже зависят от него и воспринимаемых им внешних влияний. В том же случае, когда в человеке управляют высшие функции, физическое тело перестает зависеть от случайностей и управляется его постоянным «Я». Эти два случая — первый, когда господствует физическое тело, и второй, когда господствуют Я, воля и сознание, — Успенский изобразил следующими двумя схемами:

Обыкновенный человек живет, движимый хаотичными импульсами желаний. «Внутри обычного человека нет хозяина, а там, где нет хозяина, нет и души, — говорил Гурджиев в другой беседе 1924 года — Душа — цель всех религий, всех школ. Но это только цель, только возможность, а не факт»^2.

1 Гурджиев Г. Вестник грядущего добра, СПб., 1993, с. 51.

2 Там же, с. 47.

 Только человека, обладающего всеми четырьмя развитыми телами, можно назвать человеком в полном смысле слова, вторит Гурджиеву Успенский. Такой человек обладает многими свойствами, которыми обыкновенный человек не обладает и которые он себе приписывает. Одно из таких свойств — бессмертие, которое получает человек, когда приобретает четвертое тело.

Другой любимой гурджиевской аллегорией, на которую ссылается Успенский в своей книге, является аллегория дома, состоящего из четырех комнат, или имеющего четыре этажа. Человек живет в самой убогой комнате или на самом низком этаже, не подозревая, что он обладает многими сокровищами и особенно четвертой комнатой или высшим этажом, получив доступ в которые он становится господином всего дома.

О душе, или теле желаний Гурджиев говорил следующим образом: «Если говорить о душе, то следует объяснить, что есть несколько категорий души, но по-настоящему назвать этим именем можно только одну из них»^1.

1 Гурджиев Г. Вестник грядущего добра, с. 48.

Это высказывание интересно сопоставить с тем, что пишет ап. Павел в «Первом послании к Коринфянам»:

«Но скажет кто-нибудь: "Как воскреснут мертвые? И в каком теле придут?" Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, ты сеешь не тело будущее, а голое зерно... Но Бог дает ему тело, как хочет и каждому семени свое тело. Не всякая плоть такая же плоть: но иная плоть у человека, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц. Есть тела небесные и есть тела земные; но иная слава небесных, иная земных. Иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе. Так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении.., сеется тело душевное, восстает тело духовное». (15: 35-42, 45)

В этом месте достаточно завуалированно говорится о том, что человек обладает больше, чем одним телом. Однако ап. Павел пишет о человеке как об обладающем вторым (или душевным) телом, что не согласуется с гурджиевским учением.

Все религиозные учения стремятся указать человеку путь к духовному сокровищу, выступающему здесь как четвертое тело, утверждал Гурджиев, но имеется много путей: одни из них короче, другие длиннее, одни легче, другие труднее.

Говоря о работе трех низших центров в человеческой машине, Гурджиев указывает и на два высших центра, которые он называет высшим эмоциональным и высшим интеллектуальным центрами.

Высший интеллектуальный центр Интеллектуальный центр

Высший эмоциональный центр Эмоциональный центр

Двигательный, инстинктивный, сексуальный центры

Успенского поразило соображение Гурджиева о том, что два эти высших центра полностью развиты в человеке и функционируют должным образом. Он пишет об этом факте следующим образом:

«Наличие в нас этих высших центров является большей загадкой, чем все сокровища, которые люди, верящие в существование таинственного и чудесного, ищут с глубокой древности. Все мистические и оккультные системы признают наличие в человеке высших сил и способностей, хотя в большинстве случаев они допускают их существование лишь как возможность и говорят о необходимости развития скрытых в человеке сил. Настоящее учение отличается от других одной особенностью: оно утверждает, что высшие центры не только существуют внутри человека, но и что они полностью развиты»^1.

1   Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 258.

По Гурджиеву, у современного человека недоразвиты не высшие, а именно низшие центры, и вся проблема, стоящая перед ним, заключается в том, что работа хорошо развитых высших центров плохо связана с работой его низших центров и с его обычной жизнью. Только недостаточное развитие и неполное функционирование низших центров мешает человеку воспользоваться безупречной работой высших центров.

Гурджиев сопоставляет понятие высшего эмоционального центра с понятием астрального тела у теософов. Астральное тело необходимо для работы высшего эмоционального центра в согласии с низшим эмоциональным центром, а высший эмоциональный центр необходим для работы астрального тела. Ментальное тело соотносится с высшим интеллектуальным центром. Но это далеко не одно и то же в этой системе рассуждения, уточняет Успенский, это понятия, дополняющие друг друга, — одно не в состоянии существовать без другого и является проекцией некоторых сторон и функций другого. Четвертое, или причинное тело требует полной и гармоничной работы всех центров и осуществляет полный контроль над этой работой.

Для установления постоянной и правильной связи между низшими и высшими центрами, необходимо отрегулировать и сделать более эффективной работу низших центров. Человек тратит много энергии на ненужную и даже вредную для него работу, такую как, например, выработка негативных эмоций, их выражение в беспокойстве, тревоге, спешке, и на целый ряд бесполезных автоматических действий. Успенский вслед за Гурджиевым перечисляет бесчисленные примеры такой ненужной или вредной деятельности, отмечая прежде всего постоянный поток мыслей нашего ума, который мы не в состоянии ни остановить, ни подчинить себе и который поглощает огромное количество нашей энергии. Другой пример — совершенно ненужное напряжение мускулов нашего организма даже тогда, когда мы ничего не делаем. Едва мы приступаем к самой незначительной работе, как вся система мускулов, необходимых для тяжелой и упорной работы, немедленно приводится в действие. Поднимая с пола иглу, мы тратим столько же энергии, сколько нужно для того, чтобы поднять упавшего человека. Мы пишем короткое письмо, а тратим на это столько энергии, что ее было бы достаточно для написания толстого тома романа. Мы растрачиваем мускульную энергию постоянно, все время, даже когда ничего не делаем. Мы даже спим с напряженными мускулами рук, ног, лица и всего тела, не понимая, что расходуем на эту постоянную готовность к работе гораздо больше энергии, чем на производимую работу.

Далее Успенский перечисляет нарушения в работе низших центров, происходящие вследствие того, что тот или другой из них вместо собственных функций берет на себя функции других центров. Это заметно снижает качество и скорость работы человеческой машины и затрудняет само функционирование центров. Таким образом, для регулирования работы низших центров необходимо прежде всего освободить их от не свойственной им работы, вернуть их в их сферу деятельности, к работе, которую они предназначены выполнять и делают лучше, чем любую другую работу.

Успенский развивает метафорику Гурджиева о работе человека-машины, в которой человеческий организм сопоставляется с фабрикой, а центры человека сравниваются с машинами, работающими на топливе разного качества: одной машине требуется мазут, другой — керосин, третьей — бензин. Субстанции организма человека он сопоставляет с веществами, у которых разные точки воспламенения, а сам организм сравнивает с лабораторией, в которой изготовляют взрывчатые вещества разной силы, нужные для разных центров.

И неполадки в работе человеческой лаборатории он сравнивает с техническими неисправностями в работе лаборатории, в которой часто допускаются ошибки, в результате чего центры получают либо чересчур слабое топливо, либо легко воспламеняющееся. Кроме того, большое количество веществ расходуется совершенно бесполезно или просто теряется, не говоря уже о различных чрезвычайных происшествиях, когда в лаборатории бывают взрывы, сразу уничтожающие все запасы топлива и причиняющие ей непоправимый ущерб.

В работе человеческого организма плохое настроение, беспокойство, ожидание чего-то неприятного, сомнение, страх, чувство обиды, раздражение — любая из этих негативных эмоций, достигнув определенного уровня интенсивности, может за минуту поглотить все вещества, приготовленные для следующего дня. Одна вспышка гнева или другая бурная эмоция способна взорвать все субстанции, приготовленные в лаборатории, и опустошить человека надолго, а то и навсегда.

Психические процессы требуют расхода соответствующей ему субстанции. Каждая субстанция, по Гурджиеву, может быть проводником активной, пассивной или нейтральной силы. Это одно из важнейших проявлений закона трех, пронизывающего все сферы жизни.

В традиции, передача которой была главной целью Гурджиева, изучение человека идет параллельно изучению мира, а изучение мира — параллельно изучению человека. Одним из фундаментальных законов, управляющих всеми процессами, происходящими в мире и человеке, согласно Гурджиеву, является закон трех, или закон трех сил. Закон этот проявляется в том, что любое явление, в каком бы масштабе оно ни происходило — от молекулярного до космического — представляет собой результат встречи и сочетания трех различных сил.

Современная мысль говорит о необходимости присутствия двух противоположных сил для того, чтобы возник какой-нибудь феномен — действия и противодействия, положительного и отрицательного магнетизма, положительного и отрицательного электричества, мужских и женских клеток и так далее, хотя она далеко не всегда и не везде находит даже эти две силы. Относительно же третьей силы вопрос никогда не ставился. Гегелевское «отрицание отрицания» — принцип слишком абстрактный, чтобы говорить о нем, как о создающем и управляющем всеми процессами во вселенной. У Гегеля динамика обеспечивается главным образом борьбой противоположностей.

Согласно Гурджиеву, одна или две силы не в состоянии произвести какое-либо явление. Необходимо присутствие третьей силы, ибо только с ее помощью первые две могут произвести в той или иной сфере то, что называется феноменом.

По словам Гурджиева, учение о трех силах — основа всех древних систем. Первую силу можно назвать активной, положительной, вторую — пассивной, отрицательной; третью — нейтрализующей. На самом деле все три силы одинаково активны и предстают в качестве активной, пассивной и нейтрализующей только в точке своей встречи, то есть только по отношению друг к другу в данный момент. Две первые силы человеку более или менее понятны. Иногда в точке приложения сил можно открыть и третью — или в виде «посредника», или в виде «результата». Но, вообще говоря, третья сила не является легко доступной для прямого наблюдения и понимания. Причину этого Гурджиев находит в фундаментальных ограничениях психики человека и в основных категориях восприятия феноменального мира, то есть в восприятиях времени и пространства, вытекающих из этих ограничений. Люди не способны непосредственно воспринимать и наблюдать третью силу — она доступна им не более, чем восприятие в пространстве «четвертого измерения». Однако, изучая проявления своей мысли, свое сознание, свою деятельность, привычки, желания и тому подобное, человек может научиться наблюдать и видеть в себе действие трех сил.

Гурджиев ссылался на пример человека, который хочет изменить в себе некоторые качества и достичь более высокого уровня бытия. Его желание и инициатива — это активная сила. Инерция же его обычной психической жизни, оказывающая сопротивление его инициативе, — это пассивная, или отрицательная сила. Эти две силы или уравновесят друг друга, или одна из них победит другую, но в то же время окажется чересчур слабой для дальнейшего действия. Таким образом, эти две силы будут уничтожать одна другую, и никакого результата не получится. Так может продолжаться до тех пор, пока не появится третья сила, — например, в форме нового знания, — которая станет стимулом работы над собой, тем самым поддерживая и укрепляя первую силу. При поддержке этой третьей силы инициатива победит инертность, и человек приобретет активность в желаемом направлении.

Примеры действия трех сил и моменты вхождения третьей силы можно найти во всех проявлениях психической жизни, во всех феноменах жизни человеческих обществ так же, как и во всех явлениях окружающей природы.

Идея единства трех сил в Абсолюте составляет основу многих древних учений — в учении о единосущной и неделимой Троице, о Тримурти (Брама, Вишну и Шива) и так далее. В Абсолюте, как и во всех прочих мирах, действуют три силы: активная, пассивная и нейтрализующая. Но поскольку в Абсолюте — в силу самой его природы — все составляет одно целое, эти три силы также являют собой одно целое. Сверх того, образуя одно независимое целое, эти три силы обладают полной и независимой волей, полным сознанием, полным пониманием самих себя и всего, что они делают. Три силы Абсолюта, составляющие одно целое, разделяются и соединяются по собственной воле и собственному решению, а в пунктах соединения они творят явления, или «миры». Эти миры, созданные волей Абсолюта, целиком зависят от его воли во всем, что касается их собственного существования и в каждом из них также действуют три силы.

Наиболее ярким примером, иллюстрирующим действие трех сил, является учение санкхьи о трех гунах. Согласно философии санкхьи, пракрити, или первопричина мира состоит из трех гун, называемых раджас, тамас и саттва. Пракрити — это единство гун, находящихся в состоянии равновесия. Гуны — это элементы первосубстанции мира Пракрити. Они сплетены, подобно трем прядям каната, привязывающего душу к миру. Гуны невоспринимаемы и узнаются по их следствиям. Раджас это деятельное начало, оно помогает неактивным элементам — тамасу и саттве — выполнять свои функции. Тамас — это пассивное или отрицательное начало в людях и вещах. Саттва уравновешивает раджас и тамас, вызывая в людях равновесие, удовлетворение, радость. Гуны находятся как в конфликте, так и в равновесии друг с другом, они вечно меняются и преобразуются.

Число фундаментальных законов, управляющих всеми процессами в мире и в человеке, очень невелико, утверждал Гурджиев. Сочетания немногих элементарных сил создают все кажущееся многообразие явлений.

Для того чтобы понять механику вселенной, необходимо разложить сложные явления на эти элементарные силы. Если «закон трех» является первым фундаментальным законом вселенной, то следующим фундаментальным законом Гурджиев считает закон семи, или закон октав.

Смысл этого закона открывается при взгляде на вселенную как на состоящую из вибраций материи разного вида и плотности — от самых тонких до самых грубых вибраций, как восходящих, так и нисходящих. Возникая в разных источниках, они продолжаются в разных направлениях, пересекаясь друг с другом, сливаясь, усиливаясь, ослабевая и, наконец, затухая.

Вибрации развиваются не однообразно, а с периодическими ускорениями и замедлениями. Иными словами, сила первоначального импульса действует в вибрациях не однообразно, а попеременно — то сильнее, то слабее. Сила импульса действует в течение некоторого времени, не изменяя своей природы, — в зависимости от природы импульса, среды, условий и т. д.

Но в определенный момент, разъясняет Успенский, — в этом процессе происходит перемена, и вибрации перестают повиноваться импульсу, замедляются и до известной степени меняют свою природу или направление, например, возрастающие вибрации в известный момент начинают медленнее возрастать, а нисходящие — медленнее затухать.

После этого замедления как в процессе возрастания, так и в процессе затухания вибрации возвращаются в свое прежнее русло и в течение некоторого времени возрастают или затухают — до известного момента, когда в их развитии вновь происходит задержка. В этой связи характерно, что периоды однообразных колебаний не равны, а периоды замедления вибраций не симметричны: одни — короче, другие длиннее.

Согласно Гурджиеву, законы, управляющие замедлением или отклонением вибраций от их первоначального направления, были известны древней науке и включены в особую формулу, или диаграмму, сохранившуюся до нашего времени. В этой формуле период удвоения вибраций был разделен на восемь неравных ступеней в соответствии с темпом возрастания вибраций. Восьмая ступень повторяет первую, но с удвоенным числом вибраций. Этот период удвоения вибраций между данным числом и удвоенным называется октавой, то есть периодом, состоящим из восьми частей.

Принцип деления периода удвоения вибраций на восемь неравных частей основан на наблюдениях неравномерности возрастания вибраций в октаве: отдельные «ступени» октавы показывают ускорение или замедление в разные моменты ее развития.

Считается, что Пифагор впервые применил эту формулу к музыке. Однако Гурджиев утверждал, что это было сделано намного раньше Пифагора и что музыкальная гамма из семи тонов, дошедшая до нас из глубочайшей древности, а затем забытая, впоследствии была открыта заново и получена Пифагором из традиционных источников.

Гамма из семи тонов — это формула космического закона, полученная древними школами и примененная к музыке. Однако, утверждал Гурджиев, если мы будем изучать проявление закона октав в вибрациях других родов, мы обнаружим, что этот закон повсюду остается одним и тем же и что свет, тепло, химические, магнитные и другие вибрации подчиняются тому же

закону, что и звуки. Например, в физике известна цветовая шкала, в химии — периодическая система элементов, тесно связанная с принципом октав, хотя эта связь еще не вполне обнаружена. Изучение музыкальной гаммы из семи тонов дает прекрасную возможность понимания космического закона октав.

Закон октав дает возможность по-новому увидеть «жизнь в целом, прогресс и развитие явлений на всех планах вселенной»^1, пишет Успенский. Указывая на проявление закона октав в луче творения, Гурджиев назвал его октавой, нисходящей от «до» до «си». Он дал своим петербургским ученикам следующую схему звучащей вселенной — от Абсолюта до Ничто — другого уровня Абсолюта, воспроизведенную Успенским в таком виде:

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 173.

В музыкальной гамме семь тонов считаются общепринятыми, и между каждыми двумя нотами существуют два полутона, за исключением интервалов между нотами «ми» и «фа», а также «си» и «до», где имеется только один полутон, а другой полутон там выпадает.

Таким образом получается, что имеется двадцать нот, из которых восемь основных: до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до и двенадцать промежуточных: по две между следующими из нотных пар: до-ре, ре-ми, фа-соль, соль-ля, ля-си, и по одному между парами: ми-фа и си-до.

Однако на практике между нотами ряда до-ре, ре-ми, фасоль, соль-ля, ля-си берется только по одному полутону, а между нотами ми-фа и си-до полутон вообще не берется.

Знание закона октав дает совершенно новое объяснение изменения и развития явлений, например, понимание, почему в природе нет прямых линий, а также почему с человеком все «случается» и обычно случается особым образом, противоположным желаемому и ожидаемому. Все это — следствия «интервалов», которые нами не учитываются. Интервалы означают замедление или ускорение вибраций и, как следствие, отклонение от первоначального направления. Поэтому по мере накопления этих отклонений линия октав может совершить полный круг и вернуться в первоначальную точку.

Таким образом, утверждал Гурджиев, закон октав учит пониманию принципа отклонения сил, а также тому, что ничто в жизни не стоит на месте, а либо развивается и идет вверх, либо идет вниз, ослабевает и вырождается. Из этих рассуждений Гурджиев делал следующий зафиксированный Успенским вывод: «если в нужный момент, то есть в тот момент, когда данная октава проходит через "интервал", она получает "добавочный толчок , совпадающий по силе и характеру с ее вибрациями, то октава будет беспрепятственно развиваться по первоначальному направлению, ничего не теряя и не изменяя своей природы»^1. И еще: «Возможность искусственных, то есть специально созданных "добавочных толчков" придает изучению закона октав практический смысл и делает это изучение обязательным и необходимым, если человек желает отказаться от роли пассивного наблюдателя того, что случается с ним и вокруг него»^2.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 178.
2 Там же, с. 181-182.

Возвращаясь к «лучу творения» Гурджиев утверждал, что «луч творения» представлен тремя октавами излучений: первая октава между Абсолютом и Солнцем, вторая — между Солнцем и Землей и третья — между Землей и Луной со сложной системой «интервалов» и «толчков», и искусно связывал эту систему с не менее сложной системой «химии», или алхимии, которая рассматривает материю с точки зрения ее функций и плотности.

Рассматривая октаву «Абсолют—Солнце» с точки зрения закона трех, Гурджиев познакомил своих московско-петербургских слушателей с основами эзотерической химии, представив им три основных элемента материи: «углерод» (С), «кислород» (О) и «азот» (N). Между частотой вибрации и плотностью материи, объяснил Гурджиев, существует обратная связь: чем плотнее материя, тем слабее вибрации и наоборот. Активная сила в Абсолюте создает ноту «до», обозначаемую числом 1 и представляющую собой наивысшую частоту вибраций и наименьшую плотность материи, в которой действует эта сила. Эта материя — «углерод» (С). Пассивная сила в Абсолюте создает ноту «си», обозначаемую числом 2, и материя, в которой действует эта сила, — «кислород» (О). Наконец, нейтрализующая сила в Абсолюте создает ноту «ля», обозначаемую числом 3, и материя, в которой действует эта сила, — «азот» (N). «Азот» обладает набольшей плотностью, а вибрации в нем имеют наименьшую частоту. «Углерод», «кислород» и «азот» вместе дают материю четвертого порядка — «водород» (Н), плотность которого Гурджиев обозначал числом 6, то есть суммой чисел 1, 2 и 3. Термин «водород» имеет очень широкое значение: он может означать и простой элемент и всякое сочетание элементов как во внешнем мире, так и в человеческом организме.

Далее Гурджиев строил сложную таблицу из 12 форм водорода, представляющую собой 12 категорий материи, которые содержатся во вселенной в диапазоне от Абсолюта и до Луны. Можно найти все виды материи от «водорода 6» до «водорода 3072» в человеческом организме, в котором они играют известную роль. Так, кусок железа — это «водород 3072», кусок дерева — это «водород 1536», а «водород 768» включает в себя все вещества, которые служат человеку «пищей». С другой стороны, более тонкая материя с малыми питательными свойствами, как, например, вода, определяется как «водород 384». «Водород 192» — это атмосферный воздух, а «водород 96» — это материал животного магнетизма, эманации человеческого тела, рентгеновских лучей и т. п. Этот вид материи — граница того, что знают о материи физики и химики. «Водороды 48, 24, 12 и 6» неизвестны современной науке, это материя нашей психической и духовной жизни на разных уровнях. Таблица форм водорода позволяет рассматривать различные виды материи и духа с точки зрения их отношения друг к другу и к различным планам вселенной. Эта химия, а точнее алхимия давала московско-петербургским слушателям Гурджиева головокружительное ощущение «лестницы, простирающейся от земли и до неба», но только позднее к ним пришло понимание, что эти идеи гораздо сложнее и глубже по своему содержанию, чем показались им на первый взгляд.

Чтобы представить своим слушателям человеческое знание как единое целое, сочетающее в себе закон трех с законом семи, объединяющее химию, космологию и учение о человеке — Гурджиев предложил им универсальный символ — энеаграмму, имеющую форму круга, который разделен на девять частей линиями, соединяющими девять точек на окружности. Фигура, образованная от соединения шести точек, может быть разделена на две симметричные части воображаемым вертикальным диаметром, проходящим через наивысшую на окружности точку. Эта точка, обозначенная нотой «до», служит вершиной равностороннего треугольника, соединяющего те точки, которые не входят в первоначальную сложную фигуру. Начало и завершение всякого цикла происходят в точке вершины треугольника.

Все процессы на земле и в космосе, любое законченное целое, включая космос, организм и растение, связаны с этим символом, носящим название энеаграммы. Вслед за Гурджиевым Успенский рассматривает энеаграмму как универсальный символ, заключающий в себе все человеческое знание со всем его инструментарием и дающий «метод познания сущности любой вещи»^1.

Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 385.

Он видит в ней «иероглиф универсального языка». Человек «по-настоящему знает только то, что он может заключить в энеаграмму», — повторяет он вслед за Гурджиевым. «Для человека, способного пользоваться ею, энеаграмма делает совершенно ненужными книги и библиотеки. Человек может оказаться в пустыне в полном одиночестве и, начертив на песке энеаграмму, сумеет прочесть в ней вечные законы вселенной, причем всякий раз узнает нечто новое, ранее ему не известное. Если встретятся двое людей, принадлежащих к различным школам, они начертят энеаграмму и с ее помощью установят, кто из них знает больше и, следовательно, кто из них учитель, а кто — ученик. Энеаграмма — фундаментальный иероглиф универсального языка, который имеет столько же значений, сколько существует уровней людей»^1. Впрочем, Гурджиев говорил своим ученикам, что существует не один, а три универсальных языка, точнее, три его степени.

Помимо чисто интеллектуальных разработок, основанных на теоретическом изучении энеаграммы, Гурджиев давал свои ученикам упражнения, связанные с «движением энеаграммы». Успенский пишет, что на полу Учебного дома в шато Приорэ во Франции, где происходили занятия, была изображена большая энеаграмма, а ученики, принимавшие участие в упражнениях, стояли на местах, обозначенных цифрами от 1 до 9. Затем они начинали двигаться, кружась вокруг своего соседа в местах встреч, то есть в точках пересечения линий энеаграммы. Гурджиев говорил, что движения по энеаграмме займут важное место в его балете «Борьба магов» и что без участия в таких упражнениях понять энеаграмму почти невозможно, уча тем самым восприятию символа в движении и подводя к идее совершенного синтеза. «Неподвижная энеаграмма — это мертвый символ, живой символ пребывает в движении»² — с энтузиазмом вторит Гурджиеву Успенский. Энеаграмма — это и вечное движение, и философский камень алхимиков, — обобщает он тему энеаграммы.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 393.
2 Там же, с. 394.

В Константинополе в 1921 году Гурджиев со своим учениками сделал рисунок энеаграммы с апокалиптическими зверями — львом, быком, человеком и орлом. Эти символы он связывал с «центрами» в человеке.

Все существующие пути Гурджиев делил на три категории: путь факира, путь монаха и путь йога. Первый путь — путь факира — это путь усилий, связанных с развитием физического тела, однако у человека, выбравшего этот путь другие его аспекты остаются неразвитыми. Второй путь — путь монаха, путь веры, религиозного чувства, религиозной жертвы. Это путь эмоций, путь сердца, преданности и любви. И наконец, третий путь — это путь йога, путь знания и ума. Путь факира предполагает работу в первой комнате, или первом теле, путь монаха — во второй комнате, или втором теле, путь йога — в третьей комнате, или третьем теле. Каждый стремится попасть в четвертую комнату или обрести четвертое, духовное тело, однако все эти пути имеют одну общую черту: они концентрируются на одном аспекте, забывая о других. Отсюда вытекает их односторонность и ограниченность.

Однако есть еще четвертый путь, на котором человек может избежать односторонности и исключительных трудностей первых трех путей. Начало четвертого пути легче, чем начало трех других путей, но только начало: четвертый путь начинается там, где он застает человека и, в отличие от трех первых путей, не имеет жестко фиксированной формы. Те условия жизни, в которых находится человек, когда он обнаруживает четвертый путь, являются для него наилучшими из всех возможных, ибо условия жизни человека обычно соответствуют тому, чем он является — любые другие условия будут для данного человека искусственными. Именно в этих условиях начинается работа одновременно над тремя комнатами, или над тремя телами. Таким образом, двигаясь по четвертому пути, человек достигает развития трех своих тел и тем самым делает достижение четвертой комнаты или обретения высшего тела быстрее и надежнее. Четвертый путь иногда называют «путем хитрого человека», ибо человек, выбравший четвертый путь, ухитряется узнать секрет быстрого продвижения, которого не знают ни факир, ни йог, ни монах.

Вот что пишет о четвертом пути Морис Николл в своих «Психологических комментариях к учению Гурджиева и Успенского»:

«Мы принадлежим к так называемому четвертому пути, который находится посреди самой жизни. Поэтому мы работаем в гуще жизни, посреди жизненных невзгод, и постепенно жизнь становится нашим учителем. И поэтому сказано, что человек, следующий четвертым путем, должен стать человеком номер четыре, то есть человеком, который развил свои центры»^1.

1 Maurice Nicoll. Psychological Commentaries on the Teaching of Gurdjieff and Ouspensky. Watkins, London, 1975, p. 14.

Предлагая новые концепции и идеи, Гурджиев был иногда вынужден отбрасывать или трансформировать устоявшиеся и приевшиеся понятия, в частности, он постарался отмежеваться от понятий теософов и оккультистов. Так, в связи с концепцией «кундалини» Гурджиев утверждает, что теософы и оккультисты ухватились за нее, но не поняли и совершенно изменили ее смысл, превратив опасную идею в нечто вызывающее ложные надежды. На самом деле, говорил Гурджиев, кундалини вовсе не является чем-то полезным для развития человека.

Кундалини, по Гурджиеву, — это не латентная энергия, нужная для духовного развития человека, а сила воображения и фантазии, которая подменяет собой реальность. Когда человек мечтает, вместо того чтобы действовать, когда его мечты становятся на место действительности, когда человек воображает себя львом, орлом или волшебником, в нем действует сила кундалини. Кундалини может действовать во всех центрах, и с ее помощью все центры удовлетворяются воображаемым вместо реального. Овца, которая считает себя львом или волшебником, пишет Успенский, соглашаясь с Гурджиевым, живет под властью кундалини.

Кундалини — сила, заложенная в людей для того, чтобы удерживать их в нынешнем состоянии. Если бы люди сумели увидеть свое истинное положение, если бы они осознали весь его ужас, они ни секунды не могли бы оставаться там, где находятся. Они стали бы искать выход и очень скоро нашли бы его, ибо выход есть, но людям не удается увидеть его, потому что они загипнотизированы. А кундалини — это как раз та сила, которая удерживает их в гипнотическом состоянии. Пробудиться — значит выйти из состояния гипноза. В этом и состоит главная трудность — но в этом же и гарантия возможности пробуждения, так как органических причин для сна нет, и человек может пробудиться.

Гурджиев определял сон как «великое субъективное состояние сознания»^1. Это обычная форма низшего состояния сознания. Успенский пишет о двух видах этого состояния — о сне во сне и о сне по пробуждении — состоянии, в котором человек проводит свою «бодрственную» часть жизни. Это состояние Гурджиев считал состоянием худшим, чем прямой сон, поскольку человек совершает в нем слепые поступки — воюет, убивает, совершает революции. Гурджиев говорил, что практически пробуждение почти невозможно для человека, потому что как только человек хотя бы на мгновение пробуждается, как только он открывает глаза, силы, которые заставляют его спать, начинают действовать на него с удесятеренной энергией, и он вновь погружается в сон, причем нередко ему снится, что он пробудился или пробуждается.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 182.

В обычном сне бывают такие состояния, когда человек хочет проснуться, но не в силах это сделать. Он говорит себе, что проснулся, а на деле продолжает спать. Так может повториться несколько раз, пока он наконец не проснется. Но при обычном сне человек, если уж он проснулся, находится в состоянии, отличном от сна; в гипнотическом же состоянии дело обстоит по-иному: здесь нет, по крайней мере сначала, объективных признаков пробуждения, человек не может ущипнуть себя, чтобы удостовериться, что он не спит. И если, не приведи Бог, человек слышал что-то об объективных признаках пробуждения, кундалини сейчас же преобразует их в игру воображения и грезы.

Только тот, кто вполне сознает трудности пробуждения, может понять и необходимость долгой и тяжелой работы для того, чтобы пробудиться. Вообще говоря, что нужно, чтобы разбудить спящего? Нужен хороший толчок. Но когда человек спит крепким сном, одного толчка недостаточно, требуется много непрерывных толчков. Следовательно, должен существовать кто-то, кто будет производить эти толчки. Однако кто же это может быть, если каждый погружен в сон? — задает вопрос Гурджиев. Кроме того, человек, который действительно пробудился, вряд ли будет тратить свое время на пробуждение других, у него могут оказаться более важные дела.

Можно пробудиться при помощи механических средств, но и в результате воздействия на человека определенных впечатлений. В качестве «будильника» может быть сильное переживание радости, горя, впечатление от музыки, разговора, природы и т. п. Но где взять такой будильник в нужный момент? Первое что приходит на ум, — нужно создать будильник, который бы тебя будил. Но вся беда в том, что человек очень быстро привыкает к будильнику и перестает его слышать. Поэтому нужно много будильников, нужно окружать себя будильниками, которые не давали бы тебе спать. Однако и в этом случае есть известные трудности: будильники надо заводить, а чтобы их заводить, надо о них помнить; чтобы помнить о будильниках, человеку придется часто просыпаться. И что еще хуже: человек привыкнет ко всем этим будильникам и спустя некоторое время будет спать с ними еще крепче. Поэтому будильники приходится то и дело менять, постоянно изобретая новые. Со временем это поможет человеку пробудиться, но очень мало шансов, что человек сможет сам, без посторонней помощи, проделать всю эту работу — заводить будильники, менять их, изобретать новые. Гораздо вероятнее, что он начнет эту работу, но вскоре она перейдет в сон, во сне он увидит, что изобретает будильники, заводит их и меняет, благодаря чему будет спать еще крепче.

Вот почему для пробуждения необходимо сочетание усилий: нужно, чтобы кто-то будил человека, а кто-то наблюдал за ним и за тем, кто его будит, нужно иметь будильники и постоянно изобретать новые. Но чтобы достичь этого и получить результаты, несколько человек должны работать вместе. Одному человеку здесь ничего не сделать. «Человек не может пробудится самостоятельно»^1, — делает неутешительный вывод Успенский. Выходит, что человеку нужна помощь.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 192.

Если несколько человек решат бороться со сном сообща, они будут будить друг друга. Может случиться, что двадцать из них заснут, а двадцать первый будет бодрствовать и разбудит всех остальных.

Точно так же обстоит дело и с будильниками. Один человек изобретет один будильник, другой — второй; а потом они смогут обменяться. Все вместе они окажут друг другу огромную помощь — без такой помощи никто ничего не в состоянии достичь.

Поэтому человек, желающий пробудиться, должен искать других людей, которые тоже хотят пробудиться, и работать вместе с ними. Однако чтобы начать такую работу, требуется знание, которым заурядный человек не обладает. Нужно организовать работу, и в работе необходим руководитель. Только тогда она даст результаты, которых от нее ожидают. Работу необходимо организовать, а это может сделать лишь тот, кто знает ее методы и кто в свое время уже прошел через такую работу.

Обычно человек начинает свои занятия в небольшой группе, но никакая работа в группах без учителя невозможна. Работа группы с неподходящим учителем может привести только к отрицательным результатам. Первой целью человека, который начинает работу в группе, должно быть самоизучение или самонаблюдение.

Знание себя — великая, но в то же время очень неясная и далекая цель, утверждал Гурджиев. В своем нынешнем состоянии человек далек от самопознания. Поэтому, строго говоря, эту цель нельзя даже и поставить. Целью человека может стать изучение себя, которое может быть началом самопознания.

Изучение себя — это путь, который ведет к самопознанию. Но для того чтобы изучать себя, человеку нужно сперва узнать, как это делать, с чего начинать, какие методы применять. Человек должен научиться принципам и методам самоизучения.

Главный из этих методов — самонаблюдение. Без самонаблюдения человек не поймет связь и соотношение между разнообразными функциями своей машины, не поймет, как и почему в каждом отдельном случае он не определяет направление и параметры своей жизни, напротив, «с ним все случается». Гурджиев называет два метода самонаблюдения: первый метод — это анализ или попытка анализа, то есть попытка найти ответы на вопросы, отчего происходит то или иное явление, почему существует та или иная зависимость. Второй метод — это регистрация, или «запись» в уме того, что наблюдается в данный момент.

Самонаблюдение, особенно вначале, никоим образом не должно становиться анализом или попыткой анализа. Анализ станет возможным лишь позднее, когда человек узнает все функции своей машины и все управляющие ею законы.

Пытаясь анализировать какое-то явление, с которым он встречается в самом себе, человек обычно спрашивает: что это такое, почему оно случилось так, а не иначе, — и он начинает искать ответы на эти вопросы, забывая о дальнейших наблюдениях. Все более и более погружаясь в подобные вопросы, он совершенно теряет нить самонаблюдения и даже забывает о нем, так что наблюдение прекращается. Однако анализировать отдельные явления без знания общих законов — это бесполезная трата времени. Чтобы оказался возможным анализ даже элементарных явлении, человек должен накопить достаточное количество материала при помощи «записей». «Записи», то есть результаты наблюдения того или иного явления, происходящего в данный момент, представляют собой самый важный материал в работе самоизучения. Когда накопится некоторое количество «записей», когда одновременно будут до известной степени изучены и поняты законы, тогда станет возможным анализ.

Наблюдение должно начаться с разделения функций. Вся деятельность человеческой машины подразделяется на четыре определенные группы явлений, каждая из которых находится под контролем особого ума, или «центра». Наблюдая за собой, человек должен дифференцировать четыре основные функции своей машины: мыслительную, эмоциональную, двигательную и инстинктивную. Любое явление, которое человек наблюдает внутри себя, относится к одной из этих функций. Поэтому, прежде чем начинать наблюдение, человек должен понять, как различаются интеллектуальная, эмоциональная, двигательная и инстинктивная функции.

Наблюдение следует вести будто бы впервые — весь прошлый опыт, все результаты предыдущего самонаблюдения необходимо отложить в сторону. Возможно, в них содержится много ценного материала, но весь этот материал основан на неверных наблюдениях, неверном разделении наблюдавшихся функций. Поэтому пользоваться им нельзя, предупреждает, со слов Успенского, Гурджиев, — во всяком случае, в начале работы по самоизучению. Все, что там есть ценного, в должное время будет взято и использовано, но начинать необходимо с начала. Человек должен начать наблюдение себя, как если бы он совсем не знал и никогда не наблюдал себя.

Когда он начинает наблюдать себя, он должен постараться сразу же определить, к какой группе явлений, к какому центру принадлежат наблюдаемые им в данный момент явления.

Гурджиев напоминает об очень простых вещах, в частности о том, что некоторым людям трудно понять разницу между мыслью и чувством, другим нелегко уяснить различие между мыслью и двигательным импульсом. При этом для облегчения различения он напоминает и о том, что мыслительная функция работает посредством сравнения, и интеллектуальные заключения оказываются результатом сравнения двух или более впечатлений. Ощущения и эмоции же не рассуждают, не сравнивают. Они просто определяют данное впечатление по его аспекту, по тому, приятно оно или неприятно в том или ином смысле: по цвету, вкусу, запаху. Кроме того, ощущения могут быть индифферентными, то есть ни теплыми, ни холодными, ни приятными, ни неприятными. В ощущении белого или красного нет ничего приятного или неприятного; во всяком случае, нет необходимости в том, чтобы с тем или иным цветом было связано нечто приятное или неприятное. Так называемые «пять чувств», а также ощущения тепла, холода и т. п. суть инстинктивные функции. Чувственные же функции, или эмоции, всегда приятны или неприятны, индифферентных эмоций не существует.

Трудность различения между функциями усиливается и в связи с тем, что разные люди по разному воспринимают свои функции. Некоторые люди воспринимают главным образом при помощи ума, другие — при помощи чувств, третьи — посредством ощущений. Для людей разных категорий и способов восприятий очень трудно, почти невозможно понять друг друга, потому что они дают одной и той же вещи разные наименования, или разным вещам — одно и то же наименование. Если два человека по-разному воспринимают одну и ту же вещь, скажем, один воспринимает ее чувствами, а другой — ощущениями, то они до конца жизни могут спорить и никогда не поймут, чем отличается их отношение к данному предмету. В действительности, один видит только один его аспект, а второй — только другой. Нередко человек называет свои мысли или интеллектуальные восприятия чувством, чувства называет мыслями, ощущения — чувствами и т. д.

Для того чтобы найти способ распознания, пишет Успенский, мы должны понять, что любая нормальная психическая функция — это средство, инструмент познания. С помощью ума мы видим один аспект явлений и событий, с помощью эмоций — другой их аспект, с помощью ощущений — третий. Самое полное знание о данном предмете, которое для нас возможно, мы в состоянии получить, если рассматриваем его одновременно умом, чувствами и ощущениями. Каждый человек, который стремится к правильному знанию, должен поставить своей целью достижение именно такого восприятия.

Успенский пишет, что очень часто, почти в каждой беседе, Гурджиев возвращался к вопросу об отсутствии в человеке единства.

«Одна из главных ошибок человека, — говорил он, — это его иллюзия относительно своего "я". Человек, каким мы его знаем, "человек-машина", который не в состоянии что-либо "делать", с которым и через которого все «случается», лишен постоянного и единого "я". Его "я" меняется так же быстро, как его мысли, чувства и настроения, и он совершает большую ошибку, считая себя всегда одним и тем же лицом; в действительности, он — всегда другая личность, не та, какой он был мгновение назад»^1.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 81.

Согласно Гурджиеву, человек не имеет постоянного и неизменного «я». Каждая мысль, каждое настроение, каждое желание, каждое ощущение называют себя: «я». Мы считаем, что это «я» принадлежит целому человеку, что наши мысль, желание или нежелание выражены этим целым. На самом же деле всякая мысль, всякое желание появляются и живут совершенно отдельно и независимо от целого человека, и целое никогда не выражает себя по той причине, что оно, как таковое, существует только как физическое тело или как объект воображения.

У человека нет единого большого «Я» — вместо него существуют сотни отдельных маленьких «я», часто совершен но неизвестных друг другу, взаимоисключающих и несовместимых. Каждую минуту человек говорит или думает: «я», и всякий раз это «я» другое. Только что это было одно чувство или мысль, через мгновение это другое чувство или стремление, другое желание или ощущение, — и так до бесконечности.

Память себя, или самосознание, или сознание своего бытия относится, по Гурджиеву, к высшему состоянию сознания. Чтобы по-настоящему наблюдать себя, утверждал Гурджиев, человек должен помнить себя. В действительности же люди никогда себя не помнят. Люди, которые знают это, уже знают многое. Вся беда в том, что на самом деле никто этого не знает. Если вы спросите человека, помнит ли он себя, он, конечно, ответит утвердительно. Если вы скажете ему, что он не помнит себя, он или рассердится, или сочтет вас глупцом. На этом основана все тупиковость человеческого существования. Если человек знает, что он не помнит себя, он уже близок к пониманию своего бытия.

Вот как Успенский описал свои попытки вспоминания себя в Петербурге в 1915 году:

«Как-то раз я шел по Литейному проспекту к Невскому и, несмотря на все усилия, не мог сосредоточиться на вспоминании себя. Шум, движение — все отвлекало меня; ежеминутно я терял нить внимания, находил ее и вновь терял. Наконец, я почувствовал своеобразное комическое раздражение к самому себе и свернул на улицу влево, твердо решив удерживать внимание на том, что я должен вспомнить себя, хотя бы до тех пор, пока не дойду до следующей улицы. Я дошел до Надеждинской, не теряя нити внимания, разве только упуская ее на короткие мгновения; потом снова повернул к Невскому. Я понял, что на этих тихих улицах мне легче не отвлекаться от линии мысли, и поэтому решил испытать себя на более шумных. Я дошел до Невского, все еще помня себя, и начал испытывать состояние внутреннего мира и доверия, которое приходит после больших усилий подобного рода. Срезу же за углом на Невском находилась табачная лавка, где для меня готовили папиросы. Продолжая помнить себя, я зашел туда и сделал заказ.

Через два часа я пробудился на Таврической, то есть далеко от первоначального места. Я ехал на извозчике в типографию. Ощущение пробуждения было необыкновенно живым. Могу почти утверждать, что я пришел в себя! Я сразу вспомнил все: как шел по Надеждинской, как вспомнил себя, как подумал о папиросах, как при этой мысли будто бы сразу упал и погрузился в глубокий сон... По пути, пока я ехал по Таврической, я начал ощущать какую-то странную неловкость, будто что-то забыл. И внезапно вспомнил, что забыл вспоминать себя»^1.

Как мы видим, здесь Успенский проверяет на себе гурджиевскую характеристику разных состояний сознания. В результате наблюдений он начинает фиксировать внутреннюю последовательность усилий, ведущих к самовоспоминанию.

1. Прежде всего необходимо убедиться в самом факте сна.
2. Убедиться в нем можно тогда, когда мы стараемся пробудиться.
3. Когда человек понимает, что он не помнит себя.
4. Когда он понимает, что помнить себя означает в какой-то степени пробудиться.
5. Когда на основании собственного

опыта он видит, что как трудно вспоминать себя. 6. Тогда он поймет, что не сумеет пробудиться, просто пытаясь это сделать^1. И сама его мысль о непосредственной связи памяти себя с моментом пробуждения является столь же непосредственной констатацией мысли Гурджиева о том, что «самонаблюдение приводит человека к пониманию того, что он не помнит себя»² и что «только начиная вспоминать себя, человек по-настоящему пробуждается»³.

Самонаблюдение и самоизучение — это выработка в себе беспристрастного свидетеля. Это добросовестное изучение работы человека-машины.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 194.
2 Там же, с. 202.
3 Там же, с. 193

Выступая перед своими последователями в Америке в 1929 году, Гурджиев следующим образом объяснял разницу между сущностью и личностью:

«В каждом человеке есть две совершенно отдельные части, как бы два разных человека — его сущность и его личность. Сущность — это "я", наша наследственность, наш тип, характер, природа. Личность — случайная вещь: воспитание, образование, взгляды, т. е. все внешнее»^1.

Успенский так передал эту мысль: «Сущность — это то, что является для человека собственным. Личность — это то, что является для него чужим»^2.

1 Гурджиев Г. Вестник грядущего добра. СПб., 1993, с. 22.
2 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 218

Гурджиев сравнивал личность с одеждой, с маской, которую человек одевает, с тем, чему он научился, и утверждал, что весь материал, составляющий человеческую личность, можно легко изменить. Сущность, напротив, не меняется, она связана с наследственностью, с постоянными качествами человека. Личность легко приобретается и теряется, она приходит извне, она — то, чему он научился, что в нем отражается, следы внешних влияний, оставшихся в памяти и в ощущениях, выученные языки, чувства и слова.

Маленький ребенок еще не имеет личности. Он есть чистая сущность. Его желания, вкусы выражают его подлинное существо. Вместе с воспитанием начинает расти его личность. Личность создается его подражанием или противодействием взрослым, стремлением скрыть от них «свое», «подлинное».

Сущность — это истинное в человеке, личность — ложное. Но пропорционально росту личности сущность слабеет. Очень часто в раннем возрасте сущность останавливается в своем развитии. В среднем человеке его сущность обычно проявляется в инстинктах и простейших эмоциях. Бывают редкие случаи, когда сущность человека растет одновременно с его личностью.

Культура создается личностью, а личность является продуктом культуры. Все, что мы называем культурой, цивилизацией, наукой, искусством и политикой, создано личностями людей, то есть чуждым в них элементом.

Личность как правило активна, а сущность — пассивна. Внутренний рост человека не может начаться, пока этот порядок вещей не изменится. Личность должна стать пассивной, а сущность — активной. Это может произойти только тогда, когда ослаблены «буферы», ибо они — главное орудие, посредством которого личность удерживает сущность в подчинении.

Нередко случается, что сущность человека умирает, а его тело и личность продолжают жить. Большая часть людей, которых мы встречаем на улицах, — это мертвые люди. К счастью для нас, мы этого не видим и не знаем, заключает Успенский.

Работа человека над собой заключается в борьбе против его главного недостатка. Как правило, человек не может самостоятельно найти свой главный недостаток, то есть свою главную черту, препятствующую самовспоминанию. Учитель может указать ему на нее и научить, как с ней бороться. Личность питается воображением и ложью. Если уменьшается ложь, в которой живет человек, если уменьшается воображение, личность слабеет, и человек выходит на линию работы.

Личность обычного человека защищает себя всеми силами, и самозащита часто принимает форму внутренней борьбы в человеке. Тогда в человеке кристаллизуется ложная личность, которая изображает заинтересованность в «работе над собой» и совершает некие механические действия, которые только усиливают эту ложную личность, но не ведут ни к какому реальному результату.

Изучение своей ложной личности и борьба с ней составляют индивидуальный путь каждого человека.

Важную роль в человеке играет магнитный центр. Сначала магнитный центр может иметь форму «особых интересов», «идеалов» или «идей» человека, но с того момента, когда он обнаруживает его в себе, магнитный центр может начать расти. Рост магнитного центра происходит за счет ложной личности, так как магнитный центр и ложная личность зависят друг от друга: сила одного — это слабость другого и наоборот.

Говоря о трех видах влияний, которые может испытывать человек — влияния от жизни, влияния, которые распространяются через книги, философские системы, религиозные ритуалы и искусство, и сознательные влияния, связанные со школьной работой, — Гурджиев утверждал, что результаты качественных влияний, собираясь внутри человека, создают в нем магнитный центр, который начинает притягивать к себе родственные влияния, расти и усиливаться. Этот центр помогает человеку двигаться в направлении «работы». Только когда этот центр достигнет значительной силы, человек начинает искать путь. В этом состоянии он может встретить другого человека, который связан с путем. Встреча с таким человеком — это первый порог, или первая ступень. С нее начинается лестница, которая находится между «жизнью» и «путем», но это еще не путь. Человек совершает восхождение по этой лестнице с помощью водителя. Подняться по ней сам он не может. Его достижения неустойчивы. Он может оступиться, и тогда ему надо начинать все сначала. Путь начинается там, где кончается эта лестница, — на гораздо более высоком уровне, чем обычный уровень жизни.

Если в человеке происходит рост и усиление магнитного центра, он может встретить школу, и школа может помочь ему в его борьбе с его ложной личностью. В этом случае ложная личность может исчезнуть на час, на два или даже на день. Когда ложная личность исчезает на какое-то время, усиливается магнитный центр, который пока еще состоит из множества маленьких «я», составляющих его. Когда инициатива переходит от ложной личности к магнитному центру, он собирает вокруг себя все совестливые «я» («совестливых слуг») и вместе с ними берет под контроль ложную личность. В результате этого может наступить момент, когда к человеку приходит постоянное «Я» и в нем актуализуются единство, сознание и совесть. Эта ситуация как раз и описывается в притче как приход господина в свое имение, когда слуги подготовят его для прихода хозяина.

Концепция сознательного усилия — одна из основополагающих в системе Гурджиева. Сознательные усилия — это усилия, направленные на преодоление уровня своего бытия и подъем на более высокий уровень. Именно это имеет в виду Гурджиев, когда говорит о «работе».

В отличие от усилий, которые делает человек в обычной жизни, усилия в «работе» связаны с вертикальным направлением. Поэтому усилия в работе сознательны, а усилия в жизни механичны. Согласно традиционалистскому истолкованию, в символике креста вертикаль представляет собой уровни бытия, а горизонтальная линия — это жизнь человека во времени.

Работа вертикальна по отношению к жизни. Усилие в работе поднимет человека на более высокий уровень бытия.

Вертикальная линия включает в себя различные уровни бытия человека и вселенной. Морис Николл¹ — ученик Успенского и один из наиболее методичных исследователей гурджиевского учения, — иллюстрирует это положение по чертежу, в котором горизонтальная линия, проведенная под прямым углом к вертикальной и пересекающая ее в точке С, представляет собой жизнь человека во времени на уровне бытия, отмеченного точкой С. Высшие состояния сознания не имеют временной характеристики, они вневременные и для их фиксации существует вертикальная шкала. Именно они дают всем вещам шкалу вечного смысла.

1 Maurice Nicoll. Psychological Commentaries on the Teaching of Gurdjieff and Ouspensky. Watkins, London, 1975, p. 96-105.

Человек находится в центре креста. Он обладает вертикальным смыслом и временным смыслом. Пересечение двух линий — вертикальной и горизонтальной — образует точку «сейчас». Но эта точка становится точкой «сейчас» в полном смысле этого слова, если человек сознателен. Если человек отождествлен, если он спит, для него нет никакого «сейчас». Напротив, для него все летит, все несется и меняется, и даже когда наступает момент, которого человек долго ждал, он сразу же оказывается в прошлом. Чувство «сейчас» это чувство вечности. Это начало ощущения подлинного «Я», ибо подлинное «Я» стоит над нами, а не перед нами во времени. Вечность и время несоразмеримы.

Есть два рода влияний: одно приходит от вертикальной линии, представляющей вечность, другое — от горизонтальной, представляющей время. Когда человек помнит себя, он поднимает себя по вертикальной линии вверх от одной точки до другой. Эти точки создают лестницу. Вертикальные влияния приходят к человеку, когда он совершает это внутреннее движение вверх. Таков был опыт Иакова в Вефиле, описанный в Книге Бытия: «И взял один из камней того места, и положил себе изголовьем, и лег на том месте. И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот Ангелы Божьи восходят и нисходят по ней»^1.

1 Бытие, 28:11-12.

Движение по горизонтали производит изменения. Движение по вертикали производит трансформацию. Трансформация не происходит, когда человек движется по горизонтали, — только — когда он движется по вертикали. Движение по вертикали не происходит автоматически, оно всегда результат сознательного решения и сознательных усилий.

«Четвертый путь» может осуществляться только в организованной группе и только под руководством опытного водителя. Группа аккумулирует необходимую энергию и создает условия для побега. Войти в такую группу или создать ее — это первое условие успеха. У членов такой группы появляется возможность осуществлять «три линии работы»: работа на себя, работа для других и работа во имя идей и целей самой работы.

Работа на себя начинается с самонаблюдения, цель которого состоит в том, чтобы собрать данные о самом себе. Обычно люди имеют о себе самые фантастические представления. Далее необходимо работать над самовоспоминанием и с определением личной задачи. Наиболее трудной частью работы над собой является определение своей главной черты, или своего главного недостатка.

«Наиболее трудная вещь для человека, — говорил Гурджиев, — выносить проявления других»^1. Вторая линия работы ведет к осознанию реальных отношений с другими людьми и развитию новых принципов взаимодействия с ними.

1 S. С. Nott. Teachings of Gurdjieff: The Journal of a Puple. London, 1961, p. 76.

Если первая линия работы замкнута на себе, а вторая линия работы включает взаимодействие с другими, то третья линия работы основана на бескорыстном служении идее и целому. Эта линия работы становится возможной только на тех уровнях развития человека, когда его личность встает в подчиненное положение к его сущности и когда в нем пробуждаются такие качества как долг и совесть.

Отождествление — одна из главных форм проявлений человека-машины и главная помеха «памяти себя». Человек-машина постоянно пребывает в состоянии отождествления. Он может отождествиться со случайной мыслью, с той или другой эмоцией, с настроением, тем или иным этапом работы, с любой возникшей перед ним мелкой проблемой и забыть более важные мысли, чувства и настроения и те большие цели, ради которых он начал работу.

Отождествление — один из самых опасных врагов человека. Гурджиев приводит множество различных форм отождествления и советует видеть те тонкие, скрытые и благообразные формы, в которые оно облачается. Преодолеть отождествление очень трудно, так как человек отождествляется с тем, что его больше всего интересует, чему он отдает свои время, внимание, страсть. Часто бывает, что люди настолько отождествляются со страстью, что сами становятся этой страстью. Они превращаются в жадность, в желание, в спор, и от них ничего не остается. У Гоголя Акакий Акакиевич становится шинелью, а нос майора Ковалева начинает самостоятельно разгуливать по улицам и строить ему козни.

Главная опасность отождествления заключается в том, что человек теряет память себя. Чтобы помнить себя, необходимо не быть отождествленным, снова и снова повторяет Успенский. Прежде всего человек должен разотождествиться со своей личностью. Пока человек отождествлен с ней, он — раб случайности.

Отождествление с людьми, часто принимающее форму зависимости от других, от того, что они о нем думают, как к нему относятся, как с ним обращаются, Гурджиев считает серьезным тормозом для памяти себя. Он указывает на несколько видов такого состояния, называя его внутренним учитыванием, на которое человек тратит большое количество энергии. В таком состоянии в человеке развивается мнительность, которая часто перерастает в личную обиду на «несправедливость». Человек зависит не только от отдельных людей, но и от общества. Если люди, которые реагируют на «несправедливость» в отношении к ним не только отдельных людей или общества, но готовые возмущаться и огорчаться из-за плохой погоды или поломки бытового прибора.

Обычно человек «помещает себя» в свое состояние, например, состояние раздражения, обиды, депрессии и т.п., то есть он отождествляется со своим негативным состоянием. Часто отождествление проявляет себя в требованиях. Эти требования, в свою очередь, основываются на совершенно фантастических основаниях или словесной эквилибристике.

В человеке, помнящем себя, не происходит отождествления. Но помещать себя в состояние самовоспоминания человек может только сознательным усилием, ибо он не может помнить себя механически. Чтобы помнить себя, нужно внимание, а внимание не может быть механическим. Если человек отождествлен со своим состоянием, но при этом наблюдает за этим отождествлением, он уже не столь отождествлен и не столь механичен. Если человек способен различать в себе наблюдающего и наблюдаемого, он начинает внутренне изменяться, и это уже шаг на пути освобождения от отождествления.

Тот факт, что за каждым человеком стоят годы отождествления, потворства слабостям и ошибкам, стремления закрыть глаза на неприятные факты, постоянной лжи самому себе, самооправдания, порицания других и т. п., не мог не сказаться на самом человеке. В результате аккумулировавшихся самопотаканий, утверждает Гурджиев, в человеке возникли искусственные приспособления, компенсирующие искажения и дефекты, связанные с неправильной работой его машины. Эти искусственные приспособления становятся помехой его намерению работать над собой и развиваться.

Гурджиев назвал эти приспособления «буферами», подчеркнув самим названием, что речь идет об их главном назначении смягчать толчки и удары, как это происходит в случае с железнодорожным буфером. Такие приспособления в человеке создаются не природой, а им самим. Причина их появления — наличие внутри человека серьезных противоречий. Если бы человек ощущал свои внутренние противоречия, он не мог бы жить и действовать так спокойно, как он это делает с помощью этих приспособлений. Люди не в состоянии видеть, как противоречивы и враждебны друг другу различные стороны их личности, напоминает Гурджиев. Не всякому приятно воспринимать себя лживым, порочным и трусливым, а именно таким является обычный человек. Человеку необходимо или уничтожить противоречия, или добиться того, чтобы не видеть и не чувствовать их. Уничтожить противоречия человек не в силах, но если в нем есть «буферы», он перестает остро чувствовать их, поскольку они заблаговременно смягчают удары от столкновения его противоречивых взглядов, эмоций, слов и поступков.

Гурджиев описывает различную технику создания «буферов», которые вырабатываются и с помощью воспитания, и через окружающую среду — путем подражания. Подражая людям, их мнениям, поступкам, человек невольно перенимает сходные «буферы», облегчающие его жизнь. При этом он склонен забывать о том, что «буферы» созданы человеком для смягчения толчков и тем самым служат тормозами для его пробуждения и для памяти себя. Они — главный инструмент лжи. Убаюкивая человека, «буферы» внушают человеку, что нет никаких противоречий и что все хорошо. С помощью «буферов» человек может всегда чувствовать себя правым. Они автоматически контролируют внешнюю и внутреннюю жизнь человека. «Буферы», помогают человеку избегать встречи со своей совестью. Разрушая буферы, человек должен развивать волю. Разрушение буферов является одной из главных ступеней работы.

Понятие «совести» воспринимается современным человеком как изначально присущее ему. Гурджиев делает малоутешительные выводы: современный человек не обладает ни сознанием, ни совестью. Если «сознание», по Гурджиеву, — это состояние, в котором человек способен одновременно знать то, что он знает, и видеть, как мало он в действительности знает и как много противоречий в том, что он знает, то «совесть» — это состояние, в котором человек чувствует все, что он обычно чувствует или может почувствовать. Совесть, по Гурджиеву, — это острое ощущение человеком своих внутренних противоречий одновременно с ощущением стыда и ужаса от своего положения. Гурджиев указывает на то, что состояние совести у спящего человека, или человека-машины возникает очень редко. Человек не в состоянии ни уничтожить эти противоречия, ни разрушить совесть. Но он может усыпить совесть, отделить преградами конфликтующие состояния и ощущения, не видеть их вместе, не чувствовать их несовместимости, не замечать абсурдности их сосуществования.

Успенский, следуя Гурджиеву, описывает механизм борьбы с совестью, называя, в первую очередь, процесс разрушения «буферов», которые с раннего детства начинают расти и укрепляться в человеке, лишая его возможности увидеть свои внутренние противоречия и тем самым лишая его даже самой малой надежды на внезапное пробуждение. Пробуждение возможно только у тех, кто ищет его, кто готов, преодолевая себя, работать над собой с большой настойчивостью долго и упорно. Для этого необходимо разрушить «буферы» и тем самым пойти навстречу внутренним страданиям, связанным с ощущением противоречий. Кроме того, разрушение «буферов» само по себе требует напряженных усилий, и человек должен согласиться на это, понимая, что результатом будут всевозможные неудобства и страдания от пробуждения совести.

Совесть пробуждается в человеке при отсутствии «буферов». Совесть человека, свободного от противоречий, — это радость совершенно нового характера, в то время, как у человека, в котором противоборствуют различные «я», даже мгновенное пробуждение совести неизбежно связано со страданием. И если человек не страшится коротких мгновений пробужденной совести, а стремится удержать их и сделать более длительными, то в эти моменты в нем возникает особый элемент тонкой радости и предвкушение будущего «ясного сознания». Совесть, как и сознание, способствует созданию единства в человеке в эмоциональном плане.

Гурджиев всячески разделял понятие «совести» и понятие «морали». Если одна совесть не противоречит другой, то одна мораль очень легко вступает в противоречие с другой моралью или полностью ее отрицает. Мораль, в отличие от совести, состоит преимущественно из «буферов», разных «табу», требований к себе и другим, иногда разумных, а иногда утративших первоначальный смысл и возникших на почве суеверия и ложных страхов. Моральное в одной стране, в одном классе общества может быть аморальным в других и наоборот. Мораль везде и всюду представляет собой исторически детерминированное явление, поскольку в разных странах в разные эпохи у разных классов общества образуются «буферы» разных видов. Потому и созданные ими виды морали не похожи друг на друга, и не существует общей для всех морали. В разгар мировой и в преддверии гражданской войны в России Гурджиев не видел оснований утверждать, что в Европе существует общая для всех «христианская мораль», имея в виду и различные толкования «христианской морали», и то, что воюющая Европа и революционная Россия демонстрируют качества, имеющие очень мало общего с «христианской моралью».

В рассуждениях Гурджиева о морали, можно услышать отголоски рассуждений на эту тему его детского наставника священника Богачевского, которые в своей книге «Встречи с замечательными людьми» Гурджиев назовет «неординарными взглядами на мораль»¹ и в которых понятия морали и совести были разведены: «Он говорил мне, — вспоминает Гурджиев в главе о Богачевском, — что на земле есть две морали: одна объективная, установленная жизнью в ходе тысячелетий, а другая.., порой преходящая, относящаяся к индивидуумам, так же, как к целым нациям, государствам, семьям, группам людей. Объективная мораль — говорил он — установлена жизнью и заповедями, данными нам самим Господом Богом через его пророков, она становится основанием для формирования в человеке того, что называется совестью. И этой совестью объективная мораль, в свою очередь, поддерживается.

Объективная мораль никогда не изменяется — она может только расширяться с течением времени. Что касается субъективной морали, она изобретена человеком и поэтому является относительным понятием, различаясь для разных людей и разных мест и находясь в зависимости от субъективного понимания добра и зла, господствующего в данный период»^2. Как мы видим здесь, — и это характеризует Гур-

1 Гурджиев Г. Встречи с замечательными людьми. М., 1994, с. 72.
2 Там же, с 73.

джиева и в большом, и в малом, — даже созвучные ему идеи проходили обработку в поле его понимания и знания, и он не уступал ни на йоту в своем контексте, даже когда обращался к мнению дорогого ему наставника, который, по словам Гурджиева, сумел прожить жизнь «согласно Истине»¹ и оказал большое влияние на Гурджиева, дав ему понятия «подлинной совести», «неоспоримой совести», «истинной совести», научил его стремиться «знать не то, что... ближайшее окружение считает хорошим или плохим, а действовать в жизни, как... совесть приказывает».

«Мораль и совесть — явления разного порядка», — утверждает Гурджиев в своих лекциях, отказываясь от понятия объективной морали и настаивая на несовместимости этих понятий, в то время как Богачинский в контексте западной традиции видит их связь: «Из условностей, которым подчиняется каждый, образуется субъективная мораль, но для правильной жизни необходима объективная мораль, которая зиждется только на совести. Совесть всюду одна и та же... Если у вас есть подлинная совесть и вы живете согласно ей, она всегда будет с вами, где бы вы ни находились... Неоспоримая совесть всегда будет знать больше, чем все книги и учителя вместе взятые». Может быть, именно его наставник выработал в Гурджиеве ту высоту требований и творческую смелость, которые столь привлекательны в его учении. Богачинский поставил перед Гурджиевым высокую задачу: «сформировать свою собственную совесть», дав ему различение уровней бытия, общей и индивидуальной морали и заронив в его душе тягу к преодолению своего уровня бытия и самореализации — задача, решению которой Гурджиев посвятил всю свою жизнь: «пока, до того, как сформируется ваша собственная совесть, живите согласно заповеди нашего учителя Иисуса Христа: "Не делайте другим того, чего вы не хотели, чтобы они делали вам"»^2.

1 Гурджиев Г. Встречи с замечательными людьми, с 76.
2 Там же.

Для Гурджиева мораль не могла быть объективной — человек с «буферами» может быть очень моральным; а сами «буферы» могут оказаться разными, так что два очень моральных человека могут считать друг друга глубоко аморальными, и это, как правило, почти неизбежно. Чем «моральнее» человек, тем более «аморальными» считает он других. Идея морали связана с идеей хорошего и дурного поведения. Но идея добра и зла в системе Гурджиева открыта только бодрствующему человеку, а у человека номер один, два и три она всегда субъективна и слепа, яркий пример чему наглядно являет нам история человечества.

Идея сознательного страдания была вскользь упомянута Гурджиевым в его московско-петербургских беседах 1915— 1917 годов и ясно сформулирована в его последней книге «Жизнь реальна только когда "Я есть"».

На первый взгляд учение Гурджиева о страдании противоречиво: с одной стороны, он предлагает отказаться от страдания, пожертвовать им, с другой — утверждает, что человек может достичь любой цели через сознательное страдание. Успенский ищет ключ к этой идее, как и ко многих другим гурджиевским идеям, в его интерпретации понятия «сознания». Как уже отмечалось, под «сознанием» Гурджиев понимает пробужденное или бодрствующее сознание, основанное на внутреннем единстве, то есть на перманентном «Я», которое, по утверждению Гурджиева, отсутствует в современном человеке, но может быть обретено в результате «работы над собой».

Соответственно, страдание может быть бессознательным и слепым, а может быть намеренным, сознательным, взятым на себя добровольно и с определенной целью. Сознательное страдание может стать сильным подспорьем в решении задач, которые иначе решить невозможно. Напротив, бессознательное и слепое страдание механического человека является примером бессмысленной утечки энергии и одновременного усиления «ложной личности» с ее системой самооправдания, самолюбования и самолюбия.

В своей последней книге Гурджиев говорит о сознательном страдании как результате «трения» между сознанием и автоматическими переживаниями человека. Речь идет о культивации в себе постоянного внимания к тем напряжениям, которые возникают между пробужденным сознанием и его непробужденными аспектами — внимания, которое становится фактором «подтягивания» всего человека к его пробужденному центру и — как следствие — его преображения.

Вопрос об искусстве занимал значительное место в системе Гурджиева, поскольку искусство в значательной мере определяет характер впечатлений, т. е. третью и важнейшую составную часть гурджиевской системы питания человека. Успенский, бывший ко времени знакомства с гурджиевской системой автором кинемодрамы «Странная жизнь Ивана Осокина» и нескольких повестей, горячо откликнулся на гурджиевскую концепцию искусства, признаваясь, что гурджиевский «принцип разделения искусства на субъективное и объективное»¹ говорит ему очень многое. Успенский писал, что ни у кого не мог найти такого соответствия своим мыслям и предчувствиям по поводу природы искусства, хотя через отцовские и свои собственные знакомства в богемном мире он был вполне в контексте той огромной работы по переоценке эстетических ценностей, которая происходила в русском искусстве на грани двух эпох. Известно, например, что его приятелем был идеолог декаданса Л. Волынский. Размежевание искусства на два эстетически взаимоисключающих явления — на искусство субъективное и объективное, искусство спящего и пробужденного человека — легло у Успенского на вполне подготовленную почву.

1 Гурджиев Г. Встречи с замечательными людьми, с. 37.

Русской эстетике XIX века такого рода противостояние двух видов искусств было знакомо как противостояние между эстетически слепым — утилитарным и эстетически зрячим — «чистым» искусством. «Чистое искусство», или «искусство для искусства» было представлено наиболее искушенными деятелями русской культуры и понималось как такая форма человеческой деятельности, через которую, в гегелевской терминологии, происходит самопостижение абсолютной идеи. В эстетике возникшего на рубеже веков символизма акцент на духовно зрячем, серьезном искусстве в противоположность искусству натуралистическому, с одной стороны, и декадентскому, с другой, был артикулирован еще отчетливее. В работах Вячеслава Иванова и Андрея Белого впервые, собственно, и была сформулирована тема объективного и субъективного символизма. Основателем русской символистской эстетики и создателем концепции метафизического искусства был, как известно, Вл. Соловьев, который еще в конце XIX века писал, что задача подлинного искусства заключается в том, чтобы воплощать «содержание бытия и высший смысл жизни»^1. Он видел в искусстве выражение сущностных начал бытия, явленных через художника и рассматривал искусство как одну из существенных форм воплощения «всемирной идеи». Соловьев писал о глубинных метафизических основаниях искусства, воспринимаемых художником из «надсознательной области».

' Соловьев В. С. Собрание сочинений. Брюссель, 1966—70, т. 7, с. 124.

Тот же пафос определяет учение Гурджиева о двух видах искусства. Гурджиев утверждал, что существуют два в корне отличающиеся друг от друга вида искусства: объективное и субъективное. То, что известно сегодня под именем искусства и с чем обычно имеют дело современные люди, — это субъективное искусство, — говорит он, — однако только объективное искусство является искусством в подлинном смысле этого слова. Эти взгляды Гурджиева на искусство напоминают нам позицию Соловьева. Но далее логика их рассуждений расходится. Там, где Соловьев видит пример высокого искусства, а именно, в искусстве «самозаконного вдохновения»^1, требующего от поэта медиумичности, выражающейся в пассивности ума и воли, в открытости души «поэтическим образам, мыслям и звукам, которые сами свободно приходят в душу, готовую их встретить и принять»², Гурджиев говорит о субъективном, т. е. неподлинном искусстве. Гурджиев активно выступает против идеи бессознательного творчества: «Бессознательное творчество в искусстве невозможно, наше чувство слишком для этого глупо. Оно видит только одну сторону вещей, тогда как понимание требует всестороннего видения»³.

Субъективное искусство, по характеристике Гурджиева, случайно, в нем художник не творит, а через него нечто создается. Он находится во власти идей, образов и настроений, которые он сам не понимает и над которыми не имеет никакой власти. Они управляют им и принимают случайную форму. Такое бессознательное искусство, в критериях Гурджиева, не может быть объективным, поскольку художник не знает, что у него получится. Произведения такого искусства оказывают случайное воздействие на человека в зависимости от его настроений, вкусов, привычек и т.п. Случайны его влияния и на самого поэта. Гурджиев отказывается признавать за этим искусством «пророческий дар» и «внутреннюю необходимость»^4, которые видел в них Соловьев. Он говорит о принципе необязательности, торжествующем в субъективном искусстве — в нем «все основано на случайных ассоциациях — и впечатления художника, и его творчество, и восприятие зрителей»5. В подлинном искусстве, — продолжает Гурджиев — нет ничего случайного. Художник знает и понимает, что ему нужно передать. При этом Гурджиев четко разделяет разного рода влияния и основанные на них ассоциации: субъективные, т.е. случайные, от объективных, основанных на подлинной связи с традицией.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 347.
2 Там же, с. 305.
3 Гурджиев Г. Два вида искусства // Вестник грядущего добра, с. 34.
4 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 323.
5 Там же, с. 36.

По Соловьеву, подлинным искусством является теургическое искусство, призваное преображать самую действительность. Соловьев видел теургию как совершенно новую сферу деятельности искусства, в которой «художники и поэты опять должны стать жрецами и пророками, но уже в другом, еще более важном и возвышенном смысле: не только религиозная идея будет владеть ими, но и они сами будут владеть ею и сознательно управлять ее земными воплощениями»^1, И здесь в вопросе о причастности искусства подлинному знанию идеи теургического искусства Соловьева и объективного искусства Гурджиева перекликаются. В «Рассказах Вельзевула своему внуку» Гурджиев писал, что искусство было создано во времена расцвета вавилонской культуры для передачи последующим поколением высокого знания, достигнутого этой цивилизацией. Это знание могло передаваться только на высоких уровнях бытия. Однако доступ к этому знанию, закодированному в произведениях искусства, был утрачен из-за атрофии совести в этой цивилизации. Позднее и сами произведения искусства, ставшие памятниками древности, были разрушены и погребли с собой остатки знаний. На смену подлинному искусству пришло пустое, бессодержательное явление, известное теперь под названием «искусства». Новое искусство сознательно способствовало формированию новой породы людей без стыда и совести, которые использовали этот тип искусства в эгоистических целях. Слово «искусство» теперь стало означать нечто бессодержательное и пустое, хотя и внешне блестящее. Гурджиев называет этот новый тип людей, способствовавших вырождению искусства, хаснамуссами^2.

1 Соловьев В. С. Собрание сочинений. Брюссель, 1966—70, т. 7, т. 3, с. 189.
2 Гурджиев Г. И. Рассказы Вельзевула своему внуку, с. 349.

Таким образом, мы видим, что гурджиевская концепция субъективного и объективного искусства тесно связана с тем возникшим в России в начале XX века пространством идей и тенденций, которое видело искусство как духовный путь и как эффективный инструмент преображения мира и человека. Однако, в то время как Соловьев, Белый и Иванов традиционно исходили из задач религиозно- и эстетически-реформационных, в центре гурджиевского учения, и в том числе его учения об искусстве, была практическая трансформационная идея «пробуждения спящего человека». Водораздел проходил по линии шкалы состояний человека, и уровню пробужденного человека у Гурджиева соответствали объективные религия, наука и искусство. Именно эти идеи вызвали энтузиазм у Успенского, который, как и Гурджиев, был одержим в своей работе идеей поиска точного трансформационного инструмента. «В том, что сказал Гурджиев, в его указаниях на разные уровни, которых мы не различаем и не понимаем, я ощутил приближение к тем самым градациям, которые чувствовал, но не был в состоянии выразить»^1. Именно гурджиевская концепция искусства дала Успенскому надежду, что он нашел то, что искал, и что именно Гурджиев знает то, «что нужно для перехода от слов и идей к делам и "фактам"»^2.

Ритмические движения и танцы, с которыми Гурджиев впервые познакомил своих учеников в Ессентуках в 1918 году и которые позже — в Тифлисе, Константинополе, Париже и Нью-Йорке — стали центральным элементом его системы, Гурджиев заимствовал, по его словам, в буддистских и суфийских монастырях. Эти движения представляли собой активную медитацию и несли с собой особое гармонизующее знание. Изучение движений начиналось с шести объязательных упражнений, которые должен был освоить каждый. Гурджиевские движения включали энергичные танцы дервишей-мужчин и гармоничные танцы женщин, молитвенные танцы и танцы с речитативом, включавшие такие слова как «Господи помилуй» или «Мать, Отец, Брат, Сестра» и другие. Движения и танцы были упражнением на самовоспоминание, ибо требовали от человека большой концентрации внимания. Часто голова, руки, кисти рук и ноги двигались по разному счету, что невозможно без высокого уровня самосознания. Кроме того, танцы и движения Гурджиева часто требовали от исполнителей неестественных и необычных движений, что было хореографическим новшеством в 1920-е годы. Необычным было и использование Гурджиевым упражнения «Стоп!», в котором исполнитель замирал по команде Гурджиева в самой невероятной позе и мог начать двигаться снова лишь по команде учителя. Гурджиев утверждал, что основанные на этих движениях храмовые танцы являются формой объективного искусства и особым языком, на котором люди могут общаться друг с другом. Каждая поза в движениях Гурджиева имела свой собственный смысл и могла быть расшифрованной лишь теми, кто знал особый код.

1 Успенский П. Д. В поисках чудесного, с. 38.
2 Там же, с. 38.

| НАЗАД | СОДЕРЖАНИЕ | ВПЕРЕД |