представляем фрагменты книги  А.Бутковской "С Гурджиевым в Петербурге и Париже"

Успенский: 1

Впервые я узнала об Успенском благодаря книге, которую случайно нашла в библиотеке.

Это произошло в 1916 году, во время Первой мировой войны, но до революции, когда жизнь в Санкт-Петербурге все еще была нормальной. Меня по-прежнему очень интересовал мистицизм, я продолжала искать ответы на вопросы, которые мы привыкли называть «проклятыми» — вопросы, на которые, на первый взгляд, нет ответов. «Откуда мы пришли в этот мир?» «Куда мы уйдём, когда покинем его?» Эти вопросы сами по себе творческие, поскольку даже если окончательные ответы на них и не будут найдены, искатель получит определенное удовлетворение от самого процесса поиска.

Однажды, просматривая книги в библиотеке, я наткнулась на том под названием «Tertium Organum». Пролистав его и пробежавшись по длинным поясняющим заглавиям глав, я с восторгом обнаружила, что передо мной книга, которая будто специально создана для того, чтобы ответить на мучающие меня вопросы. Автором являлся Успенский, которому в то время было около сорока лет и который еще не был широко известен. В дальнейшем он стал очень знаменитым, и у него появились последователи в Европе и в Америке.

Я не была членом Теософского общества Санкт-Петербурга и не знала, что в него входит Успенский. Однако, вскоре после того, как я прочла его книгу, я впервые посетила собрание общества и увидела Успенского лично, не осознавая, что это именно он, до тех пор, пока мадам Каменская, важный и активный член общества, не спросила его мнения по какому-то предмету, обратившись к нему по имени. Обсуждалось развитие высших способностей в Восточных и Западных школах, и она хотела, чтобы Успенский изложил свою точку зрения на этот предмет перед присутствующей аудиторией. Но тот отказался от комментария, сказав, что находится в процессе размышления над этой темой и предпочел бы в данный момент воздержаться от высказывания своего мнения на сей счет.

В конце собрания я подошла к Успенскому, и у нас завязалась беседа. Он сказал, что его ответ мадам Каменской был лишь отговоркой, он не хотел вступать с ней ни в какие дискуссии, поскольку уже решил уйти из общества, разуверившись в его эффективности. Это решение было принято, несмотря на то, что ему предложили вступить во «внутренний» круг, собрания которого, как ему сказали, очень отличаются от обычных собраний, вроде того, что мы только что посетили. На собраниях «внутреннего» круга можно якобы испытать такую степень просветления, которая недоступна рядовым членам.

— Эти рядовые члены — просто овцы! — сказал он мне с презрением. — Но я думаю, что во «внутренний» круг входят еще большие овцы.

— Вы так говорите, как будто сожалеете, что в обществе нет волков, — заметила я.

— Именно! Волки, по крайней мере, проявляют силу. Овцы есть овцы, им бесполезно притворяться, будто они стремятся быть образом и подобием Божьим и развивать скрытые высшие способности.

Выходя из здания, где происходило собрание, я спросила Успенского, собирается ли он написать продолжение «Tertium Organum». Вместо ответа на мой вопрос он поинтересовался, куда я иду, и затем, после недолгого разговора, пригласил меня  встретиться с ним на следующий день утром в кафе «Филиппов». Я хорошо знала это кафе; оно находилось близко как к моему, так и его дому.

Когда я на следующий день пришла в кафе, Успенский ждал меня за столиком, и перед ним стояли три пустые чашечки кофе. (Какое немыслимое количество кофе нам предстояло выпить во время наших бесед в ближайшем будущем и позже, в гораздо большей компании, в этом же заведении, когда встречи возглавил Гурджиев, став нашим учителем или «Гуру». Но все это в будущем: в тот момент нас там было только двое). Успенского, очевидно, очень хорошо знали в «Филиппове», и, не ожидая заказа, официант принес мне чашечку очень крепкого кофе «по-варшавски». Когда я ее выпила, мне принесли еще одну.

Я снова задала Успенскому вопрос, который задавала ему накануне: «Будет ли еще одна книга?» На этот раз он ответил. Он сказал, что до написания «Tertium Organum» он начал другую книгу, но, осознав, что на ее завершение ему потребуется лет двадцать, бросил работу. Книга должна была называться «Мудрость богов».

— Но почему же вы ее не написали? — воскликнула я. — Вы бы непременно смогли закончить ее раньше чем через двадцать лет. Но даже, если бы вам понадобилось так много времени, разве она того не стоит?

—  Дело в том, что то, о чём я хотел написать в этой книге, является настолько сложным и трудно выразимым, что я не чувствовал, что способен на это. А я всегда должен чувствовать, что мне по силам то, чем я занимаюсь, — добавил он с довольно высокомерной улыбкой. — Хотя осознание этого очень сильно ущемило мою гордость, я знал, что мне чего-то недостает, чтобы написать эту книгу.

Затем, выдавая в голосе свое раздражение, он рассказал, что использовал некоторые идеи из этой сложной работы в другой книге, которую надеялся вскоре издать.

— Я потом объясню вам это более подробно, — в заключение сказал он. — А пока, давайте уйдем отсюда — вы не желаете прогуляться?

После того утреннего свидания мы стали встречаться в кафе каждый день в полдень, и предмет нашего разговора всегда был одним и тем же: как найти того, кто знает больше, чем можно узнать из книг, и кто не только говорит об этом, но может также научить это делать. Нам был нужен человек, который помог бы нам в осуществлении поиска «Чуда» — развития сверхсознания — и научил бы нас духовным практикам, посредством которых мы могли бы, в конце концов, достичь восприятия четвертого измерения.

Меня очень удивило, что Успенский хотел, чтобы я стала его сподвижницей в этом поиске, и я сказала ему об этом.

— Мы действительно мало знакомы, — признал он, — но я ясно вижу, что у вас есть нечто, чего нет у других. Мы оба ищем одно и то же, так давайте же искать это вместе.

— Но я так мало знаю! — сказала я. — Что я могу вам дать?

— У вас есть движущая сила, — сказал он серьезно, — а также желание искать и находить.

Затем внезапно, как будто закрывая тему разговора, он добавил:

— А сейчас, Анна, давайте закажем еще кофе и пирожных.

— Что случилось? — спросила я его, смеясь. — Вы внезапно разбогатели?

— Да! Я действительно стал богатым. Теперь я путешествую не один! Вы обладаете качествами, которых мне не хватает, но которые я хотел бы иметь. Я думаю, что вы могли бы даже помочь мне писать.

— Хотите знать, что помогает мне искать то, что вы называете «Чудом»? — спросила я. — Вы знаете, что я учусь в консерватории? Дело в том, что в музыке я нашла нечто, что действительно является чудесным — нечто, что ведет меня и подсказывает, когда в повседневной жизни появляются фальшивые ноты.

Успенский меня взволнованно перебил.

— Погодите! Погодите! Не объясняйте. Я догадывался о чем-то в этом роде — и вот вы сами заговорили о музыке! Вы играете. Когда я смогу вас услышать?

И добавил:

— Как правило, я не люблю слушать, как другие играют, но я чувствую, что вы будете играть необыкновенно, так, как возможно, играли бы студенты школы Пифагора, будь у них фортепиано…

Постоянные разговоры Успенского о «Чуде» и о силе, которая необходима для того, чтобы его найти, могли бы меня напугать, если бы я сама не была энтузиасткой, глубоко убежденной в том, что есть вещи, в которых невозможно удостовериться одним лишь интеллектом.

— Иногда, — как-то сказал он, — можно встать на край пропасти и перепрыгнуть на другую сторону, не упав.

— Мне кажется, я вас понимаю, Петр Демьянович, — ответила я.

Успенский улыбнулся.

— Теперь вы видите, что я действительно богат. Кто-то рядом понимает и верит в непостижимое!

— А я тоже разбогатела?

— Да, и вы тоже.

— А вы не очень-то скромны! — сказала я, в свою очередь улыбаясь.

— И слава Богу, — ответил он. — Я же не овца!

— Да, но все же пожалейте их!

— Никогда!... Выпейте еще чашечку кофе, мы немного поболтаем, а затем прогуляемся по нашему прекрасному Санкт-Петербургу.

Вечерами мы снова встречались в чарующем свете северного лета. Однажды, довольно скоро после нашей первой встречи, Успенский неожиданно сказал мне:

— Знаете, хотя я намного старше вас, с вами я чувствую себя восемнадцатилетним! Мы найдем Чудо, я знаю, — добавил он с улыбкой. — Я никогда не чувствую, я знаю.

Я рассмеялась.

— Я думаю, — сказала я, — что сегодня вы как раз таки чувствуете, а не знаете!

— Возможно, но я так не думаю.

Затем, снова резко сменив тему, он добавил:

— Итак, когда  и где вы мне сыграете?

— В доме моего отца. Пойдемте прямо сейчас, а после я угощу вас обедом.

Мы пришли ко мне домой, и я сыграла для него на фортепиано, как и обещала. Исполнив несколько произведений, я перешла к импровизации, к которой у меня был особый талант: я привносила в исполнение свое собственное творчество, что придавало произведению новый характер, и оно становилось для меня «чудесным». Спустя некоторое время  я испугалась, что играю слишком долго, и остановилась. Однако Успенский попросил меня продолжать.

В конце концов, когда я закончила, он сказал:

— Ваша игра очень глубоко меня тронула. Теперь я лучше понимаю, что вы имели в виду, говоря о чудесном элементе в музыке. Это сила, которая не ограничивается мелодией, она настолько сильно воздействует на ум и чувства, что дает энергию и вдохновение надеяться, что можно обрести способность читать знаки небес. Вы знаете, что планеты — это знаки? Знаки окружают нас повсюду, но мы не способны их читать.

Он вздохнул:

— Может быть, мы не по-настоящему или недостаточно этого хотим? Мы слишком вялы или слишком самодовольны и самоуверенны в нашем мелком личном успехе.

Ни один посторонний человек никогда бы не догадался, что Успенский был исполнен такого мальчишеского энтузиазма по отношению к Неведомому, Невидимому Миру: к миру, который, как он однажды сказал во время прогулки, олицетворен в русской сказке Жар-птицей.

— Иван-царевич думает, — говорил он, — что поймал неуловимую огненную птицу, но вскоре понимает, что ошибся. Она улетает от него, но, улетая, роняет перо из своего сверкающего хвоста. Это перо обжигает руку и оставляет на неудавшемся обладателе Жар-птицы неизгладимую отметину. Позже, когда весь мир отрицает существование волшебной птицы, перо и отметина на руке становятся доказательством, того, что это был не сон.

 — В Египетской мифологии перо символизирует истину, — продолжал Успенский, — и я думаю, что это наш путь, даже если, подобно гнавшимся за Жар-птицей, мы обречены в свом великом поиске на неудачу. Но какое это имеет значение? Ведь даже если ты едва прикоснёшься к перу, оно освободит тебя от гнева и мстительности, наполнив умиротворением, а вместе с тем и желанием продолжать поиск с еще большим усердием, чем раньше.

Я помню, что Успенский говорил все это очень тихо, как будто разговаривая с самим собой, и за его обычным выражением лица я вдруг увидела другое, светящееся, исполненное юношеским счастьем лицо, которое, наверное, никто кроме меня никогда не видел. Когда, спустя несколько лет, мы снова встретились — в Берлине, в Париже и в Лондоне, — я увидела, что он закрылся, словно покрылся панцирем, и никак не могла понять, зачем он подавил это нежное, поэтическое сияние своей петербургской поры. Вероятно, он считал его слабостью, но именно в таком радостном настроении к нему приходили его самые глубокие инспирации и озарения: интеллект не имел к ним никакого отношения.

— Кажется, я говорю не очень логично, — сказал он и вздрогнул, будто пробуждаясь от грез. Некоторое время мы шли и задумчиво молчали.

Во время тех необыкновенных, светлых как день, ночей северного лета, наши беседы охватывали многие темы, но всегда вращались по одной орбите. Например, нас обоих интересовала тема алхимии. Было нечто захватывающее в попытках средневековых философов найти посредством их ограниченного научного знания (еще более несовершенного, чем наше) ответы на те же вопросы, которые волновали нас сейчас, в 1916 году, в Петербурге.

Во время наших прогулок мы также говорили о восточной философии. Мы оба прочли «Раджа-йогу» Вивекананды и обсуждали семь стадий неофита, описанных в этой книге, особенно последнюю — стадию тонкого «Самадхи», на которой поиск заканчивается и достигается высшее сознание. Однако прохождение этих семи стадий с опорой лишь на свои собственные усилия невозможно, требуются упражнения, выполняемые под руководством Гуру, которого нам на тот момент как раз и не хватало.

Больше всего мне нравилось беседовать о легендах Священного Грааля и о музыке Вагнера. Эдуард Шюре, французский писатель, с которым я впоследствии встретилась в Париже,  говорил, что Вагнер был посвященным, и что его предками были Викинги-титаны. Я тоже чувствовала, что Вагнер обладает глубоким внутренним знанием смысла нашего поиска и раскрывает его не только в своей музыке, но и в либретто, которые он, разумеется, писал сам.

— Мы все это увидим, — сказал Успенский буквально после нашей второй встречи, — и мы тоже будем там.

— Вы уверены?

— Да… Вы увлечены целью нашего поиска — путем, по которому мы хотим пройти. И немного, наверное, мной?... Не думаю, что среди ваших друзей есть кто-то интереснее меня.

Я неуверенно сказала:

— Еще недавно я думала, что есть. Но в последнее время…

— Что вы имеете в виду?

— Вы знаете, что я была замужем? Но мне пришлось уйти от мужа из-за… некоторых открытий, и теперь я снова живу в доме моего отца.

— Вот видите! — воскликнул Успенский, торжествуя. — Это означает, что вы должны были освободиться, чтобы быть готовой для меня, когда я кометой пересеку вашу орбиту!

— Да как вы смеете так говорить? — возмутилась я. — Вы почти ничего обо мне не знаете. Но вы действительно похожи на комету, появляющуюся внезапно и неожиданно.

— Хорошо, и что дальше?

— Вы довольно самоуверенны, не так ли? Что дальше?

— А-а-а, — протянул Успенский. — Я вполне готов сделать то, что ожидается в подобных случаях, если вам будет угодно.

Это вывело меня из себя.

— Вы все выдумали! Вы все выдумываете, не имея на это никаких оснований.

— Откуда вы знаете, что я выдумываю?... Но я вижу, что вас это возмущает,— он рассмеялся. — Так или иначе, вы определенно были готовы в нужное время, и я пришел, чтобы «забрать» вас. Итак, как я и сказал, все в порядке… Еще кофе?

— Нет, нет и НЕТ!

— Ладно. Официант! Принесите нам, пожалуйста, еще кофе! Знаете, Анна Ильинична, у меня здесь принята своя система. Алексей должен приносить мне кофе, не ожидая заказа, а когда мне уже достаточно, я просто говорю: «Нет». Лучше один раз сказать «Нет», чем пять или шесть раз заказывать, тем более что он не всегда бывает на месте, когда надо… А теперь надеюсь, вы мне расскажете о каких-нибудь любопытных случаях из вашей жизни?

Я задумалась.

— Есть один, — сказала я нерешительно, — но он не особо приличный. Тем не менее, это нечто большее, чем сплетня. Вы, несомненно, слышали о Евреинове?

— О писателе и режиссере?  Да, он хорош собой: я видел его портрет на выставке и в газетах.  Романтичное лицо, как у флорентийского поэта шестнадцатого века.

— Так вот, я расскажу вам…

— Да как вы можете так поступать! — воскликнул Успенский, когда я закончила. — Но я рад — это говорит о том, что вы не «дама».

Я начала с негодованием протестовать.

— О, нет, — перебил он меня. — Я не в этом смысле. Простите, я должен был выразиться иначе. Я хотел сказать, что вы, прежде всего, человек, а уж потом дама, потому что вы не боитесь поступков, вызывающих неодобрение общества, или того, что о вас подумают люди.

...

Молодой человек

Многие люди стали приходить в кафе, где Гурджиев устраивал заседания. Они усаживались за его стол или за соседний, чтобы задать ему свои вопросы или послушать вопросы, задаваемые другими. Из огромного количества посетителей кафе, кроме Успенского и меня, завсегдатаями стали еще четыре человека. Так начались ежедневные собрания Гурджиева и «шестерки», которые продлились несколько месяцев.

Однажды вечером мы сидели в «Филиппове», занимая наши два привычных столика. Мы обсуждали, как необходимо в беседе с другим человеком стремиться не потерять свою индивидуальность — то, что Гурджиев называл «не утонуть в другом» — и сохранять ясность своего критического мышления, чтобы можно было трезво оценить то, что говорит ваш собеседник.

Внезапно посреди нашей беседы в кафе влетел возбужденный молодой человек. Он направился прямиком к нашим столикам, где, однако, не было свободных мест. Не зная его, никто не подвинулся, чтобы позволить ему присесть, однако через мгновение он уселся за свободный соседний столик, отделенный от Гурджиева столом, за которым сидело большинство учеников. Нисколько не смутившись нашим холодным приемом, он тотчас же вмешался в наш разговор.

— Не могли бы вы изложить предмет ваших обсуждений, ради которых вы здесь собираетесь, а также суть вашей теории и практики? Ваша цель мне уже известна.

Все молчали. Гурджиев даже не взглянул на молодого человека, делая вид, что он его не заметил; но едва заметное движение уголков его рта дало нам понять, что он думал о незнакомце, который еще раз повторил свой вопрос, на этот раз менее уверенно.

С ноткой волнения в голосе он спросил, не можем ли мы здесь и сейчас рассказать ему, что мы делаем, чтобы достичь той цели, которую, как «кто-то, где-то и когда-то» ему сказал, мы преследуем. Фактически, может ли он этому научиться сразу, прямо сейчас?

Гурджиев, по-прежнему не глядя на него, лениво (и я думаю, сердито) промолвил:

— Молодой человек, хотя это и кафе, и оно открыто для всех, эти два столика принадлежат нам. Поэтому все, что я скажу вам, это то, что шесть человек, которых вы здесь видите, каждый день в течение последних месяцев проводят со мной время с полудня до полуночи, а порой и дольше. Они приходят сюда в поисках того самого, о чём «кто-то, где-то и когда-то» вам рассказал. Если вы думаете, что это будет вам полезно, я скажу, что я знаю, что эти шесть человек понимают достаточно, чтобы знать, по крайней мере, что они на правильном пути. Но чтобы понять это, им пришлось уже полпути преодолеть. Они знают цель, и они знают путь к ней… Им этого достаточно, и они не спрашивают: «Когда же будет достигнут конец пути?» Они довольны тем, что идут по пути, и хотя это доставляет им немалые трудности, это также дает им такой опыт, которого обычная жизнь не в силах дать.

— Я прав? — обратился он к нам.

И мы, все шестеро, как один пылко воскликнули:

— Да! Да!

— Видите, молодой человек? Причем все эти люди высокообразованны и имеют вес в обществе. Известный врач, знаменитый писатель, два выдающихся инженера, один член сената, и молодая дама, готовящаяся к карьере пианистки, великолепный музыкант. Они все начитаны, много путешествовали, изучали различные школы эзотерической мысли, учились в университетах — более того, это необыкновенные, одаренные люди. Но за все это время они ни разу не спросили меня о том, о чем спрашиваете меня вы… И вы, едва пробыв здесь десять минут, хотите получить ответ?! Даже если бы я и открыл перед вами дверь и позволил бы взглянуть на новый мир, вы бы не поняли и тысячной части того, что мы здесь обсуждаем и что мы пытаемся достичь. Что же! Раз уж вы пришли, задайте кому-нибудь из них несколько вопросов, и вы получите ответ.

Молодой человек к этому моменту уже утратил большую часть своей самоуверенности, и снова возникло молчание, причем не только с нашей, но и с его стороны.

Наконец, очевидно посчитав меня самой легкой добычей и самой глупой из всех шестерых, он обратился ко мне:

— Не могли бы вы объяснить мне, в чем состоит ваша работа?

— Но если это вас интересует настолько, что вы пришли сюда, — ответила я, переполняясь благородным возмущением и заражаясь настроением Гурджиева,  — тогда это должно уже быть вам известно!

Затем, используя специальные термины, я начала говорить о постижении теории и обретении знания, проводя параллели с музыкой. Молодой человек выглядел смущенным, и я была уверена, что он ничего не понял.

— Видите ли, — сказала я, — то, что я вам только что рассказала, является обычным способом объяснения - трехмерным объяснением. Но мы пытаемся достичь мира четвертого измерения, и это, я полагаю, вам будет не под силу понять даже в форме вопроса.

Мы тратим много времени и жертвуем многим другим, чтобы приходить сюда, чтобы идти по пути, и вполне возможно, что мы вообще никогда не получим ответа. Нам довольно просто знать, что мы идем по пути, ведущему к тому, чего мы хотим достичь. А вы вбежали сюда просто так — с улицы! Из ниоткуда! Неужели вы думаете, что вам преподнесут все на блюдечке?

Молодой человек продолжал сидеть с выражением полного недоумения на лице. Даже после этого он не сразу ушел, он словно окаменел.

Выход книги планируется в 2012 году. В издательстве Эннеагон Пресс